Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Реализм и номинализм В социологииСодержание книги
Поиск на нашем сайте
Спор о том, нужна ли социологии философия или нет, бессмыслен, поскольку, как уже говорилось, очень многие категории и проблемы пришли в социологию из философии. Вебер и Дюркгейм, хотя и не заканчивали философский факультет, решали теоретико-методологические вопросы на высоком философском уровне. Один из них — вопрос о природе социальной реальности, соотношение номинализма и реализма в социологии. Долгое время, во всяком случае все годы советской власти (а это более 70 лет), всех философов, начиная с далекой античности и кончая современностью, принято было делить на два разряда — материалистов и идеалистов. Первые считали первичным материальное, вторые — идеальное. Для одних бытие являлось первичным и самым главным, а другие таким же важным и первичным называли сознание. В социологии такого деления не существует, хотя в отечественных учебниках еще можно встретить утверждение о том, что Конт и Дюркгейм, принадлежавшие к позитивизму, и Вебер, которого относят к неокантианству, являются идеалистами, так как оба философских течения относятся к идеализму. Но это не совсем корректно. Точнее, совсем некорректно. В социологии, в отличие от философии, нет такого понятия, как основной вопрос социологии. Да и в мировой философии о нем всерьез никто, кроме марксистов, не думает. В социологии он тем более неуместен, а переносить его сюда можно только разве что в качестве метафоры или в результате очень большой натяжки. Зато достаточно серьезным в социологии является вопрос о том, кого считать реалистом, а кого номиналистом. Реализм и номинализм — два основных направления философии схоластического периода (XI—XIII вв.) — предлагали противоположные решения проблемы определения бытия. С точки зрения реализма существуют только общие идеи, а конкретные вещи — это иллюзии. Познать общее — значит правильно познать окружающую реальность, все множество существующих вещей. С точки зрения номинализма, напротив, реально существуют только отдельные вещи с их индивидуальными качествами. Номинализм защищает частное, отдельные предметы, утверждая, что общее знание есть отвлечение, нисколько не охватывающее природу предметов. Один из самых великих философских споров, стихнув на несколько столетий, странным образом возродился в социологии. Ее родоначальник О. Конт не задумывался об этом, полагая, что главное дело социологии — освободиться от всяких схоластических и абстрактных рассуждений об обществе. Надо обратиться к твердым фактам, и тогда социолог неминуемо превратится в настоящего ученого. Понадобилось полстолетия для того, чтобы осознать: факты фактам рознь. Что именно следует считать социальным фактом, а соответственно и предметом социологии? Государство — общее понятие, обозначающее некую витающую в облаках сущность, — это социальный факт? А отдельный человек, которого можно видеть, фотографировать, опрашивать, обладающий мнением, оценками и мотивами, — это социальный факт? Для французского социолога Эмиля Дюркгейма (1858—1917) общество и коллективное сознание представляли собой не только особую, но и высшую реальность. Напротив, немецкий социолог Макс Вебер (1864— 1920) считал индивида единственной реальностью, а коллективу и обществу категорически отказывал в онтологическом статусе. Вебер полагал, убеждая в том окружающих, что общие понятия типа «государство», «коллектив», «класс» не могут существовать независимо от нашего мышления. Они плод нашего интеллекта, который для своего удобства создает особые инструменты — общие понятия, концепты. Они представляют собой имена или словесные знаки, при помощи которых обозначают нечто сходное во многих конкретных вещах. Пусть вас не вводят в заблуждение названия двух указанных философских течений — они ложные. Реалисты — отнюдь не реалисты, поскольку признают действительное существование не индивидуальных предметов, а общих понятий. Столь же обманчив термин «номинализм» который предполагает, что его приверженцы подобно материалистам признают существование не идей, а вещей. Другое название позиции Вебера — методология индивидуализма, а позиции Дюркгейма — социологический реализм. С тех пор полемика между социологами-реалистами (приверженцами точки зрения Дюркгейма) и социологами-номиналистами (последователями Вебера) стала своеобразным камнем преткновения для тех, кто пытался эмпирическими средствами решить проблему, сформулированную на методологическом