Глава пятая. «Паренезы1 и максимы2»

Раздел А. «Всеобщее»

2) Если вы хотите оценить состояние человека с точки зрения его счастья, то надлежит спрашивать не о том, что его тешит, а о том, что его огорчает, ибо чем ничтожнее последнее, взятое само по себе, тем человек счастливее. Ведь для того, чтобы чувствовались мелочи, нужно состояние благополучия: в несчастии мы совершенно их не замечаем.

Остерегайтесь строить счастье своей жизни на широком фунда­менте — предъявляя к ней много требований; опираясь на такой фундамент, счастье это рушится всего легче, так как здесь открыва­ется возможность для гораздо большего числа неудач, которые и не преминут случиться. Таким образом, со зданием нашего счастья де­ло обстоит в этом отношении совершенно наоборот, чем со всеми иными, которые находят свою наибольшую прочность в широком фундаменте. Возможно больше понижать свои притязания, в соот­ветствии со своими ресурсами всякого рода — вот, стало быть, на­дежнейшее средство избежать большого несчастья.

3) Вообще это одна из величайших и самых частых глупостей, когда люди делают широкие приготовления к жизни в какой бы то ни было области. Прежде всего, приготовления эти бывают рассчитаны на целую и полную человеческую жизнь, которая, однако, достается в удел очень немногим. Затем, даже при продолжительной жизни, она все-таки оказывается слишком короткой для задуманных планов, так как выполнение последних всегда требует гораздо больше времени, чем предполагалось; далее, планы эти, как и все человеческие дела, сопряжены со столь многоразличными неудачами и помехами, что они очень редко доводятся до конца. Наконец, хотя бы в довершение мы и достигли всего, оказывается, что не были приняты но внимание и расчет те перемены, какие время производит в нас самих; иными словами, было упущено из виду, что у нас не может на всю жизнь со­храняться одинаковая способность к деятельности и к радости. Отсюда происходит, что мы часто трудимся над вещами, которые, будучи наконец достигнуты, перестают уже удовлетворять нашим запросам, а также — что мы посвящаем целые годы подготовке к какому-нибудь замыслу, подготовке, незаметно отнимающей у нас тем временем си­лы дня его осуществления. <...> [1; С. 475-476]

Раздел С. «О нашем поведении относительно других»

21) Чтобы пройти свой путь в мире, полезно взять с собой большой запас предусмотрительности и снисходительности: первая предохра­няет нас от убытков и потерь, вторая — от споров и ссор. Кому прихо­дится жить среди людей, тот не должен безусловно отвергать ни одной индивидуальности, так как она ведь все-таки установлена и дана при­родой, хотя бы, следовательно, индивидуальность эта была самой плохой, самой жалкой, либо самой смешной. <...> [1; С. 519]

25) Ларошфуко верно заметил, что трудно чувствовать к кому-ни­будь одновременно и глубокое уважение, и большую любовь. Нам ос­тается поэтому выбор — добиваться от людей любви или уважения. <...> [1; С. 524]

28) Люди уподобляются детям в том отношении, что, если им спус­кать, они становятся непослушными, поэтому ни для кого не надо быть слишком уступчивым и ласковым, <...> [1; С. 526]

31) Подобно тому, как человек незаметно для себя носит вес собственного тела, но чувствует всякую постороннюю тяжесть, которую он хочет подвинуть, точно так же мы не замечаем собственных ошибок и пороков, а видим лишь пороки и ошибки других. Но зато каждый имеет в другом зеркало, где явственно отражаются его собственные пороки, ошибки, неблагоприятные и отвратительные стороны. <...> [1;С. 535]

32) Человек более благородной категории полагает в своей юно­сти, будто существенные и решающие отношения между людьми и возникающие отсюда связи идеальны, то есть основаны на одинаково­сти мнений, образа мыслей, вкусов, умственных сил и т.д.; впоследст­вии он узнает, однако, что такое значение принадлежит отношениям реальным, то есть опирающимся на какой-нибудь материальный ин­терес. Они лежат в основе всех почти связей; большинство людей да­же не имеет никакого понятия о других отношениях. По этой причине на всякого смотрят сообразно его должности, занятию, национально­сти, семье, то есть вообще сообразно положению и роли, отведенным ему условностью; взависимости от последней получает он себе место и шаблонное обращение. Что же представляет он сам по себе и для се­бя, то есть как человек, в силу своих личных свойств, — об этом спра­шивают, когда заблагорассудится и потому лишь в виде исключения; каждый оставляет этот вопрос и стороне и пренебрегает им всякий раз, как находит это для себя удобным, иными словами — в большин­стве случаев. А чем большее значение имеет этот вопрос для человека, тем меньше нравится ему такое положение вещей, так что он будет стараться освободить себя от подчинения ему. Однако оно основано на том, что в этом мире бедствий и нужды существенное и потому преобладающее значение всюду имеют средства для борьбы с ними.

