Этика субъективистская и этика объективистская

Что с точки зрения гуманистической этики мы должны от­ветить тем, кто отказывает человеку в способности самому уста­навливать объективно значимые нормативные принципы?

Одна из школ гуманистической этики принимает вызов и со­глашается с тем, что ценностные суждения не имеют объективной значимости и представляют собой не что иное, как произвольные предпочтения или желания индивидов. С этой точки зрения, например, выражение «свобода лучше рабства» описывает про­сто различие во вкусах, но не имеет объективной значимости. Ценность в этом смысле определяется как «некое желаемое бла­го», и желание определяет ценность, а не ценность определяет желание. Такой радикальный субъективизм по самой своей при­роде несовместим с идеей, что этические нормы должны быть универсальны и применимы ко всем людям. Если бы такой субъективизм был единственным типом гуманистической этики, тогда и в самом деле мы столкнулись бы с необходимостью выбора между этическим авторитаризмом и полным отказом от общезначимых норм.

Этический гедонизм – первая уступка принципу объектив­ности. Допущение, согласно которому удовольствие есть благо для человека, а страдание – зло, являет собой как бы два крайних полюса принципа, позволяющего оценивать желания: те желания, осуществление которых приводит к удовольствию, - ценностные, остальные — нет. Однако, несмотря на аргумен­тацию Герберта Спенсера1, согласно которой удовольствие об­ладает объективной функцией в процессе биологической эволю­ции, удовольствие не может быть ценностным критерием. Ибо есть люди, которые получают удовольствие от подчинения, а не от свободы, от ненависти, а не от любви, от эксплуатации, а не от продуктивной, творческой работы. Феномен извлечения удоволь­ствия из объективно отрицательных ситуаций типичен для невротического характера, что тщательно изучено психоанализом. Мы еще вернемся к этой проблеме при обсуждении структуры характера, а также в главе о счастье и удовольствии.

Важным шагом в направлении поисков более объективного ценностного критерия стала модификация гедонистического при­нципа Эпикура, который попытался преодолеть это затруднение путем различения "высших" и "низших" степеней удовольствии. Но пока не были поняты присущие гедонизму затруднения, по­пытки их преодоления оставались абстрактными и догматич­ными. Тем не менее гедонизм обладает одним величайшим до­стоинством: признав единственным ценностным критерием со­бственный опыт удовольствия и счастья человека, он тем самым закрыл путь любым попыткам авторитарного определения того, «что, есть благо для человека», не оставляющего человеку даже возможности осознать свои чувства по поводу этого «блага». Поэтому неудивительно, что гедонистическая этика в Греции и Риме, а также в современной европейской и американской культурах была взята под защиту прогрессивными мыслителями, искренне и страстно мечтавшими о счастье человечества.

Но, несмотря на определенные достоинства, гедонизм не су­мел заложить основу для объективно значимых этических сужде­ний. Значит ли это, что, защищая гуманизм, нам следует от­казаться от объективности? Или, может быть, возможны нормы поведения и ценностные принципы, имеющие объективный и общезначимый характер и установленные при этом самими людь­ми, а не внешней по отношению к ним властью? Да, я считаю, что возможны, и попытаюсь продемонстрировать эту возмож­ность.

Прежде всего, не следует забывать, что понятие «объективно значимый» не идентично понятию «абсолютный». К примеру, утверждение вероятности, приблизительности чего-либо или во­обще любые предположения могут быть действительными, име­ющими силу, но одновременно «относительными» в силу ограни­ченной возможности их доказательства и подлежащими уточне­нию в будущем, если новые факты или методы будут подкреп­лять их. Целостная концепция разделения и противопоставленияабсолютно относительного свойственна теологическому мышлению, согласно которому сфера божественного в качестве «абсолютного» отделена от несовершенной сферы человеческого. За пределами теологического контекста понятие абсолютного бессмысленно и занимает незначительное место, как в этике, так и в научном мышлении вообще.

