Возвращение к утопии фурье и сен-симона

Некоторые специалисты считают, что исторические корни утопической традиции надо искать не в 60-х гг. XX в., а как минимум в XIX в. Фантасти­ческие представления о социализме в ряды революционной интеллигенции середины XIX в. занесли не западные философы, в том числе последователи Маркса, а крестьянская масса, веками хранившая идеалы борьбы за «прав­ду» и «справедливость». Вторым источником утопической традиции были западноевропейские социалисты-утописты. Многим «революционно настро­енным российским интеллигентам социализм виделся глазами Ш. Фурье, Н. Чернышевского, Э. Беллами или народовольцев»²⁰.

Официальные представления о социализме, которые сформировались главным образом в 30—40-е гг. XX в., являли собой странный симбиоз науч­ных и обыденных суждений, в котором доминировали обыденные оценки и формулировки. Главной была установка на социальное равенство всех и любой ценой, даже ценой всеобщей бедности. «Пусть всем будет плохо, если мне живется нехорошо», — таково было суждение обыденного сознания, спрессованное столетиями бедности и полуголодного, социально незастра­хованного существования. Возможно, что в начале XX в., до прихода боль­шевиков к власти, модель будущего социалистического общества имела пра­вильные теоретические формы. Они еще не успели исказиться от встречи с реальностью. Однако уже в первые, а тем более в последующие годы социа­листического строительства в теоретическую модель, по-видимому, были внесены существенные коррективы, продиктованные, с одной стороны, не­удачной революционной практикой (большевикам так и не удалось распро­странить революцию по всему миру, не удалось сразу создать безрыночное общество по типу «военного коммунизма» и т.п.), а с другой — давлением обыденного сознания полуграмотных крестьянских и рабочих масс. Их уро­вень сознания, их менталитет, их культурные ожидания и стереотипы в зна-

шов Э. Социалистическая перспектива и утопическое сознание // Коммунист. 1988. № 3. С. 83.

чительной степени «подредактировали» ленинскую модель социализма. Воз­можно, что так называемая сталинская модель социализма и есть отредак­тированная после учета массовых настроений теоретическая схема. Научное содержание, сохранившееся от Маркса и Энгельса, почти полностью оказа­лось вытравленным. Образовавшийся осадок соединили с обыденными пред­рассудками и прежде всего с эгалитаристскими представлениями о социаль­ной справедливости. Первое, что сделал Сталин после утверждения себя в роли партийного лидера, — уничтожил нэп, позволивший партийной и мел­кобуржуазной верхушке неимоверно обогатиться за счет ухудшения матери­ального положения подавляющей части населения. Боровшиеся на фронтах гражданской войны красноармейские массы, вернувшись после демобили­зации, увидели все те же беспросветную нужду, долговое рабство у деревен­ской буржуазии, в которое, лишившись на время войны кормильца, попала их семья, безработицу в городах, сиротство миллионов детей. И тогда они за­дали роковой для советской власти воп­рос: «А за что мы проливали кровь?» Именно эти массовые настроения, по­всеместное разочарование в идеалах со­циализма удалось уловить Сталину. Он пошел навстречу народным чаяниям. Это и был великий поворот. С одной стороны, он оказался поворотом от ры­ночной экономики к плановой, и в этом смысле его надо считать экономичес­ким, а с другой стороны, это был пово­рот от социального неравенства к соци­альному равенству, от одной модели стратификации к другой, и в таком слу­чае его следует называть социальным поворотом. Именно на рубеже 20—30-х гг. произошел еще один поворот — научный. Расправившись с рыночниками и советской буржуазией, Сталин взялся за буржуазных специалистов на предприятиях и социальных ученых в учреждениях. Были уничтожены научные школы, закрыты журналы и ка­федры, арестованы ученые и политические деятели, руководившие отраслями и секторами народного хозяйства. С 1929 по 1937 г. удалось полностью сме­нить один тип научного менталитета на другой, одно поколение ученых — другим, одни методологические принципы и научные традиции — другими. В роли «других» выступали ортодоксальные марксисты.

Таким образом, великий перелом 1929— 1930 гг. знаменовал органическое воссоединение «старых друзей», необходимость союза которых теоретичес­ки предсказали еще Маркс и Энгельс, — жесткой плановой экономики и социальной эгалитаристской модели. Временное отступление от исходных принципов коммунизма, названное нэпом, закончилось. Эпоха нэпа предо­ставляла не только экономическую, но отчасти и идейную свободу. В начале 20-х гг. многие представители старой интеллигенции довольно открыто вы­ступали с критикой большевиков. Свидетельством относительной свободы служит деятельность школы журнала «Экономист», представители которой откровенно осуждали социально-экономические эксперименты большеви­ков. В 30-е гг. закрыли все подобные журналы и открыли прежде всего но-

вые марксистские журналы, новые марксистские кафедры и исследователь­ские институты. Социальная наука, которая в стабильно развивающемся обществе выполняет функцию идеологического критика официальных вла­стей, взяла на себя (и, как оказалось, на долгое время) роль идеологического защитника существующего строя.