33) Как бумажные деньги вместо серебра, так вместо истинного уважения и истинной дружбы на свете циркулируют их внешние про­явления и возможно естественнее скопированные телесные выраже­ния. С другой стороны, впрочем, еще вопрос, существуют ли люди, которые бы их действительно заслуживали. Во всяком случае, я боль­ше доверяю виляющему хвосту честной собаки, нежели сотне таких заявлений и ужимок.

Истинная, подлинная дружба предполагает сильное, чисто объ­ективное и вполне бескорыстное участие в радости и горе другого человека, а это участие в свой черед предполагает действительное отождествление себя с другом. Это настолько идет вразрез с эгоиз­мом человеческой природы, что истинная дружба принадлежит к вещам, относительно которых, как об исполинских морских змеях, ос­тается неизвестным, принадлежат ли они к области басен или дейст­вительно где-нибудь существуют. Впрочем, есть разного рода, по существу, конечно, основанные на разнообразнейших скрыто-эгои­стических мотивах, отношения между людьми, которые все-таки содержат в себе крупицу такой истинной и подлинной дружбы и, благодаря этому, настолько облагораживаются, что в этом мире несовершенств могут с некоторым правом носить имя дружбы. Они высоко поднимаются над повседневными связями, которые, напротив, таковы, что с большинством наших добрых знакомых мы не сказали бы больше ни слова, если бы нам привелось услышать, как они говорят о нас в наше отсутствие. [1; С. 536-537]

37) В своем образе действий не надо брать примером никого другого, так как положение, обстоятельства, отношения никогда не бывают одинаковы, и так как разница в характере накладывает также особый отпечаток на поведение, почему duo cum faciunt idem, non es idem1. После зрелого размышления и тщательного обсуждения надлежит поступать сообразно своему собственному характеру. Таким образом, и в практической области необходима оригинальность, иначе то, что делает человек, не будет соответствовать тому, что он есть.

38) Не оспаривай ничьих мнений, помни, что если бы мы захотели разубедить кого-либо во всех нелепостях, в какие он верит, то можно было бы дожить до Мафусаиловых2 лет, не покончив с этим.

Надо также воздерживаться в разговоре от всех, хотя бы самых доброжелательных, поправок, ибо людей задеть легко, исправить же трудно, если не невозможно.

Когда какой-нибудь нелепый разговор, при котором нам случится присутствовать, начинает раздражать нас, мы должны представить себе, что перед нами разыгрывается комическая сцена между двумя дураками. Probatum est3. Кто явился в мир, чтобы серьезно настав­лять его в важнейших вопросах, тот может почитать себя счастливым, если ему удастся уйти целым и невредимым.

39) Кому желательно, чтобы мнение его было встречено с дове­рием, тот пусть высказывает его хладнокровно и без страстности. Ибо всякая горячность имеет свой источник в воле, поэтому именно последней будет приписано наше суждение, а не познанию, которое по своей природе бесстрастно. Именно: так как коренной элемент в человеке — воля, познание же представляет собой нечто лишь вто­ричное и добавочное, то скорее поверят, что мнение порождено воз­бужденной волей, чем что само возбуждение воли обусловлено этим мнением.

40) Даже при самом бесспорном праве на это не поддавайся со­блазну самовосхваления. Ибо тщеславие — вещь настолько обычная, а заслуга — настолько необычная, что всякий раз, как мы, на взгляд других, хвалим себя, хотя бы и окольным путем, каждый готов поста­вить сто против одного, что нашими устами говорит тщеславие, кото­рому недостает ума понять, насколько это смешно. <...>

Подозревая, что кто-нибудь лжет, притворимся, будто мы верим ему; тогда он становится наглым, лжет еще больше, и маска спадает. Если мы, напротив, замечаем, что в чьих-нибудь словах отчасти про­скальзывает истина, которую собеседник хотел бы скрыть, надо при­твориться недоверчивым, чтобы спровоцированный противоречием, он пустил в ход арьергард — всю истину целиком.