Но даже если мы не будем смешивать объективно значимое с абсолютным, все-таки остается главное, требующее ответа возражение против объективности общезначимых положений этики, а именно то, что «факты» должны четко отделяться от «оценок», «ценностей». Еще со времен Канта широко утвер­дилось мнение, что объективно значимые суждения могут быть высказаны только по отношению к фактам, а не к ценностям, и что признаком науки является исключение ценностных сужде­ний.

Как бы то ни было, мы привыкли даже в отношении искусства и ремесел устанавливать объективно значимые нормы, выводи­мые из научных принципов, в свою очередь, устанавливаемых на основе наблюдения фактов, и/или выводимых с помощью математико-дедуктивных методов. Чистые, или «теоретические» науки занимаются отысканием фактов и разработкой принципов, хотя даже в физике или биологии содержится элемент норматив­ности, не ущемляющий, однако, их объективности. Прикладные науки связаны главным образом с практическими нормами, в со­ответствии с требованиями которых должно осуществляться производство – причем «долженствование» детерминируются на­учным познанием фактов и принципов. Ремесла и искусство - это деятельность, требующая специальных знаний и умений, причем, если одни из них требуют только обыденных знаний, то другие, скажем, инженерия или медицина, требуют обширного корпуса знаний теоретических. К примеру, если я собираюсь построить железную дорогу, то я должен строить ее в соответст­вии с принципами физики. Во всех ремеслах система объективнозначимых норм составляет теорию практики (прикладную науку), основаннуюна теоретической науке. Хотя и существуют разные способы достижения значительных результатов в любом ремесле или искусстве, тем не менее, нормы ни вкоем случае не могут быть произвольными: их нарушение чревато либо ничтож­ным результатом, либо полной неспособностью достичь жела­емой цели.

Но не только медицина, инженерия или живопись являются искусством; сама жизнь есть искусство, в сущности самое важ­ное и в то же время самое трудное и сложное искусство для человека. Его объектом является не тa или иная специализиро­ванная деятельность, а сама жизнедеятельность, т.е. процесс развертывания и осуществления всех потенций человека. В искусстве жить человек одновременно художник и модель, скульптор и мрамор, врач и пациент.

Гуманистическая этика, которая принимает, что «добро» — это то, что хорошо для человека, а «зло» — то, что для него плохо, предполагает, что, для того чтобы знать, что же именно хорошо для человека, необходимо понять его природу. Гуманистическая этика есть прикладная наука искусства жить, основанная на теоретической «науке о человеке». Здесь, как и в других искусствах, наибольшие достижения («добродетели») пропорциональны знаниям в области науки о человеке, а также приобретенным навыкам и практике. Однако нормы могут быть выведены из теории только при условии, что выбран определенный вид деятельности и постав­лены определенные цели. Так, условием для медицинской науки является цель излечения болезней и продления жизни; не будь ее, все ее (медицины) нормы были бы лишены смысла. В основе любой прикладной науки лежит аксиома, являющаяся результатом акта выбора, а именно утверждение цели деятельности в качестве желаемой. Однако аксиома, лежащая в основе этики, отлична от аксиом, лежащих в основе других искусств. Мы могли бы вообра­зить себе культуру, в которой люди не хотели бы заниматься живописью или строить мосты, но невозможно вообразить такую культуру, в которой люди отказывались бы жить. Тяга к жизни присуща любому живому существу, и человек не может не хотеть жить, независимо от того, что он думает по этому поводу. Выбор между жизнью и смертью скорее кажущийся, чем реальный; реальный же выбор – это выбор между хорошей и плохой жизнью.