уровне. Действительно, кто прав и существует ли коллектив на самом деле? Или, быть может, он всего лишь абстрактное понятие? По словам К. Маркса, номинализм был первым выражением материализма в средние века. И если М. Вебер отрицал реальное существование понятия «коллектив», то его согласно определению надо зачислить в ряды материалистов. Правда, в учебниках утвердилась иная точка зрения: Вебер до мозга костей субъективный идеалист. Не будем спорить о философских ярлыках — в конечном итоге они весьма относительны. Куда важнее содержание взглядов великого немецкого социолога, его возражения против коллективных сущностей. Согласно Веберу, понятие «коллектив» пришло в социологию из других наук. Так, юристам просто необходимо употреблять это слово, когда они говорят о субъекте права. И сегодня о предприятии говорят как о юридичес- ком лице, а экономисты требуют от кого-то финансовые документы, заверенные печатью данного учреждения. Предприятие и учреждение — это и есть совокупные субъекты, коллективы людей. Доверенность, заявка, письмо на бланке учреждения выглядят вполне авторитетно: ведь за ними стоит коллективный субъект. Вряд ли Вебер намного ошибался, когда полагал, что юристы и экономисты вполне могут оперировать такими «социальными коллективами», как государство, ассоциация, деловая корпорация, учреждение, промышленное предприятие, как будто бы они являются отдельными индивидами. Но социологу недостаточно допущения «как если бы они были реальными индивидами», а юристы, экономисты и даже политологи могут согласиться с подобной условностью. Однако социолог изучает мотивы, цели и поведение отдельных индивидов. Правда, он группирует их, вычисляет среднее значение, «процентует» людей и получает типичных индивидов. Но среднетипичный индивид — это далеко не то же самое, что коллективный субъект. Корпорация или магазин предполагают способ организации действий самых разных людей. У организации или коллектива нет целей, мотивов и поведения, хотя их деятельность рациональна. Мотивы присущи только индивидам. Когда мы говорим о целях какой-то организации или намерениях той или иной группы, то подразумеваем цели и намерения, выраженные сначала кем-то персонально, например директором или лидером, а затем уже воспринятые коллективом. В социологии, утверждает Вебер, вообще не существует таких вещей, как «коллективная личность», которая как-то «действует». Когда социологу приходится изучать армию, семью, корпорацию, он должен помнить, что подобные «коллективности» обозначают лишь определенный тип (качество, форму, стадию) развития реальных или потенциальных действий индивидов. Поэтому юридические термины коллективности в социологическом смысле неточны. Таков первый способ употребления общих понятий. Второй случай, когда уместно применять понятие, представляет описание нормативного порядка. Коллективные верования, нормативные предписания, традиции и обычаи, коллективные образцы поведения, совместные ритуалы, церемонии и обряды в решающей степени влияют на действия индивидов. Коллективной нормой являются, например, государственные законы. Когда граждане равным образом подчиняются им, стремясь их не нарушать, их взаимодействие как-то упорядочивается. Возникает социальная справедливость как следствие соблюдения коллективных норм. Но и в этом случае никакой особой реальности не возникает. Законы, нормы, обычаи, конечно же, реальны, но в ином смысле, нежели живые люди. Реальность первых — некое идеальное пространство, они живут жизнью реальных индивидов в той мере, в какой последние уверовали в них. Таким образом, и во втором случае коллективные понятия, если мы хотим остаться на почве чистой социологии, придется исключить. Наконец, коллективные понятия проникают в социологию через функциональный подход. Когда общество сравнивают с организмом, то его институты уподобляют отдельным органам и функциям. По отношению к целому каждая его часть выполняет ту или иную функцию. Мы говорим о функ- циях директора, главного инженера или мастера на предприятии, о функции семьи в воспитании человека и не замечаем, что объясняемся еще не на социологическом языке. По Веберу, функциональный анализ лишь предваряет социологию, служит для нее подспорьем, не столько полезной, сколько неизбежной процедурой. При переоценке познавательных возможностей функционального подхода тотчас для социологии возникает опасность материализации незаконных понятий. Абстрактное «общее» или «целое» превращается в конкретное явление. Если