42) На все свои личные дела нам приходится смотреть как на тай­ны, и мы должны оставаться чуждыми для наших добрых знакомых за пределами того, что они видят собственными глазами. Ибо их знание даже самых невинных вещей может со временем и при известных об­стоятельствах принести нам вред. Вообще, благоразумнее обнаружи­вать свой здравый смысл в том, о чем мы умалчиваем, нежели в том, что мы говорим. Первое есть дело ума, последнее — тщеславия. Слу­чай для того и другого представляется одинаково часто, но мы сплошь и рядом предпочитаем мимолетное удовлетворение, доставляемое последним, прочной пользе, какую приносит первое. Даже от облег­чения, какое иной раз чувствуем, громко сказав несколько слов с са­мим собой, как это легко случается с лицами живого характера, и от него должны мы отказаться, чтобы оно не превратилось в привычку, ибо при этом мысль настолько сдружится и сродниться со словом, что постепенно и разговор с другими перейдет в громкое мышление, а благоразумие между тем повелевает, чтобы между нашей мыслью и нашей речью всегда оставалась широкая пропасть.

Иногда мы полагаем, что другие совершенно не в состоянии пове­рить какому-нибудь касающемуся нас факту, тогда как им даже не приходит в голову сомневаться в нем; если же мы внушим им сомнение, тогда они и действительно не смогут ему больше верить. Но мы часто выдаем себя просто потому, что считаем невозможным,чтобы данный факт остался незамеченным, подобно тому как мы бросаемся с высоты из-за головокружения, то есть от мысли, будто здесь нет прочной опоры, а усилия удержаться настолько мучительны, что лучше сократить страдание; это безумие и называется головокружением.

С другой стороны, опять-таки надлежит знать, что люди, даже не обнаруживающие в иных отношениях никакой особенной проницательности, оказываются превосходными математикам в чужих личных делах, где они с помощью единственной данной величины решают самые запутанные задачи. Так, когда мы рассказываем им о каком-нибудь раньше случившемся происшествии, опуская все имена и иного рода указания на определенных лиц, то надлежит остерегаться, чтобы при этом не было упомянуто какое-нибудь вполне положительное и индивидуальное обстоятельство, сколь бы ничтожно оно ни было, как, например, обозначение места и времени, имя какого-нибудь второстепенного лица, либо иное что, только бы оно находилось в непосредственной связи с этими данными, ибо тогда в руках у собеседников немедленно окажется положительная величина, с помощью которой их алгебраическая проницательность откроет все остальное. В самом деле, возбуждающее влияние любопытства настолько здесь велико, что в силу его воля пришпоривает интеллект, который начинает от этого энергично работать вплоть до достижения самых отдаленных результатов. Ибо насколько люди невосприимчивы и равнодушие по отношению к всеобщим истинам, настолько же падки они на истины индиви­дуальные.

Сообразно всему этому мы и видим, что молчаливость самым настоятельным образом и с помощью самых разнообразных аргументов рекомендовалась всеми наставниками житейской мудрости. Поэтому я могу ограничиться сказанным. Прибавлю еще только две три арабские максимы, которые особенно удачны и малоизвестны: «Чего не должен знать твой враг, того не говори своему другу»; «Если я скрою свою тайну, она — моя пленница; если яее выпущу, я — её пленник»; «На древе молчания растет его плод — мир».

43) Никакие деньги не бывают помещены выгоднее, чем те, которые мы позволили отнять у себя обманным путем, ибо за них мы не­посредственно приобретаем благоразумие.

44) Надо, если возможно, ни к кому не питать неприязни, но хоро­шенько подмечать и держать в памяти porcedes1 каждого человека, чтобы по ним установить его ценность, по крайней мере — для нас, и сообразно тому регулировать наше по отношению к нему поведе­ние, постоянно сохраняя убеждение в неизменяемости характера; за­быть когда-нибудь дурную черту в человеке — это все равно что бро­сить с трудом добытые деньги. А это правило ограждает нас от глупой доверчивости и глупой дружбы.