Небезынтересно было бы задаться вопросом, почему в наше время утрачено понятие жизни как искусства. Складывается впечатление, что современные люди полагают, будто обучение необходимо лишь для овладения искусством чтения и письма; что обучение гарантирует возможность cтать архитектором, ин­женером или квалифицированным рабочим, но что жить — де­ло столь простое и обычное, что и учиться здесь нечему. Именно потому, что каждый «живет» по-своему, жизнь представляется людям той сферой, где каждый считает себя специалистом, зна­током. Но это вовсе не потому, что человек до такой степени овладел искусством жить, что утратил ощущение всех жизненных трудностей. Как раз то, что в жизни превалирует отсутствие подлинных радости и счастья, совершенно исключает подобное объяснение. Сколько бы ни акцентировало современное обще­ство внимание на счастье личности, ее интересах, оно приучило человека к мысли, что вовсе не его счастье (или, используя теологический термин, спасение) является целью его жизни, а служебный долг или успех. Деньги, престиж и власть — вот стимулы и цели. Человек пребывает в иллюзии, что он действует в своих собственных интересах, тогда как в действительности он служит чему угодно, только не своим собственным интересам. Для него важно все, кроме его собственной жизни и искусства жить. Он живет для чего угодно, только не для себя.

Если этика действительно составляет корпус норм для достижения успеха в искусстве жить, то ее наиглавнейшие принципы должны вытекать из природы жизни вообще и человеческой жизни в частности. Обобщая, можно сказать, что природа всякой жизни — это ее сохранение и утверждение. Любому живому организму присуще врожденное стремление к сохранению своего существования: именно этот факт позволил психологам сформулировать идею «инстинкта» самосохранения. Первая «обязанность» организма — быть живым.

«Быть живым» — это динамическое, а не статическое понятие. Существование и раскрытие специфических сил организма – это одно и тоже. Все организмы имеют врожденное стремление к актуализации заложенных в них возможностей. Отсюда цель человеческой жизни следует понимать как раскрытие его сил и возможностей в соответствии с законами его природы.

Однако не существует человека «вообще». Хотя основные качества человека свойственны всем представителям рода челове­ческого, тем не менее, каждый человек всегда индивидуален, уникален, отличен от других. Он отличается особенностями черт характера, темпераментом, талантом, склонностями, так же как отличаются отпечатки его пальцев от отпечатков пальцев других. Он может превратить свои возможности в действительность только путем реализации своей индивидуальности. Долг быть живым означает то же, что и долг стать самим собой, развить свои возможности до зрелого состояния, сформировать свою личность.

Итак, добро в гуманистической этике — это утверждение жизни, раскрытие человеческих сил. Добродетель - это ответственность по отношению к собственному существованию. Злом является помеха развитию человеческих способностей; порок - это безответственность по отношению к себе. Таковы принципы объективистской гуманистической этики.

Вопросы и задания:

1. Чем определяется, по мнению Э. Фромма, сложность существования человека ХХ столетия?

2. В чем состоит этический релятивизм? Могут ли его требования обеспечить устойчивость нравственной жизни общества?

3. Что такое гуманистическая этика? Что составляет её фундамент?

4. В чем состояла ошибка психоанализа в объяснении сущности человека?

5. Что такое авторитарная этика? На какой авторитет она опирается при регулировании поведения людей?

6. В чем сущность формального и содержательного аспектов авторитарной этики?

7. Почему авторитарная этика рассматривает послушание человека как главную добродетель и непослушание как грех?

8. В чем состоят формальный и авторитарный аспекты гуманистической этики?

9. Что является основание этики субъективистской и объективистской?

 

ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ II

Фрагмент из работы П.А. Кропоткина «Этика» Т.1. Происхождение и развитие нравственности. Гл. 2.

Кропоткин П.А. (1842-1926 гг.) – русский революционер, географ, социолог, теоретик анархизма. С ранней молодости для него базовыми стали ценностные, этические установки. Он разделял принцип антропоцентризма, включавший, однако, помимо идеи «великого целого Я», также идею определения «Я» через некоторые «Ты». Был идеологом коллективистской концепции анархо-коммунизма. В противовес социал-дарвинизму с его законом «взаимной борьбы» Кропоткин выдвигал «закон взаимопомощи» как главного двигателя прогресса. Исходным пунктом этического учения Кропоткина была идея естественного происхождения нравственности из природы, но главным в «реалистической этике» он считал определение моральных целей. Основу нравственности, по Кропоткину, составляют три элемента: инстинкт общительности, или солидарности, понятие справедливости и нравственное чувство, сходное с принципом альтруизма.

