Психология с точки зрения бихевиориста

 

С точки зрения бихевиориста психология есть чи­сто объективная отрасль естественной науки. Ее теоре­тической целью являются предсказание поведения и контроль за ним. Для бихевиориста интроспекция не составляет существенной части методов психологии, а ее данные не представляют научной ценности, посколь­ку они зависят от подготовленности исследователей в интерпретации этих данных в терминах сознания. Пытаясь получить универсальную схему ответа жи­вотного, бихевиорист не признает демаркационной линии между человеком и животными. Поведение че­ловека со всеми его совершенствами и сложностью об­разует лишь часть схемы исследования бихевиориста.

Традиционно утверждалось, что психология — это наука о явлениях сознания. В качестве основных про­блем выдвигалось, с одной стороны, расчленение слож­ных психических состояний (или процессов) на про­стые элементарные составляющие их, а с другой стороны, построение сложных состояний, когда даны элементарные составляющие. При этом мир физиче­ских объектов (стимулов, включая все, что может вы­звать активность в рецепторе), которые составляют об­ласть естествознания, рассматривается только как средство для получения конечного результата. Этот ко­нечный результат является продуктом духовных состо­яний, которые можно «рассматривать» или «наблю­дать». Психологическим объектом наблюдения в случае эмоций, например, является само духовное состояние. Проблема эмоций, таким образом, сводится к определению числа и вида элементарных составляю­щих, их места, интенсивности, порядка, в котором они появляются, и т. п. Соответственно интроспекция есть par excellence метод, посредством которого можно ма­нипулировать духовными явлениями в целях их исс­ледования. При таком подходе данные поведения (включая в обозначаемое этим термином все, что на­зывают этим именем в сравнительной психологии) не представляют ценности per se. Они имеют значение только постольку, поскольку могут пролить свет на со­стояния сознания¹. Такие данные могут принадлежать к области научной психологии лишь по аналогии или косвенно.

Действительно, иногда находятся психологи, ко­торые проявляют скептическое отношение даже к этим ссылкам по аналогии. Часто такой скептицизм прояв­ляется в вопросе, который возникает перед исследо­вателем, изучающим поведение: «Какое отношение к психологии человека имеет изучение животных?» Моя задача — рассмотреть этот вопрос. В своей собствен­ной работе я интересовался этим вопросом и понял всю его важность, но я не мог обнаружить никакой опре­деленной связи между ним и тем пониманием психо­логии, которое было у психолога, задающего этот воп­рос. Я надеюсь, что такая исповедь прояснит ситуацию до такой степени, что у нас больше не будет необходи­мости идти в своей работе ложным путем. Мы должны признать, что те необыкновенно важные факты, кото­рые были собраны по крупицам из разбросанных по разным источникам исследований ощущений у живо­тных, проведенных с помощью бихевиористского ме­тода, внесли вклад только в общую теорию процессов органов чувств человека; но они оказались недоста­точными для определения новых направлений экспе­риментальных исследований. Те многочисленные экс­перименты, которые мы провели по научению, также очень мало внесли в психологию человека. По-види­мому, совершенно ясно, что необходим некоторый ком-промисс: или психология должна изменить свою точку зрения таким образом, чтобы включить факты

 

' Или непосредственно на состояния сознания наблюдателя косвенно на состояния сознания экспериментатора.

 

поведения независимо от того, имеют ли они отноше­ние к проблемам сознания или нет; или изучение по­ведения должно стать совершенно отдельной и неза­висимой наукой. Если психологи, изучающие человека, не отнесутся к нашим попыткам с пониманием и не откажутся изменить свою позицию, бихевиористы бу­дут вынуждены использовать человека в качестве сво­его испытуемого и применить при этом методы иссле­дования, которые точно соответствуют новым методам, применяемым в работе с животными.