несколько усилить веберовскую логику, то «коллектив» в привычном для нас понимании есть не что иное, как превращенная форма целого, непозволительная материализация абстрактных понятий. Совершенно иной подход предлагает Дюркгейм, доказывавший примат общества над индивидом. Изучая эволюцию человеческого общества, французский социолог столкнулся с особым феноменом, который он назвал коллективным сознанием. Под этим понятием он подразумевал совокупность верований и чувств, общих в среднем для членов одного и того же общества. Как видим, Дюркгейм вовсе не чужд среднестатистического подхода, а, значит, выделению индивидов как субъектов социального действия. Коллективное сознание существует в среднем. Оно является общим свойством совокупности людей, его можно выделить, применяя обычные социологические процедуры, например опрос. Иначе и быть не могло, так как Дюркгейм являлся мастером эмпирического анализа социальных процессов, в том числе самоубийств. Вместе с тем он подчеркивает в своей главной работе «О разделении общественного труда», что описанная совокупность чувств и верований существует не просто как среднестатистический факт, но «образует определенную систему, имеющую свою собственную жизнь». Наделение коллективного сознания особой жизнью весьма примечательно. Именно это отличает Дюркгейма от Вебера. Дюркгейм придает коллективности онтологический статус как особой форме бытия. Но раз так, то коллективное сознание как отдельная реальность существует объективно, независимо от нашей воли и сознания. Коллективное сознание есть «нечто совсем иное, чем частные сознания, хотя оно осуществляется только в индивидах. Оно психический тип общества, тип, имеющий свой способ развития, свои свойства, свои условия существования», — поясняет свою мысль Дюркгейм. Коллектив или группа действуют и чувствуют совершенно иначе, чем сделали бы это отдельные, разрозненные индивиды. Можно сформулировать ту же мысль сильнее: коллективное сознание представляет для общества особую и предпочтительную ценность. Граждане предпочитают общество своих соотечественников, а не иноземцев, особенно оказавшись на чужбине. Если бы общее сознание оставалось равнозначным индивидуальному, то, в соответствии с логикой Дюркгейма, ностальгии по родине не возникало бы. В новой стране человек быстро приспособился бы к новым условиям и вскоре почувствовал бы себя частичкой новой общности. Однако в подавляющем большинстве случаев происходит иначе. «Чувство рода» или «крови» оказывается совсем не пустым звуком. Прожив на чужбине много лет, человек все-таки тянется к своим корням. Иногда это передается детям, и они, никогда ранее не бывая на родине предков, стремятся увидеть ее, переживая щемящее чувство родства с ней. Коллектив- ное сознание в сильнейшей степени влияет на поведение людей. Можно согласиться с Вебером, что социолог обязан прежде всего изучать мотивы и цели поведения конкретного человека. Но разложима ли сегодняшняя реальность на атомы без остатка? Возможно, в ней сохраняется некий остаток, не приводимый к сумме индивидуальных действий. Взаимодействие людей, совместное проживание прибавляет что-то важное к «индивидуальной» реальности, делает ее многомерной. Тут и вспоминается мысль Дюркгейма о коллективном сознании как предпочтительной ценности. Одни готовы ради отечества, семьи, дома не пожалеть своей жизни, а другим все равно, где жить, лишь бы ему было комфортно. Стало быть, для одних второе измерение существует, для других — нет. Если провести социологическое исследование и опросить первых, то в ответах проявится мощный след «коллективного поля» (как на рентгеновском снимке). Но вторые его вовсе не обнаружат, но можно ли судить о «скрытых факторах» по анкетным данным? Надо искать более сильные аргументы, и Дюркгейм их приводит. За доказательствами он обращается к истории. Впрочем, то же делал и Вебер, но с прямо противоположной целью. Так вот, человеческий опыт убеждает: всякий раз, когда общие верования, идеалы и традиции оказывались под смертельной угрозой, все общество начинало бороться за их сохранение. Погибали в огне сражения целые племена, народы, но своих богов, свои идеалы, свою свободу на попрание врагов не отдавали. Общенациональные святыни: тип верования (например, православие), земля предков, общий культ (церкви и храмы), символ власти (корона, столица), почитаемые превыше всего, — и есть материальные символы коллективного сознания. Хотя само оно, как и всякое сознание, т.