Кропоткин П.А. Этика. – М.: Изд-во «Политическая литература», 1991. Глава II. Намечающиеся основы новой этики. – С. 35-41, 43-44.

 

Чтомешает прогрессу нравственности. — Развитие инстинкта общительности. – Вдохновляющая сила эволюционной этики.— Идеи и нравственные понятия. – Чувство долга. — Два рода нравственных поступков. — Значение самодеятельности. — Потребность личного творчества — Взаимопомощь, Справедливость, Нрав­ственность как основы научной этики.

Если эмпирические философы, основываясь на естествознании, до сих пор не доказали существования постоянного прогресса нравственных понятий (который можно назвать основным началом эволюции), то виновны в этом в значительной мере философы спе­кулятивные, т. е. ненаучные. Они так упорно отрицали эмпириче­ское, естественное происхождение нравственного чувства, они так изощрялись в тонких умозаключениях, чтобы приписать нравственному чувству сверхприродное происхождение, и они так много распространялись о «предназначении человека», о том, «зачем мы существуем», о «целях Природы и Творения», что неизбежна была реакция против мифологических и метафизических понятий, сло­жившихся вокруг этого вопроса. Вместе с этим современные эво­люционисты, доказав существование в животном мире упорной борьбы за жизнь между различными видами, не могли допустить, чтобы такое грубое явление, которое влечет за собою столько страдания среди чувствующих существ, было выражением Высшего существа, а потому они отрицали, чтобы в нём можно было от­крыть какое бы то ни было этическое начало. Только теперь, когда постепенное развитие видов, а также разных рас человека, чело­веческих учреждений и самих этических начал начинает рассмат­риваться как результат естественного развития, только теперь стало возможным изучать, не впадая в сверхприродную филосо­фию, различные (виды), участвовавшие в этом развитии, в том числе и значение взаимной поддержки и растущего взаимного со­чувствия как природной нравственной силы.

Но раз это так, мы достигаем момента высокой важности для философии. Мы вправе заключить, что урок, получаемый челове­ком из изучений природы и из своей собственной, правильно поня­той истории, — это постоянное присутствие двоякого стремления: с одной стороны, к общительности, а с другой — к вытекающей из нее большей интенсивности жизни, а следовательно, и большего счастья для личности и более быстрого ее прогресса: физическо­го, умственного и нравственною.

Такое двойственное стремление — отличительная черта жизни вообще. Она всегда присуща ей и составляет одно из основных свойств жизни (один из ее атрибутов), какой бы вид ни принимала жизнь на нашей планете или где бы то ни было. И в этом мы имеем не метафизическое утверждение о «всемирности нравственного за­кона» и не простое предположение. Без постоянного усиления общительности и, следовательно, интенсивности жизни и разно­образия ее ощущений жизнь невозможна. В этом ее сущность. Если этого нет, жизнь идет на убыль — к разложению, к прекраще­нию. Это можно признать доказанным законом природы.

Выходит поэтому, что наука не только не подрывает основ эти­ки, но, наоборот, она дает конкретное (вещественное) содержа­ние туманным метафизическим утверждениям, делаемым транс­цендентальной, т.е. сверхприродной, этикой. И по мере того, как наука глубже проникает в жизнь природы, она придает эволюцио­нистской этике — этике развития — философскую несомненность там, где трансцендентальный мыслитель мог опираться лишь на туманные догадки

Еще менее имеется основания в часто повторяемом упреке мы­шлению, основанному на изучении природы. Такое мышление, говорят нам, может привести нас только к познанию какой-нибудь холодной математической истины; но такие истины имеют мало влияния на наши поступки. В лучшем случае изучение природы может внушить нам любовь к истине; но вдохновение для таких высших стремлений (emotions), как, например, «бесконечная благость» (infinite goodness), может быть дано только религией.

Нетрудно доказать, что такое утверждение ни на чем не основа­но и потому совершенно ложно. Любовь к истине уже составляет добрую половину — лучшую половину — всякого нравственного учения. Умные религиозные люди вполне это понимают. Что же касается понятия о «добре» и стремления к нему, то «истина», толь­ко что упомянутая, т. е. признание взаимопомощи за основную черту в жизни всех живых существ, без всякого сомнения состав­ляет вдохновляющую истину, которая когда-нибудь найдет достойное ее выражение в поэзии природы, так как она придает познанию природы новую черту — черту гуманитарную.