«Ни любить, ни ненавидеть» — в этом половина всей житейской мудрости; «ничего не говорить и ничему не доверять» — другая ее половина. Но, само собой разумеется, охотно повернешься спиной к миру, для которого нужны правила, подобные этому и двум последующим.

45) Выражать свой гнев или ненависть словами либо выражением лица бесполезно, опасно, неумно, смешно, пошло. Не надо, следовательно, никогда показывать своего гнева, либо ненависти иначе как на деле. Последнее удастся нам тем полнее, чем полнее избежим мы пер­вого. Ядовитые животные встречаются только среди холоднокровных.

46) Parler sans accent2— это старое правило светских людей рассчи­тано на то, чтобы предоставлять уму других разбираться в том, что мы сказали; он работает медленно и прежде чем он справится с этим, нас уже нет. Напротив, parler avec accent3 — значит обращаться к чувству, а здесь все получается наоборот. Иным людям можно с вежливой ми­ной и в дружеском тоне наговорить даже настоящих дерзостей, не подвергаясь от этого непосредственной опасности. [1; С. 543-547]

 

Вопросы и задания:

1. Можно ли согласиться с мнением А. Шопенгауэра, что человек не должен строить свое счастье «на широком фундаменте»?

2. Почему при разработке программы жизни человек, по мнению Шопенгауэра, должен сочетать перспективные и ближайшие цели? (3)

3. Почему только в общении с другими людьми мы можем правильно судить о самих себе? (Раздел С. 21)

4. На основании чего, по мнению Шопенгауэра, строятся взаимоотношения между людьми? (32, 33, 37, 38)

5. Почему излагать свое мнение необходимо бесстрастно? (39) Неужели, действительно, высказывание человеком его собственной точки зрения связано с его тщеславием? (40)

6. Какое значение в формировании доброжелательных отношений с другими людьми имеет ограничение человеком информации о своей собственной жизни? (42) А так же контролирование человеком своих эмоций в процессе общения? (45, 46)

 

Фридрих Ницше (1844 – 1900 гг.)

1. Из работы «Так говорил Заратустра»

О друге

«Всегда быть одному слишком много для меня» — так думает от­шельник. «Всегда один и один — это дает со временем двух».

Я и меня всегда слишком усердствуют в разговоре; как вынести это, если бы не было друга?

Всегда для отшельника друг является третьим: третий — это проб­ка, мешающая разговору двух опуститься в бездонную глубь.

Ах, существует слишком много бездонных глубин для всех отшельников! Поэтому так страстно жаждут они друга и высоты его.

Наша вера в других выдает, где мы охотно хотели бы верить в самих себя. Наша тоска по другу является нашим предателем.

И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. Часто нападают и создают себе врагов, чтобы скрыть, что и на тебя могут напасть.

«Будь хотя бы моим врагом!» — так говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.

Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести войну за него; а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.

Ты должен в своем друге уважать еще врага. Разве ты можешь близко подойти к своему другу и не перейти к нему?

В своем друге ты должен иметь своего лучшего врага. Ты должен быть к нему ближе всего сердцем, когда ты противишься ему.

Ты не хочешь перед другом своим носить одежды? Для твоего дру­га должно быть честью, что ты даешь ему себя, каков ты есть? Но он за это посылает тебя к черту!

Кто не скрывает себя, возмущает этим других: так много имеете вы оснований бояться наготы! Да, если бы вы были богами, вы могли бы стыдиться своих одежд!

Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты должен быть для него стрелою и тоскою по сверхчеловеку.

Видел ли ты своего друга спящим, чтобы знать, как он выглядит? Что такое лицо твоего друга? Оно — твое собственное лицо на грубом, несовершенном зеркале.

Видел ли ты своего друга спящим? Испугался ли ты, что так выглядит твой друг? О, мой друг, человек есть нечто, что должно пре­взойти.

Мастером в угадывании и молчании должен быть друг: не всего следует тебе домогаться взглядом. Твой сон должен выдать тебе, что делает твой друг, когда бодрствует.

Пусть будет твое сострадание угадыванием: ты должен сперва уз­нать, хочет ли твой друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушенный взор и взгляд вечности.

Пусть будет сострадание к другу сокрыто под твердой корой, на ней должен ты изгрызть себе зубы. Тогда оно будет иметь свою тон­кость и сладость.