е. нечто духовное, идеальное, в зримо-материальной форме не существует. Не хотелось бы, чтобы концепцию коллективного сознания Дюркгейма трактовали в вульгарно-социологическом плане. А подобная опасность существовала в советское время, когда ученые интерпретировали коллективное сознание как некоторое психическое состояние. В 1920-е гг. в СССР преобладал так называемый рефлексологический подход, в котором все многообразие коллективного сознания укладывалось в незамысловатую формулу: коллектив — это «взаимодействие индивидов плюс общие реакции». Тогда полагали, что коллективные реакции можно измерить с помощью психологических тестов и специальных методик, нацеленных на изучение индивидуальной структуры личности. С точки зрения научной социологии неправомерно отождествлять «сознание» и «реакции». Такую операцию принято именовать редукцией (сведением) психологического к физиологическому. Она становится возможной благодаря тому, что еще раньше произошло сведение социального к психологическому, а коллективного — к групповому. В 1970-е гг. в отечественной науке наблюдался бум социометрии. Психологические процедуры, при помощи которых изучают эмоциональные симпатии людей друг к другу, их привязанность, применяются и сегодня. Но в 70-е гг. под социометрию подводился еще и философский фундамент — с ее помощью стремились описать не только межличностные отношения в малой группе, но даже общественные отношения, возникающие между классами, нациями, профессиональными группами. Впрочем, и основатель социометрии Дж. Морено считал, что все проблемы общества можно разрешить, если будут учитываться симпатии и антипатии людей. «С кем бы Вы хотели сидеть за партой, вместе трудиться, проводить свободно время?», «Кто в Вашей группе является лидером, аутсайдером?», «Кто Ваши друзья, а кого Вы больше всего не любите?» — эти и подобные вопросы включались в анкеты, и с помощью несложных подсчетов подбирались психологически совместимые коллективы. На микроуровне, в рамках производственной бригады, это работало безотказно. Если на микроуровне улучшение эмоционально-психологических связей позволяет разрешить все проблемы, то почему бы по тем же рецептам не перестроить все общество? Так полагали многие. И не только в 70-е гг. Загляните в Интернет, и вы убедитесь, что безумных рецептов переустроить общество, используя в качестве образца малую группу, стало еще больше. Сегодня расширился даже их диапазон: к социометрическим рецептам прибавились космические, мистические, парасоциологические, астрологические и т.п. Претендентов на революционное изменение общества превеликое множество. С одной стороны, подобные факты должны нас радовать, ибо свидетельствуют о том, что людям далеко не безразличны проблемы общества, в котором они живут. С другой стороны, социологический дилетантизм безопасен лишь в ограниченных масштабах — в кругу друзей или на страничке интернет-сайта, однако стоит таким идеям овладеть массами, как беды не оберешься. Теперь нам ясно, что на основе ограниченной выборки, опросив дружескую компанию, нельзя разрабатывать рецепты для общества в целом. Психология хороша в терапевтической работе с индивидом, но не с обществом. На противоположном полюсе находятся философы, привыкшие думать глобальными категориями, часто вовсе не опираясь ни на какие факты. С высоты их птичьего полета отдельного индивида уже не видно, зато хорошо различим тот идеальный образ, к которому они готовы повести все человечество. Все или почти все революционеры, когда-либо устраивавшие революции, перевороты и кровавые бойни, были по образованию либо призванию «философами» (кавычки указывают на доморощенность их философских идей). России досталось от философов гораздо больше, чем от психологов. Ее тянуло к этике, всемирному равенству, историческому материализму. В 1960— 1970-е гг. отечественная социология только еще становилась на ноги, эмпирические исследования, хотя их проводилось в разных городах довольно много, делались под заказ обкомов и горкомов партии и были сплошь политизированы. Результаты исследования сразу поступали первому секретарю, а затем попадали в его отчет очередному съезду партии. Поскольку отчитываться плохими цифрами не полагалось, от социологов требовалось изучать не то, что происходило на самом деле, а то, как это должно быть с точки зрения коммунистического идеала. Вот почему в 60-е и 70-е гг. для социологии ориентиром служили философско-этические идеи о коллективной деятельности. Теоретически «идеальная модель» коллектива была достаточно хорошо разработана, она вполне соответствовала курсу партии, ус- тановкам философского идеализма, а ее эмпирическая проверка была вовсе не обязательной. Категория коллективности интерпретировалась как ценностно-нормативное понятие, включающее в себя совокупность не только социально-психологических, но и идеологических признаков. По определению, социалистическая коллективность отражает господствующие в обществе мировоззренческие принципы: проявление гражданственности, осознание своего общественного долга, патриотизм, коммунистические идеалы и т.