Гете, с проницательностью своего пантеистического гения, сразу понял все ее философское значение, когда услыхал от зоолога Эккермана первый намек нанее1.

По мере того, как мы ближе знакомимся с первобытным чело­веком, мы все более и более убеждаемся, что из жизни животных, с которыми он жил в тесном общении, он получал первые уроки смелой защиты сородичей, самопожертвования на пользу своей группы, безграничной родительской любви и пользы общитель­ности вообще. Понятия о «добродетели» и «пороке» понятия зоологические, а не только человеческие.

Кроме того, едва ли нужно настаивать на влиянии идей и идеа­лов на нравственные понятия, равно как и на обратном влиянии нравственных понятий на умственный облик каждой эпохи. Ум­ственный склад и умственное развитие данного общества могут принимать по временам совершенно ложное направление под влиянием всяких внешних обстоятельств: жажды обогащения, войн и т. п., или же, наоборот, они могут подняться на большую вы­соту. Но и в том и в другом случае умственность данной эпохи всегда глубоко влияет на склад нравственных понятий общества. То же самое верно и относительно отдельных личностей.

Нет сомнения, что мысли — идеи — представляют силы, как это высказал Фуллье; и они являются этическими, нравственными силами, когда они верны и достаточно широки, чтобы выразить истинную жизнь природы во всей ее совокупности, а не одну только ее сторону. Вследствие этого первым шагом для выработки нравственности, способной оказать длительное влияние на общество, является обоснование ее на твердо установленных истинах. Дей­ствительно, одно из главных препятствий для выработки полной системы этики, соответствующей современным требованиям, пред­ставляет то, что наука об обществе еще находится в детском пе­риоде. Социология только закончила накопление материалов и только начинает их исследование с целью определить вероятное направление дальнейшего развития человечества. Но здесь она все время еще встречается с массой укоренившихся предрассудков.

Главное требование, которое теперь ставится этике, это постараться найти в философском изучении предмета то, что есть обще­го между двумя рядами противоположных чувств, существующих в человеке, и, таким образом, помочь людям найти не компромисс, не сделку между ними, а их синтез, их обобщение. Одни из этих чувств влекут человека к тому, чтобы подчинять себе других ради своих личных целей, тогда как другие чувства влекут его объеди­няться с другими, чтобы совместными усилиями достигать известных целей. Первые отвечают одной основной потребности человека — потребности борьбы, тогда как вторые отвечают другой, тоже основной потребности: желанию единения и взаимного сочувствии. Эти две группы чувств, конечно, должны бороться между собою, и найти синтез их в какой-нибудь форме, безусловно, необходимо. Тем более необходимо, что современный человек, не имея определенных убеждений, чтобы разобраться в этом столкновении, теряет свою действенную силу. Он не может допустить, чтобы борьба за обладание, ведущаяся на ножах между отдельными людьми и нациями, была бы последним словом науки, и в то же время он не верит в разрешение вопроса проповедью братства и самоотрече­ния, которую вело столько веков христианство, никогда не будучи в состоянии достигнуть ни братства народов и людей, ни даже взаимной терпимости различных христианских учений. Что же касается учения коммунистов, то громадное большинство людей по той же причине не верит в коммунизм.

Таким образом, главной задачей этики является теперь — помочь человеку найти разрешение этого основного противоречия. С этой целью нам предстоит, прежде всего, тщательно изучить средства, к которым прибегали люди в разные времена, чтобы из суммы усилий отдельных личностей получить наибольшее благо­состояние для всех и вместе с тем не парализовать личной энергии. Мы должны также изучить стремления, проявляющиеся теперь в том же направлении, как в виде делающихся уже робких попыток, так и скрытых еще возможностей, заложенных в современном об­ществе, чтобы дойти до нужного синтеза. А так как никакое но­вое движение не совершалось без пробуждения некоторого энту­зиазма, необходимого для того, чтобы преодолеть косность умов, то основной задачей новой этики должно быть внушение человеку идеалов, способных пробудить энтузиазм, — и дать людям силы для проведения в жизнь того, что сможет объединить личную энер­гию с работой на благо всем.