Являешься ли ты чистым воздухом, и одиночеством, и хлебом, и лекарством для своего друга? Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем для друга.

Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей.

Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна еще к дружбе: она знает только любовь.

В любви женщины есть несправедливость и слепота ко всему, чегоона не любит. Но и в знаемой любви женщины есть всегда еще вне­запность, и молния, и ночь рядом со светом.

Еще не способна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы.

Еще не способна женщина к дружбе. Но скажите мне вы, мужчи­ны, кто же среди вас способен к дружбе?

О мужчины, ваша бедность и ваша скупость души! Сколько даете вы другу, столько даю я даже своему другу и не становлюсь от того беднее.

Существует товарищество; пусть будет и дружба! —

Так говорил Заратустра.

2. О тысяче и одной цели

Много стран видел Заратустра и много народов — так открыл он добро и зло многих народов. Большей власти не нашел Заратустра на земле, чем добро и зло.

Ни один народ не мог бы жить, не сделав сперва оценки; если хочет он сохранить себя, он не должен оценивать так, как оценивает сосед.

Многое, что у одного народа называлось добром, у другого называ­лось глумлением и позором — так нашел я. Многое, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.

Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа.

Скрижаль добра висит над каждым народом. Взгляни, это скри­жаль преодолений его; взгляни, это голод воли его к власти.

Похвально то, что кажется ему трудным; все неизбежное и трудное называет он добром; а то, что еще освобождает от величайшей нуж­ды, — редкое и самое трудное — зовет он священным.

Все способствующее тому, что он господствует, побеждает и бле­стит на страх и зависть своему соседу, — все это означает для него вы­соту, начало, мерило и смысл всех вещей.

Поистине, брат мой, если узнал ты потребность народа, и страну, и небо, и соседа его, ты, несомненно, угадал и закон его преодолений, и почему он восходит по этой лестнице к своей надежде.

«Всегда ты должен быть первым и стоять впереди других; никого не должна любить твоя ревнивая душа, кроме друга» — слова эти за­ставляли дрожать душу грека; и шел он своей стезею величия.

«Говорить правду и хорошо владеть луком и стрелою» казалось в одно и то же время и мило и тяжело тому народу, от которого идет имя моё, — имя, которое для меня в одно и то же время и мило, и тяжело.

«Чтить отца и матерь и до глубины души служить воле их» — эту скрижаль преодоления навесил на себя другой народ и стал чрез это могучим и вечным.

«Соблюдать верность и ради верности полагать честь и кровь даже на дурные и опасные дела» — так поучаясь, преодолевал себя другой народ, и, так преодолевая себя, стал он чреват великими надеждами1. Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.

Человек сперва вкладывал ценности в вещи, чтобы сохранить се­бя, — он создал сперва смысл вещам, человеческий смысл! Поэтому называет он себя «человеком», т.е. оценивающим2.

Оценивать — значит созидать: слушайте, вы, созидающие! Оцени­вать — это драгоценность и жемчужина всех оценённых вещей.

Через оценку впервые является ценность; и без оценки был бы пуст орех бытия. Слушайте, вы, созидающие!

Перемена ценностей — это перемена созидающих. Постоянно уничтожает тот, кто должен быть созидателем.

Созидающими были сперва народы и лишь позднее отдельные личности; поистине, сама отдельная личность есть еще самое юное из творений.

Народы некогда навесили па себя скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вместе создали себе эти скрижали.

Тяга к стаду старше происхождением, чем тяга к Я; и покуда чистая совесть именуется стадом, лишь нечистая совесть говорит: Я.

Поистине, лукавое Я, лишенное любви, ищущее своей пользы в пользе многих, — это не начало стадо, а гибель его.

Любящие были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнева горит на именах всех добродетелей.

Много стран видел Заратустра и много народов; большей власти не нашел Заратустра на земле, чем дела любящих: «добро» и «зло» — имя их.

Поистине, чудовищем является власть этих похвал и этой хулы. Скажите, братья, кто победит его мне? Скажите, кто набросит этому зверю цепь на тысячу голов?

Тысяча целей существовала до сих пор, ибо существовала тысяча народов. Недостает еще только цели для тысячи голов, недостает еди­ной цели. Еще у человечества нет цели.