п. Социологам приходилось нелегко. Философ бросил абстрактный лозунг, и спрос с него невелик — социологу же приходится операционализировать его. Но какие эмпирические индикаторы подходят для таких высоких понятий, как патриотизм, товарищество, коммунистическая принципиальность? Конечно же, не количество пьющих в коллективе и не уровень текучести кадров. Тут и пригодился офилософизированный вариант социометрии, вопросы типа «кого вы любите?» и «кто ваш друг?». Если вам нравится отдыхать, проводить досуг, встречаться на рыбалке со своими коллегами, то, следовательно, у вас на работе есть все — патриотизм, коллективизм, товарищеская взаимовыручка. На самом деле такие понятия операционализируются совсем не так, но об этом лучше было молчать. Ведь защита коллективных ценностей, будь то патриотизм или коллективизм, проверяется, если вспомнить Дюркгейма, не на рыбалке, а в экстремальных ситуациях, когда речь идет о смертельной угрозе сообществу. Подобные ценности, если они действительно ценности, — вещь не для повседневной носки, и требовать их проявления по всякому поводу или в тот момент, когда на завод пришел социолог, просто нелепо. Понимали экстремальный характер высоких ценностей и сами респонденты. Они никак не могли каждый день перевыполнять планы, брать на себя повышенные обязательства, не пить, не курить и не делать многое из того, что требовал от них кодекс строителя коммунизма. Люди оставались людьми. Социолог нередко застигал их в самый неподходящий момент, пытаясь сделать снимок с реальной, а не парадной жизни. Советские социологи в те годы делали поразительные открытия, способные обогатить науку, но все они не попадали в официальные отчеты. Так рождался двойной стандарт: одни результаты — на стол начальнику, другие — себе в ящик. Хотя советская социология 60—80-х гг. была переполнена такими понятиями, как «коллективное сознание» и «групповой разум», их не следует путать с дюркгеймовскими категориями, по отношению к которым они являются лишь неудачными двойниками. Так дилемма «реализм — номинализм» еще раз возникла на советской почве, правда, в иной оболочке. Увлечение социологов психологическими методами привело к игнорированию собственного предмета — социально-экономических, материальных отношений на производстве. Редукция социально-экономических отношений к психологическим всегда оборачивается умалением роли первых. Хотя, на первый взгляд, это может показаться странным: мол, а почему не наоборот. Дело, видимо, в том, что действие психологических факторов легче распознается, но их влияние на людей является непродолжительным. Психологи лучше социологов оснащены математическими методами, тестами и т.п. В то же время воздействие эмоциональных факторов не приводит, как правило, к устойчивому улучшению внутриколлективных отношений. Социолог может пользоваться психологическими методами, но обязан помнить, ка- кую реальность изучает. Если это не социальные, а психологические отношения, то разумнее, объясняя эмпирические факты, применять понятийный аппарат психологии. Различие между психологическим и социологическим подходами видно на примере истолкования понятий «межличные отношения» и «межличностные отношения». Первое из них нагружено субъективно-личным содержанием, оно подразумевает личные связи между индивидами в малой контактной группе. Они строятся на симпатиях и антипатиях, учитывают индивидуальную неповторимость человека. Социолог, напротив, анализирует социальные типы, рассматривает человека как совокупность общественных отношений, человека, ориентированного на коллективные нормы. На этом основании и формируются межличностные отношения, которые строятся не по родственным связям и знакомству, а согласно определенным социальным ценностям, правилам и законам. Распространенная ошибка заключается в простом оформлении психологических данных в социологическую терминологию, в подмене коллектива малой группой. Трудно согласиться с убеждением ряда социологов, в частности В.