Потребность реального идеала приводит нас к рассмотрению главного возражения, выставляемого против всех систем нерелигиозной этики. В них нет, говорят нам, нужного авторитета, их заключения не могут пробудить чувства долга, обязательности.

Совершенно верно, что эмпирическая этика никогда не предъ­являла притязаний на такую обязательность, какую требуют, на­пример, десять заповедей Моисея... Правда, что Кант, выставив «категорическим императивом» всякой нравственности правило: «поступай так, чтобы побуждение твоей воли могло послужить принципом всемирного законодательства», доказывал, что это пра­вило не нуждается ни а каком высшем подтверждении, чтобы быть признанным, всемирно обязательным. Оно представляет, говорит он, необходимую форму мышления — «категорию» нашего разума; оно не выведено из каких-либо утилитарных соображений, т. е. соображений о полезности.

Современная критика, начиная с Шопенгауэра, показала, од­нако, что Кант ошибался. Он не доказал, почему человек обязан подчиняться его «велению», его императиву, причем любопытно то, что из самих рассуждений Канта выходит, что единственное ос­нование, почему его «веление» может претендовать на всеобщее признание, состоит в его общественной полезности. А между тем некоторые из лучших страниц Канта именно те, где он доказывает, что ни в каком случае соображения о полезности не должны счи­таться основой нравственности. В сущности, он написал прекрас­ное восхваление чувства долга, но он не нашел для этого чувства никакого другого основания, кроме внутренней совести человека и его желания сохранить гармонию между его умственными понятия­ми и его действиями1.

Эмпирическая нравственность, конечно, не стремится противо­поставить что-нибудь религиозному повелению, выражаемому сло­вами: «Я твой Бог», но глубокое противоречие, продолжающее существовать в жизни между учениями христианства и действи­тельной жизнью обществ, называющих себя христианскими, ли­шает вышеупомянутый упрек силы. Притом нужно также сказать, что эмпирическая нравственность не совсем лишена некоторой ус­ловной обязательности. Различные чувства и поступки, называе­мые со времен Огюста Конта «альтруистическими», легко могут быть подразделены на два разряда. Есть поступки безусловно необходимые, раз мы желаем жить в обществе... и их никогда не следовало бы называть альтруистическими: они носят характер взаимности, и они настолько совершаются личностью в ее собст­венном интересе, как и всякий поступок самосохранения. Но наря­ду с такими поступками есть и другие поступки, нисколько не имеющие характера взаимности. Тот, кто совершает такие поступ­ки, дает свои силы, свою энергию, свой энтузиазм, ничего не ожи­дая в ответ, не ожидая никакой оплаты; и хотя именно эти по­ступки служат главными двигателями нравственного совершенст­вования, считать их обязательными невозможно. Между тем эти оба рода поступков постоянно смешивают писатели о нравственно­сти, и вследствие этого в вопросах этики мы находим так много противоречий.

Между тем от этой путаницы легко избавиться. Прежде всего, ясно, что задачи этики лучше не смешивать с задачами законода­тельства. Учение о нравственности даже не решает вопроса, нуж­но ли законодательство или нет. Нравственность стоит выше этого. Действительно, мы знаем много этических писателей, которые от­рицали необходимость какого бы то ни было законодательства и прямо взывали к человеческой совести; и в ранний период Ре­формации эти писатели пользовались немалым влиянием. В сущности, задачи этики состоят не в том, чтобы настаивать на недостат­ках человека и упрекать его за его «грехи»; она должна действовать в положительном направлении, взывая к лучшим инстинкта человека. Она определяет и поясняет немногие основные начала, без которых ни животные, ни люди не могли бы жить обществами. Но затем она взывает к чему-то высшему: к любви, к мужеству, к братству, к самоуважению, к жизни, согласной с идеалом. Наконец, она говорит человеку, что, если онжелает жить жизнью, в которой все его силы найдут полное проявление, он должен раз навсегда отказаться от мысли, что возможно жить, не считаясь с потребностями и желаниями других.