Но скажите же мне, братья мои: если человечеству недостает еще цели, то, быть может, недостает еще и его самого? — Так говорил Заратустра.

3. О любви к ближнему

Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.

Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».

Ты старше, чем Я; Ты признано священным, но еще не Я: оттого жмется человек к ближнему.

Paзве я советую вам любовь к ближнему? Скорее я советую вам бе­жать oт ближнего и любить дальнего.

Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему; выше еще, чем любовь к человеку, ставлю я любовь к вещам и при­зракам.

Этот призрак, витающий перед тобою, брат мой, прекраснее тебя; почему же не отдаешь ты ему свою плоть и свои кости? Но ты стра­шишься и бежишь к своему ближнему.

Вы не выносите самих себя и недостаточно себя любите; и вот вы хотели бы соблазнить ближнего на любовь и позолотить себя его за­блуждением.

Я хотел бы, чтобы все ближние и соседи их стали для вас невыно­симы; тогда вы должны бы были из самих себя создать своего друга с переполненным сердцем его.

Вы приглашаете свидетеля, хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о вас, сами вы хорошо думаете о себе.

Лжет не только тот, кто говорит вопреки своему знанию, но еще больше тот, кто говорит вопреки своему незнанию. Именно так говори­те вы о себе при общении с другими, обманываете соседа насчет себя.

Так говорит глупец: «Общение с людьми портит характер, особен­но когда нет его».

Один идет к ближнему, потому что он ищет себя, а другой — пото­му что он хотел бы потерять себя. Ваша дурная любовь к самим себе делает для вас из одиночества тюрьму.

Дальние оплачивают вашу любовь к ближнему; и если вы собере­тесь впятером, шестой должен всегда умереть.

Я не люблю наших празднеств; слишком много лицедеев находил я там, и даже зрители вели себя часто как лицедеи.

Не о ближнем учу я вас, но о друге. Пусть друг будет для Вас празд­ником земли и предчувствием сверхчеловека.

Я учу вас о друге и переполненном сердце его. Но надо уметь быть губкою, если хочешь быть любимым переполненными сердцами.

Я учу вас о друге, в котором мир предстоит завершенным, как ча­ша добра, — о созидающем друге, всегда готовом подарить завер­шенный мир.

И как мир развернулся для него, так опять он свертывается вместе с ним, подобно становлению добра и зала. Подобно становлению цели из случая.

Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего сегодня: в своём друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину.

Братья мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему. — Так говорил Заратустра. [2; С. 40-44]

4. Из работы «По ту сторону добра и зла»

Отдел второй: «Свободный ум»

39

Никто не станет так легко считать какое-нибудь учение за истинное только потому, что оно делает счастливым или добродетель­ным, — исключая разве милых «идеалистов», страстно влюбленных в доброе, истинное, прекрасное и позволяющих плавать в своем пру­ду всем родам пестрых, неуклюжих и добросердечных желательностей. Счастье и добродетель вовсе не аргументы. Но даже и осмотри­тельные умы охотно забывают, что делать несчастным и делать злым также мало является контраргументами. Нечто может быть истин­ным, хотя бы оно было в высшей степени вредным и опасным: быть может, даже одно из основных свойств существования заключается в том, что полное его познание влечет за собою гибель, так что сила ума измеряется, пожалуй, той дозой «истины», какую он может еще вынести, говоря точнее, тем — насколько истина должна бытьдля не­го разжижена, занавешена, подслащена, притуплена, искажена. Но не подлежит никакому сомнению, что для открытия известных частей истины злые и несчастные находятся в более благоприятных ус­ловиях и имеют большую вероятность на успех; не говоря уже о злых, которые счастливы, — вид людей, замалчиваемый моралистами. Быть может, твердость и хитрость служат более благоприятными условия­ми для возникновения сильного, независимого ума и философа, чем то кроткое, тонкое, уступчивое, верхоглядное благонравие, которое ценят в ученом, и ценят по справедливости. Предполагаю, конечно, прежде всего, что понятие «философ» не будет ограничено одним приложением его к философу, пишущему книги или даже излагаю­щему в книгах свою философию! <...>