Любая другая гипотеза, кроме той, которая призна­ет самостоятельную ценность данных поведения без от­ношения к сознанию, неизбежно приведет к абсурдной попытке конструировать содержание сознания живо­тного, поведение которого мы изучаем. С этой точки зре­ния после того, как мы определим способности данного животного к научению, простоту и сложность этого на­учения, влияние прошлого навыка на данный ответ, ди­апазон стимулов, на которые оно обычно отвечает, ди­апазон стимулов, на которые оно должно отвечать в экспериментальных условиях, или, в общем, после то­го, как определены различные задачи и различные спо­собы их решения, выявляется, что задача еще не реше­на, а результаты не имеют настоящей ценности до тех пор, пока мы можем интерпретировать их, лишь поль­зуясь аналогиями с данными сознания. Мы чувствуем беспокойство и тревогу из-за нашего определения пси­хологии: нам хочется сказать что-то о вероятных пси­хических процессах у животных. Мы говорим, что если у животного нет глаз, поток его сознания не может со­держать яркости и ощущения цвета такими, какими они известны нам; если у животного нет вкусовых почек, мы говорим, что поток его сознания не может содер­жать ощущений сладкого, кислого, соленого и горько­го. Но, с другой стороны, поскольку животное все же отвечает на температурные, тактильные и органические стимулы, содержание его сознания должно быть, веро­ятно, составлено главным образом из этих ощущений; и чтобы защитить себя от упреков в антропоморфизме, мы прибавляем обычно: «если оно вообще имеет созна­ние». Конечно, может быть показана ложность доктри­ны, требующей интерпретации всех данных поведения по аналогии с сознанием. Это позиция, заключающаяся в таком наблюдении за поведением, плодотворность которого ограничивается тем фактом, что полученные данные интерпретируются затем только в понятиях со­знания (в действительности человеческого сознания). Этот особый акцент на аналогии в психологии и заста­вил бихевиориста выйти на арену. Не имея возможно­сти освободиться от уз сознания, он чувствует себя вы­нужденным найти в схеме поведения место, где может быть установлено появление сознания. Эта точка пере­мещалась с одного места на другое. Несколько лет тому назад было высказано предположение, что некоторые животные обладают «ассоциативной памятью», в то вре­мя как другие якобы не обладают ею. Мы встречаем эти поиски источников сознания, скрытые под множеством разнообразных масок. В некоторых из наших книг ут­верждается, что сознание возникает в момент, когда рефлекторные и инстинктивные виды активности ока­зываются не в состоянии сохранить организм. У совер­шенно приспособленного организма сознание отсутст­вует. С другой стороны, всякий раз, когда мы находим диффузную активность, которая в результате заверша­ется образованием навыка, нам говорят, что необходи­мо допустить сознание. Должен признаться, что эти до­воды обременяли и меня, когда я приступил к изучению поведения. Боюсь, что довольно большая часть из нас все еще смотрит на проблему поведения под углом зре­ния сознания. Более того, один исследователь пове­дения пытался сконструировать критерии психики, разработать систему объективных структурных и фун­кциональных критериев, которые, будучи приложены к частным случаям, позволяют нам решить, являются ли такие-то процессы безусловно сознательными, толь­ко указывающими на сознание, или они являются чис­то «физиологическими». Такие проблемы, как эта, не могут удовлетворить бихевиориста. Лучше оставаться в стороне от таких проблем и открыто признать, что изучение поведения животных не подтверждает наличия каких-то моментов «неуловимого» характера. Мы мо­жем допустить присутствие или отсутствие сознания в каком-либо участке филогенетической шкалы, нисколь­ко не затрагивая проблемы поведения, во всяком слу­чае, не меняя метода экспериментального подхода к нему. С другой стороны, я не могу, например, предпо

 

ложить, что парамеция отвечает на свет; что крыса на­учается быстрее, если тренируется не один, а пять раз в день, или что кривая научения у ребенка имеет плато. Такие вопросы, которые касаются непосредственно по­ведения, должны быть решены с помощью прямого на­блюдения в экспериментальных условиях.