Только тогда, когда установлена некоторая гармония между личностью и всеми другими вокруг нее, возможно бывает прибли­жение к такой жизни, говорит этика, и она прибавляет: «Взгляните на природу. Изучите прошлое человеческого рода. Они докажут вам, что это правда». Затем, когда человек, по какой-нибудь причине, колеблется, как ему поступить в каком-нибудь случае, этика приходит ему на помощь и указывает ему, как он сам желал бы, чтобы с ним поступили в подобном случае1.

Впрочем, даже в таком случае этика не указывает строгой ли­нии поведения, потому что человек сам должен взвесить цену раз­личных представляющихся ему доводов. Тому, кто не в состоянии вынести никакой неудачи, бесполезно советовать рискнуть, точно так же бесполезно советовать юноше, полному энергии, осторож­ность пожилого человека. Он ответит на это теми глубоко верными, прекрасными словами, какими Эгмонт отвечает старому графу Оливье в драме Гете. И он будет прав. «Как бы подгоняемые неви­димыми духами, солнечные кони времени несутся с легкой повозкой нашей судьбы; и нам остается только смело держать вожжи и ус­транять колеса — здесь от камня налево, здесь от провала напра­во. Куда мы несемся? Кто знает? Помним ли мы даже, откуда мы идем?»1 - «Цветок должен цвести,— говорит Гюйо,— хотя бы цветенье было для него смертью»2.

И все-таки главную цель этики составляет не советование каж­дому порознь. Ее цель скорее поставить перед людьми, как целым, высшую цель — идеал, который лучше всякого совета вел бы их инстинктивно к действию в должном направлении. Подобно тому, как цель воспитания ума состоит в том, чтобы мы привыкли делать множество верных умозаключений почти бессознательно, точно так же цель этики — создать в обществе такую атмосферу, чтобы большинство вполне импульсивно, т. е. без колебаний, совершало бы именно те поступки, которые ведут к благосостоянию всех и к наи­большему счастью каждого в отдельности.

Такова конечная цель нравственности. Но чтобы достигнуть ее, мы должны освободить наши учения о нравственности от их внутренних противоречий. Нравственность, например, пропове­дующая «благодеяние» из сострадания и жалости, содержит мерт­вящее противоречие.

Она начинает с утверждения справедливости по отношению ко всем, т. е. равенства или же полного братства, т. е. опять-таки ра­венства или, по крайней мере, равноправия. А вслед за тем она спе­шит прибавить, что к этому стремиться нечего. Первое — недости­жимо... А чтокасается до братства, составляющего первооснову всех религий, то его не следует понимать в буквальном смысле: этобыло только поэтическое выражение энтузиастов-проповедников. «Неравенство закон природы», говорят нам религиозные пропо­ведники, кстати, вспоминая здесь о природе; в этом вопросе ониучат нас брать уроки у природы, а не у религии, критиковавшей природу. Но когда неравенство в жизни людей становится слишком кричащим и сумма производимых богатств делится так неравно­мерно, что большинство людей должно жить в самой ужасной ни­щете, тогдаделиться с бедным тем, «чем можно поделиться», не лишаясь своего привилегированного положения, становится свя­щенной обязанностью.

Такая нравственность может, конечно, продержаться некоторое время или даже долгое время, если ее поддерживает религия, в толковании господствующей церкви. Но как только человек начи­нает относиться к религии критически и ищет убеждений, подтвер­жденных разумом, вместо слепого повиновения и страха, такое внутреннее противоречие уже не может долго продолжаться. С ним предстоит расстаться, чем скорее, тем лучше; внутреннее проти­воречие — смертный приговор для всякой этики и червь, подтачи­вающий энергию человека.

Элементы для нового понимания нравственности уже имеются налицо. Значение общительности и взаимной помощи в развитии животного мира и в истории человека может, я полагаю, быть при­нято как положительно установленная научная истина, свободная от гипотез.