41

Нужно дать самому себе доказательства своего предназначения к независимости и к повелеванию; и нужно сделать это своевременно. Не должно уклоняться от самоиспытаний, хотя они, пожалуй, явля­ются самой опасной игрой, какую только можно нести, и в конце кон­цов только испытаниями, которые будут свидетельствовать перед на­ми самими и ни перед каким иным судьею. Не привязываться к лич­ности, хотя бы ик самой любимой, — каждая личность есть тюрьма, а также угол. Не привязываться к отечеству, хотя бы и к самому стра­ждущему и нуждающемуся в помощи, — легче уж отвратить свое сердце от отечества победоносного. Не прилепляться к сострада­нию, хотя бы оно и относилось к высшим людям, исключительные мучения и беспомощность которых мы увидели случайно. Не привя­зываться к науке, хотя бы она влекла к себе человека драгоценней­шими и, по-видимому, для нас сбереженными находками. Не привя­зываться к собственному освобождению, к этим отрадным далям и неведомым странам птицы, которая взмывает всё выше и выше, что­бы все больше и больше видеть под собою опасность летающего. Не привязываться к нашим собственным добродетелям и не становиться всецело жертвою какого-нибудь одного из наших качеств, например нашего «радушия», — такова опасность из опасностей для благород­ных и богатых душ, которые относятся к самим себе расточительно, почти беспечно и доводят до порока добродетель либеральности. Нужно уметь сохранять себя —сильнейшее испытание независимо­сти. [2; С. 270-273]

Отдел четвертый: «Афоризмы1 и интермедии2»

85

Одинаковые аффекты у мужчины и женщины все-таки различны в темпе — поэтому-то мужчина и женщина не перестают не понимать друг друга.

86

У самих женщин в глубине их личного тщеславия всегда лежит безличное презрение — презрение «к женщине».

88

Очень умным людям начинают не доверять, если видят их сму­щенными.

89

Ужасные переживания жизни дают возможность разгадать, не представляет ли собою нечто ужасное тот, кто их переживает.

90

Тяжелые, угрюмые люди становятся легче именно от того, что отягчает других, от любви и ненависти, и на время поднимаются к своей поверхности.

93

В снисходительности нет и следа человеконенавистничества, но именно потому-то слишком много презрения к людям.

94

Стать зрелым мужем - это значит снова обрести ту серьезность, которой обладал в детстве, во время игр.

95

Стыдиться своей безнравственности - это одна из ступеней той лестницы, на вершине которой стыдятся также своей нравственности.

98

Если дрессировать свою совесть, то и, кусая, она будет целовать нас.

99

Разочарованный говорит: «Я слушал эхо и слышал только похвалу»

108

Нет вовсе моральных феноменов, есть только моральное истолко­вание феноменов...

109

Бывает довольно часто, что преступнику не по плечу его деяние - он умаляет его и клевещет на него.

110

Адвокаты преступника редко бывают настолько артистами, чтобы всю прелесть ужаса деяния обратить в пользу его виновника.

111

Труднее всего уязвить наше тщеславие как раз тогда, когда уязвлена наша гордость.

112

Кто чувствует себя предназначенным для созерцания, а не для веры, для того все верующие слишком шумливы и назойливы, — он обороняется от них.

113

«Ты хочешь расположить его к себе? Так делай вид, что теряешься перед ним».

114

Огромные ожидания от половой любви и стыд этих ожиданий заранее портят женщинам все перспективы.

115

Там, где не подыгрывает любовь или ненависть, женщина играет посредственно.

116

Великие эпохи нашей жизни наступают тогда, когда у нас является мужество переименовать наше злое в наше лучшее.

118

Есть невинность восхищения: ею обладает тот, кому еще не приходило в голову, что и им могут когда-нибудь восхищаться. [2; С. 294-297]

 

Вопросы и задания:

1.1. Какие противоречия, существующие в мужской дружбе, выявляет Ф.Ницше?

1.2. Почему, по мнению Ф.Ницше, женщины не способны к дружбе?

2.1. Как формируется у разных народов представление о Добре и Зле? Почему народы, познавшие суть Добра, стали великими?

2.2. Должна ли быть у народа великая цель? Если да, то что должно её определять?

3.1. Почему Ф.Ницше воспевает индивидуализм человека и его ориентацию только на свои собственные силы? Есть ли в этой идее рациональное зерно? И в какой степени?

4.1. Что значит «уметь сохранять себя»?

4.2. Делает ли человека свободным умение «сохранять себя»?