А. Ядова, что коллектив, по существу, и есть малая группа. Корень ошибки здесь кроется в самих результатах исследований. Как правило, респонденты редко называют коллективом всех сотрудников предприятия, если их несколько тысяч. Не избежали подобной ошибки в свое время и авторы. Так, в исследовании «Динамика развития трудовых коллективов» (КамАЗ, 1979, рук. А.Н. Комозин) было обнаружено, что на вопрос: «Когда Вы говорите о своем коллективе, то кого прежде всего имеете в виду?» более 90% респондентов ответили: «бригаду» или «тех, с кем рядом работаю». В полевом исследовании практически невозможно избавиться от искушения судить о коллективе по малой рабочей группе. Тем более что оба понятия отождествляют сами респонденты. Скептикам без особого труда можно возразить: так считают люди. Но вот вопрос: не подменяем ли мы научные понятия обыденными представлениями, не идем ли мы на поводу у стереотипов здравого смысла? Ограничение коллектива, например, уровнем бригады сулит немалый эмпирический выигрыш, хотя в методологии оборачивается серьезной ошибкой. Не эмоции и эмпатии привлекают в человеке социолога, а мотивация его поступков и ориентация на значимых других. Так считал М. Вебер, размышляя о предмете социологии. Усталость, привычки, память, эйфория, индивидуальные реакции, стрессы, симпатии и антипатии лишены какого-либо значения. Они импульсивны. Социолог, согласно Веберу, использует их просто как данные, т.е. нечто, влияющее на социальное действие, но не входящее в негб. Конечно, социолог обязан учитывать влияние и таких факторов, как расовая принадлежность, эффект старения организма, биологически унаследованная структура организма, потребность в питании. Но воспользоваться ими можно лишь в том случае, если мы статистически доказали их влияние на соответствующее поведение людей. Основной же задачей социолога, по Веберу, остаются поиск субъективного значения социальных действий, понимание мотивов и смысла поступка. Без этого социология как наука невозможна. Статистическая связь действий демонстрирует вероятность их сцепления, но понимание того, какой смысл вкладывает индивид в свое действие, какую цель преследует, какими мотивами руководствуется и какие средства подбирает, придает этой связи необходимый (причинно-следственный) характер. Допустим, мы изучаем коллективные процессы и находим, что в своих ответах большинство респондентов (более 70%) полностью одобряют принятые на собрании повышенные социалистические обязательства (подобное исследование было проведено одним из авторов в 1980-х гг.). Как можно интерпретировать данное событие исходя только из статистической связи? Конечно, как полное единодушие, единомыслие в коллективе, как согласованность индивидуальных интересов и их подчинение общему интересу, наконец, как высокий уровень сплоченности и сверхнормативной трудовой активности. Однако исследователи усомнились в полученных результатах и решили их перепроверить, проведя глубинное неформализованное интервью с несколькими рядовыми членами коллектива. Выяснилось, что они, как и многие другие, поднимали руки при голосовании по инерции: так они привыкли поступать всегда. Одни торопились домой и не хотели долго обсуждать вопрос, другие не хотели выглядеть «белой вороной», третьи боялись начальственного гнева. Только благодаря выяснению мотивов, смысла и цели поступков социологи не приняли ложные цифры за окончательную истину. Вероятность связи не подтверждалась содержательной необходимостью. Напротив, между ними обозначился разрыв. Так вот: Вебер полагал, что только совпадение двух методов исследования — расчет статистической меры связи событий и понимание смысла субъективного значения поступков—дает истинное социологическое объяснение. Это своего рода принцип дополнительности Вебера. Важно учесть и другое: смысл действия и его цель находятся за пределами психологии. На этом Вебер особенно настаивал. Цель, которую ставит перед собой индивид, не может быть понята, если исходить только из анализа его душевной жизни, эмоций и желаний. Конечно, цель принимает форму желания, т.е. облачается в психологические одежды и превращается в потребность, мотив или ориентацию. Но содержание цели не аналогично ее форме. Если смысл индивидуального поведения людей находится вне рамок психологии, то он может находиться только и только в социальном.
|
||||||
Последнее изменение этой страницы: 2016-04-08; просмотров: 484; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.144.95.167 (0.011 с.) |