Затем мы можем счесть доказанным, что по мере того, как взаимопомощь становится утвердившимся обычаем вчеловеческом обществе и, так сказать, практикуется инстинктивно, сама эта практика ведет к развитию чувства справедливости с его неизбеж­ным чувством равенства или равноправия и равенственного самосдерживания. Мысль о том, что личные права каждого так же не­рушимы, как естественные права каждого другого, растет по мере того, как исчезают классовые различия. И эта мысль становится ходячим понятием, когда учреждения данного общества подверга­лись соответствующему изменению.

Некоторая доля отождествления своей личности с интересами своей группы по необходимости существовала с самого начала общественной жизни, и оно проявляется уже у низших животных. По мере того, как отношения равенства и справедливости укореняются в человеческих обществах, подготовляется почва для дальнейшего и более распространенного развития более утончен­ных отношений. Благодаря им человек настолько привыкает пони­мать и чувствовать отражение его поступков на все общество, что он избегает оскорблять других даже тогда, когда ему приходится отказываться от удовлетворения своих желаний; он настолько отождествляет свои чувства с чувствами других, что бывает готов отдавать свои силы на пользу других, не ожидая ничего в уплату. Такого рода несебялюбивые чувства и привычки, обыкновенно называемые не совсем точными именами альтруизма и самопожертвования, одни, по моему мнению, заслуживают названия собственно нравственности, хотя большинство писателей до сих пор смешивало их, под именем альтруизма, с простым чувством справедливости.

Взаимопомощь, Справедливость, Нравственность - таковы последовательные шаги восходящего ряда настроений, которые мы познаем при изучении животного мира и человека. Они пред­ставляют органическую необходимость, несущую в самой себе свое оправдание, подтверждаемую всем развитием животного ми­ра, начиная с первых его ступеней (в виде колоний простейших жи­вотных) и постепенно поднимаясь до высших человеческих обществ. Говоря образным языком, мы имеем здесь всеобщий, мировой закон органической эволюции, вследствие чего чувства Взаимопомощи, Справедливости и Нравственности глубоко зало­жены в человеке со всею силою прирожденных инстинктов; причем первый из них, инстинкт Взаимной помощи, очевидно, сильнее всех, а третий, развившийся позднее первых двух, является непо­стоянным чувством и считается наименее обязательным.

Подобно потребности в пище, убежище и сне, эти три инстинкта представляют инстинкты самосохранения. Конечно, по временам они могут ослабевать под влиянием некоторых условий, и мы зна­ем много случаев, где в силу той или другой причины происходит ослабление этих инстинктов в той или другой группе животных или в том или другом человеческом обществе. Но тогда эта группа неизбежно терпит поражение в борьбе за существование: она идет к упадку. И если эта группа не вернется к условиям, необходимым для выживания и прогрессивного развития, т. е. к Взаимопомощи, Справедливости и Нравственности, она, будь это племя или вид вымирает и исчезает. Раз она не выполнила необходимого условия прогрессивного развития, она неизбежно идет к упадку и исчезновению.

Таково твердое основание, даваемое нам наукой для выработки новой системы этики и ее оправдания. А потому, вместо того чтобы провозглашать «банкротство науки», нам предстоит теперь рассмотреть, как построить научную этику из данных, полученных для этого современными исследованиями, одухотворенными теорией развития.

 

Вопросы и задания:

1. Какую роль в формировании нравственности имеет «необщительная общительность» человека?

2. Правильно ли переносить закономерности и механизмы взаимосвязи живых организмов природы на социальную жизнь, как это делает П.А. Кропоткин?

3. Закономерно ли рассматривать принципы взаимопомощи, справедливости и нравственности как инстинкты самосохранения человеческого рода?

4. Не противоречит ли себе П.А. Кропоткин, когда определяет высшую цель этики в формировании идеала, инстинктивно ведущего людей в нужном направлении?

ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВЕ III. РАЗДЕЛЫ 3.4.1. – 3.4.2