ПРИЛОЖЕНИЕ К РАЗДЕЛУ 3.9.4

ФИЛОСОФИЯ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА

Жан Поль Сартр (1905 – 1980 гг.)

Из работы «Экзистенциализм — это гуманизм»

...Итак, что такое экзистенциализм?

Большинству людей, употребляющих это слово, было бы очень трудно его разъяснить, ибо ныне, когда оно стало модным, экзистенциалистами стали объявлять и музыкантов, и художников. Один хроникер в «Кларте» тоже подписывается «Экзистенциалист». Сло­во приобрело такой широкий и пространный смысл, что, в сущно­сти, уже ничего ровным счетом не означает. Похоже на то, что в от­сутствие авангардного учения, вроде сюрреализма, люди, падкие на сенсации и жаждущие скандала, обращаются к философии экзи­стенциализма, которая между тем в этом отношении ничем не может им помочь. Ведь это исключительно строгое учение, меньше всего претендующее на скандальную известность и предназначенное, пре­жде всего, для специалистов и философов. Тем не менее, можно легко дать ему определение.

Дело, впрочем, несколько осложняется тем, что существуют две разновидности экзистенциалистов: во-первых, это христианские экзистенциалисты, к которым я отношу Ясперса1 и исповедующего католицизм Габриэля Марселя2; и, во-вторых, экзистенциалисты-атеисты, к которым относятся Хайдеггер3 и французские экзистенциалисты, в том числе я сам. Тех и других объединяет лишь убеждение в том, что существование предшествует сущности, или, если хотите, что нужно исходить из субъекта. Как это, собственно, следует понимать?

Возьмем изготовленный человеческими руками предмет, например, книгу или нож для резания бумаги. Он был сделан ремесленником, ко­торый руководствовался при его изготовлении определенным поняти­ем, а именно понятием ножа, а также известной техникой, которая предполагается этим понятием и есть, в сущности, рецепт изготовле­ния. Таким образом, нож является предметом, который, с одной сторо­ны, производится определенным способом, а с другой — приносит оп­ределенную пользу. Невозможно представить себе человека, который бы изготовлял этот нож, не зная, зачем он нужен. Следовательно, мы можем сказать, что у ножа его сущность, то есть сумма приемов и ка­честв, которые позволяют его изготовить и определить, предшествует его существованию, И это обусловливает наличие здесь, передо мной, данного ножа или данной книги. В этом случае мы имеет дело с техни­ческим взглядом на мир, согласно которому изготовление предшеству­ет существованию.

Когда мы представляем себе Бога-Творца, то этот Бог по большей части уподобляется своего рода ремесленнику высшего порядка. Ка­кое бы учение мы ни взяли — будь то учение Декарта или Лейбница, — везде предполагается, что воля в большей или меньшей степени сле­дует за разумом или, по крайней мере, ему сопутствует, и что Бог, когда творит, отлично себе представляет, что именно он творит. Таким образом, понятие «человек» в божественном разуме аналогично понятию «нож» в разуме ремесленника. И Бог творит человека, сообразуясь с техникой и замыслом, точно так же, как ремесленник изготов­ляет нож в соответствии с его определением и техникой производства. Также и индивид реализует какое-то понятие, содержащееся в Боже­ственном разуме.

В XVIII веке атеизм философов ликвидировал понятие Бога, но не идею о том, что сущность предшествует существованию. Эта че­ловеческая природа, являющаяся «человеческим» понятием, имеет­ся у всех людей. А это означает, что каждый отдельный человек — лишь частный случай общего понятия «человек». У Канта из этой всеобщности вытекает, что и житель лесов — естественный человек, и буржуа подводятся под одно определение, обладают одними и те­ми же основными качествами. Следовательно, и здесь сущность че­ловека предшествует его историческому существованию, которое мы находим в природе.

Атеистический экзистенциализм, представителем которого явля­юсь я, более последователен. Он учит, что если даже Бога нет, то есть, по крайней мере, одно бытие, у которого существование предшеству­ет сущности, бытие, которое существует прежде, чем его можно опре­делить каким-нибудь понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Что это означает: «Су­ществование предшествует сущности»? Это означает, что человек сначала существует, встречается, появляется в мире, и только потом он определяется.

Для экзистенциалиста человек потому не поддается определе­нию, что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причем таким человеком, каким он сделает себя сам. Таким образом,