Союз обыденного сознания и подретушированной в марксистских тонах социальной науки оказался мерой далеко не временной. Период 40-х и на­чала 50-х гг. можно считать своеобразным Ренессансом военного коммуниз­ма, беспрекословной дисциплины, подавления инакомыслия, плановой эко­номики. После смерти Сталина наступила так называемая хрущевская отте­пель, которую с определенной долей условности можно именовать возвращением ленинского нэпа. Появились определенные признаки либе­рализации в социальной, экономической и идеологической сферах общества. Отказавшись от жестких командных методов управления, новая генерация большевиков вынуждена была обратиться к популистским методам руковод­ства как единственному оставшемуся у них способу удержать власть. В ход пошли испытанные стереотипы массового сознания — эгалитаристские ожи­дания. Они нашли выражение в полном оптимизма и светлых ожиданий лозунге Н. Хрущева: «Нынешнее поколение будет жить при коммунизме». Никто из ученых не бросился опровергать явно утопические утверждения, доказывать их социальную опасность. Ученые давно уже превратились из оппонентов в апологетов. Философы, а позже и социологи, взялись подвес­ти под идеологические мистификации и вымысел научный фундамент. Эко­номисты рассчитывали темпы роста промышленности, которые к назначен­ному сроку должны были вывести страну на первое среди развитых держав место. Социологи же принялись строить модели социально однородного общества и доказывать социальные преимущества социализма.

Наука снова потворствовала обыденному сознанию россиян. Она прида­вала респектабельную научную форму и доказательность утопическим иллю­зиям, которые от этого наукой, конечно же, не стали, но сохранили статус программных установок политического курса партии.

Воспроизводство мифологического сознания, замена старых утопических иллюзий новыми происходили и позже, только в более прагматическом и корыстном виде. Обществу задавались те стратегические ориентиры, кото­рые были выгодны определенной социальной группе, в данный момент яв­лявшейся его элитой. В годы брежневского застоя идеологическим лидером являлось среднее звено партийного аппарата, вторые лица в государстве и в партии, те, кто, обладая властью, выдавал собственный корпоративный ин­терес за общегосударственный²¹.

В 70-е гг. обыденные утопические представления и эгалитаристские ожи­дания воплотились в совершенно уникальном явлении, получившем назва­ние концепции развитого социализма. Уникальной она была хотя бы пото­му, что ей предшествовала программа развернутого строительства коммуниз­ма, провозглашенная в бытность Генерального секретаря КПСС Н. Хрущева. Получался исторический парадокс: сначала общество движется к коммуниз­му, а через 10 лет оно разворачивается вспять и начинает строить социализм, который во всех учебниках тех лет считался предшествующей коммунизму

шов Э. Указ. соч. С. 85.

фазой развития. Почему возник такой перекос? Дело в том, что концепция развитого социализма возникла как результат корректировки явно завышен­ных ожиданий. Именно в 70-е гг. снизились темпы экономического роста, были исчерпаны резервы экстенсивного развития, поскольку всюду, где толь­ко можно было построить гигантский завод или соорудить водохранилище, они были уже построены, а все незанятые работники, которых можно было вовлечь в общественное производство, были уже давно заняты. Оставались источники интенсивного развития народного хозяйства, а они кроются в совершенствовании научной организации труда и управления. Именно в 70-е гг. партия отказалась догонять Америку по количеству электроэнергии, молока и яиц надушу населения и серьезно взялась за поиск «скрытых ре­зервов». Самым скрытым оказался человеческий резерв. Он почему-то халат­но относился к порученному делу, нарушал трудовую дисциплину и никак не хотел повышать производительность труда, если в качестве оплаты труда ему предлагали «моральное вознаграждение». Оказались востребованными нотовцы и социологи.

По существу, они понадобились еще в середине и в конце 60-х гг., когда переход к интенсивному ведению народного хозяйства стал ощущаться осо­бенно остро. Именно тогда, т.е. в 1968 г., премьер-министр Н. Косыгин пред­ложил проект перехода к рыночной экономике, который удалось тихо спус­тить на тормозах сплоченному среднему звену партноменклатуры. Новый нэп не прошел, хотя потребность в нем сохранилась.

Сегодня социологи и историки по-разному оценивают влияние рыноч­ных реформ, предложенных Косыгиным, на развитие индустриальной соци­ологии в СССР. Одни считают, что без них вообще была бы невозможной деятельность заводских социологов, ибо привнесение рыночных принципов одновременно означает переоценку старых ценностей и усиление роли че­ловеческого фактора на производстве. Разумеется, рыночные реформы во все времена означали либерализацию общественной, в том числе и интеллекту­альной жизни. Возможно, что ренессанс заводской социологии, пришедший­ся на середину 70-х гг. — на пик ее развития, — стал логическим следствием рыночной реформы Косыгина, которая, в свою очередь, стала логическим продолжением реформ периода хрущевской оттепели. Возможно, что так. Но, возможно, все было иначе.