Эта попытка объяснить процессы у животных по аналогии с человеческими сознательными процессами и vice versa: помещать сознание, каким оно известно у человека, в центральное положение по отношению ко всему поведению приводит к тому, что мы оказываемся в ситуации, подобной той, которая существовала в био­логии во времена Дарвина. Обо всем учении Дарвина судили по тому значению, которое оно имеет для пробле­мы происхождения и развития человеческого рода. Предпринимались экспедиции с целью сбора матери­ала, который позволил бы установить положение о том, что происхождение человека было совершенно естест­венным явлением, а не актом специального творения. Тщательно отыскивались изменения и данные о накоп­лении одних результатов отбора и уничтожении дру­гих. Для этих и других дарвиновских механизмов были найдены факторы достаточно сложные, чтобы объяс­нить происхождение и видовые различия человека. Весь богатый материал, собранный в это время, рассматри­вался главным образом с той точки зрения, насколько он способствовал развитию концепции эволюции че­ловека. Странно, что эта ситуация оставалась преобла­дающей в биологии многие годы. С того момента, когда в зоологии были предприняты экспериментальные ис­следования эволюционного характера, ситуация немед­ленно изменилась. Человек перестал быть центром си­стемы отсчета. Я сомневаюсь, пытается ли какой-нибудь биолог-экспериментатор сегодня, если только он не за­нимается непосредственно проблемой происхождения человека, интерпретировать свои данные в терминах человеческой эволюции или хотя бы ссылаться на нее в процессе своих рассуждений. Он собирает данные, изучая многие виды растений и животных, или пытает­ся разработать законы наследственности по отношению к отдельному виду, с которым он проводил эксперименты. Конечно, он следил за прогрессом в области разработки проблем видовых различий у человека, но он рассматривает их как специальные проблемы, хотя и важ­ные, но все же такие, которыми он никогда не будет заниматься. Нельзя также сказать, что вся его работа в целом направлена на проблемы эволюции человека или что она может быть интерпретирована в терминах эво­люции человека. Он не должен игнорировать некото­рые из своих фактов о наследственности, касающиеся, например, окраски меха у мыши, только потому, в са­мом деле, что они имеют мало отношения к вопросу о дифференциации человеческого рода на отдельные ра­сы или к проблеме происхождения человеческого рода от некоторого более примитивного вида.

В психологии до сих пор мы находимся на той ста­дии развития, когда ощущаем необходимость разо­браться в собранном материале. Мы как бы отметаем прочь без разбора все процессы, которые не имеют ни­какой ценности для психологии, когда говорим о них: «Это рефлекс», «Это чисто физиологический факт, ко­торый не имеет ничего общего с психологией». Нас (как психологов) не интересует получение данных о процес­сах приспособления, которые применяет животное как целое, мы не интересуемся нахождением того, как эти различные ответы ассоциируются и как они распада­ются, чтобы разработать, таким образом, систематиче­скую схему для предсказания ответа и контроля за ним в целом. Если только в наблюдаемых фактах не обнару­живалось характерных признаков сознания, мы не ис­пользовали их, и если наша аппаратура и методы не бы­ли предназначены для того, чтобы делать такие факты рельефными, к ним относились с некоторым пренеб­режением. Я всегда вспоминаю замечание одного вы­дающегося психолога, сделанное им во время посеще­ния лаборатории в Университете Джона Гопкинса, когда он знакомился с прибором, предназначенным для изу­чения реакции животных на монохроматический свет. Он сказал: «И они называют это психологией!»

Я не хочу чрезмерно критиковать психологию. Убежден, что за весь период пятидесятилетнего суще­ствования как экспериментальной науки ей не удалось занять свое место в науке в качестве бесспорной ес­тественной дисциплины. Психология, как о ней по боль­шей части думают, по своим методам есть что-то, понятное лишь посвященным. Если вам не удалось

повторить мои данные, то это не вследствие некото­рых дефектов в используемых приборах или и подаче стимула, но потому, что ваша интроспекция является недостаточно подготовленной². Нападкам подвергают­ся наблюдатели, а не экспериментальные установки и условия. В физике и в химии в таких случаях ищут при­чину в условиях эксперимента: аппараты были недо­статочно чувствительными, использовались нечистые вещества и т. п. В этих науках более высокая техника позволяет вновь получить воспроизводимые результа­ты. Иначе в психологии. Если вы не можете наблюдать от 3 до 9 состояний ясности в вашем внимании, у вас плохая интроспекция. Если, с другой стороны, чувст­вование кажется вам достаточно ясным, опять ваша интроспекция является ошибочной. Вам кажется слиш­ком много: чувствование никогда не бывает ясным.