К середине 70-х гг. консервативные тенденции в социализме окончательно одержали верх. Брежневский вариант социализма хотя и был более ортодок­сальным, чем хрущевский, но вместе с тем — и более надежным социальным порядком; а по сравнению со сталинским вариантом он был гораздо более либеральным и просвещенным. Социализм явно двигался по исторически восходящей линии. Слишком радикальная и не ко времени появившаяся хрущевская модель вполне естественно уступила место более прагматичной и надежной брежневской. Середина 70-х гг. — время наивысшего подъема брежневского социализма. Именно тогда можно было говорить, что совет­ское общество состоялось как общество среднего класса. Именно его потреб­ности и образ жизни в основном изучали социологи в своих многочислен­ных и обильно финансируемых государством исследованиях. Именно его апологетами теперь стали социологи. И в этой области наметился явный прогресс. Хотя по-прежнему основным социальным заказчиком для отече­ственных социологов была компартия, социологи время от времени подава-

ли голос в защиту интересов среднего класса, т.е. большинства населения. Именно в это время можно говорить о фундаментальном сближении двух некогда противоположных социальных моделей социологии. Западные ис­торики установили, что социология является рупором среднего класса; свою критическую функцию она выполняет только по отношению к высшему клас­су и истеблишменту; никогда западная социология не обрушивалась с кри­тикой на средний класс. В СССР долгое время не было среднего класса и долгое время социология откровенно защищала высший партийный класс. Но ведь верно и другое: все это время она и не называлась своим именем. Стоит вспомнить, что Институт конкретных социальных исследований (ныне Институт социологии РАН) образовался только в 1968 г. В этот пери­од философы нет-нет да и нападали на социологию, видя в ней идеологически опасного соперника и проводника буржуазной идеологии. К середине 70-х гг. все идеологические споры вокруг политической неблагонадежности социо­логии прекращаются. К ней проявляет интерес средний класс, который в то время состоял прежде всего из среднего партноменклатурного и самого мас­сового слоя. Та марксистская партийная интеллигенция, которая еще толь­ко формировалась в 30-е гг., в 70-е гг. дала мощную поросль в виде новой генерации партийной интеллигенции, которая нуждалась в социологии как в более либерализованной, если можно так выразиться, в более цивилизован­ной форме представительства своих идеологических воззрений и политичес­ких амбиций. А идеологические воззрения «семидесятников» были далеки от идеалов коммунистов ленинской и сталинской гвардии — это были функци-онеры-прозападники, заинтересованные в сохранении социализма лишь в той мере, в какой он обеспечивал им сносный или, по возможности, ком­фортабельный образ жизни. Проведенное ленинградскими социологами (под руководством В.А. Ядова) повторное исследование в промышленности чутко уловило произошедшие в обществе перемены: рабочая молодежь ори­ентировалась не на самоотверженный и отчасти безвозмездный труд на бла­го социалистического общества, а на хорошо оплачиваемую, разнообразную по содержанию и квалифицированную работу. Сдвиг в сторону прагматичес­ких ориентации в труде свидетельствовал о том, что социальная база для нового среднего класса советского общества уже сформирована. Понятно, что управлять таким классом или руководить его представителями на предпри­ятии надо при помощи совсем иных приемов и установок. Их могла предло­жить только социология, которая к середине 70-х гг. практически прошла период ученичества у Запада, переписала у его ученых почти все, что можно было переписать или что удавалось переписать, и теперь заявляла о себе как о вполне самостоятельном научном и культурном явлении. Заводские соци­ологи этого периода разработали большинство (или многие) во многом уни­кальных социоинженерных и социотехнологических проектов, которые по мировым меркам стоили очень больших денег.

Однако эпоха середины 70-х гг. — это и время расставания со многими иллюзиями. Стало ясным, что наше поколение никогда не будет жить при коммунизме, что прошло то время, когда все недостатки нашей жизни мож­но было списывать на счет «родимых пятен капитализма». Социологи сме­лее заговорили о том, что у социализма есть собственные проблемы и не­достатки, присущие ему как исторически первой и потому незрелой фазе коммунистической формации. Так постепенно формировалась знаменитая

концепция развитого социализма. Она отразила более реалистический под­ход к строительству советского общества, пыталась подсказать приемлемые для ортодоксального марксизма либеральные пути развития, без полити­ческих репрессий, призывов к мировой революции и непримиримой клас­совой борьбе. Эта концепция предлагала достаточно рациональные крите­рии оценки достигнутого уровня развития, исторически пока, быть может, не очень высокого, но идеологически и эмоционально достаточно прием­лемого. Она не могла быть на 100% реалистической — такую теорию никто не пропустил бы и не опубликовал; она строилась на грани допустимого: чуть в сторону (вправо или влево, все равно) — и ее существование стало бы проблематичным.

Концепция развитого социализма, несомненно, — продукт деятельности паллиативной социологии, но вместе с тем — необходимый исторический этап движения социологии вперед и, стало быть, преодоления этой паллиа­тивное™.