Кажется, пришло время, когда психологи должны отбросить всякие ссылки на сознание, когда больше не нужно вводить себя в заблуждение, думая, что психи­ческое состояние можно сделать объектом наблюдения. Мы так запутались в спекулятивных вопросах об эле­ментах ума, о природе содержаний сознания (напри­мер, безобразного мышления, установок и положений сознания и т. п.), что я как ученый-экспериментатор чув­ствую, что есть что-то ложное в самих предпосылках и проблемах, которые из них вытекают. Нет полной уве­ренности в том, что мы все имеем в виду одно и то же, когда используем термины, распространенные теперь в психологии. Возьмем, например, проблему ощущений. Ощущения определяются в терминах своих качеств. Один психолог устанавливает, что зрительные ощуще­ния имеют следующие свойства: качество, протяжен­ность, длительность и интенсивность. Другие добав­ляют к этому ясность, еще кто-то — упорядоченность. Я сомневаюсь, может ли хоть один психолог соотнести то, что он понимает под ощущением, с тем, что понима­ют под этим три других психолога, представляющих различные школы.

 

² В этой связи я обращаю внимание на противоречие между сторонниками и противниками безобразного мышления. Типы реакций (сенсорная и моторная) также были предметом спора. Компликационный эксперимент был источником другой войны слов относительно точности интроспекции спорящих сторон.

 

Вернемся к вопросу о числе отдельных ощущений. Существует много цветовых ощущений или только четы­ре: красное, зеленое, желтое и синее? К тому же желтый, хотя психологически и простой цвет, можно наблюдать в результате смешения красного и зеленого спектральных лучей на той же самой поверхности! Если, с другой сто­роны, мы скажем, что каждое значимое различие в спек­тре дает простое ощущение и что каждое значимое уве­личение в данном цвете его белой части также дает простое ощущение, мы будем вынуждены признать, что число ощущений настолько велико, а условия для их по­лучения так сложны, что понятие ощущения становится невозможным. Титченер, который в нашей стране велму-жественную борьбу за психологию, основанную на инт­роспекции, чувствовал, что эти различия во мнениях о чис­ле ощущений и их качествах, об отношениях между ними и по многим другим вопросам, которые, по-видимому, яв­ляются фундаментальными для такого анализа, совер­шенно естественны при настоящем неразвитом состоя­нии психологии. Допущение о том, что развивающаяся наука полна нерешенных вопросов, означает, что только тот, кто принял систему, существующую в настоящее вре­мя, кто не жалея сил боролся за нее, может смело верить, что когда-нибудь настанет большее, чем теперь, единооб­разие в ответах, которые мы имеем на все эти вопросы. Я же думаю, что и через двести лет, если только интрос­пективный метод к тому времени не будет окончательно отброшен, психологи все еще не будут иметь единого мне­ния, отвечая, например, на такие вопросы: имеют ли зву­ковые ощущения качество протяженности, приложимо ли качество интенсивности к цвету, имеются ли различия в «ткани» между образом и ощущением и др.? Такая же пу­таница существует и в отношении других психических процессов. Можно ли экспериментально исследовать об­разы? Существует ли глубокая связь между мыслитель­ными процессами и образами? Выработают ли психоло­ги единое мнение о том, что такое чувствование? Одни утверждают, что чувствование сводится кустановке, дру­гие находят, что они являются группами органических процессов ощущений, обладающих некоторой цельно­стью. Другая — и большая — группа ученых считает, что они являются новыми элементами, соотносимыми с ощу­щениями и занимающими положение, одинаковое с ощу­щениями.

Я веду спор не только с одной систематической и структурной психологией. Последние 15 лет мы наблю­дали рост так называемой функциональной психоло­гии. Этот вид психологии осуждает использование эле­ментов в статическом смысле структуралистов. При этом делается ударение на биологической значимости процессов сознания вместо разбиения состояний со­знания на интроспективно-изолированные элементы. Я сделал все возможное, чтобы понять различие между функциональной психологией и структурной психоло­гией, но не только не достиг ясности, а еще больше за­путался. Термины — ощущение, восприятие, аффект, эмоция, воля — используются как функционалистами, так и структуралистами. Добавление к ним слова «про­цесс» (духовный акт как «целое» и подобные, часто встречающиеся термины) служит некоторым средст­вом удалить труп «содержания» и вместо этого дать жизнь «функции». Несомненно, если эти понятия яв­ляются слабыми, ускользающими, когда они рассмат­риваются с точки зрения содержания, они становятся еще более обманчивыми, когда рассматриваются под углом зрения функции и особенно тогда, когда сама функция получается с помощью интроспективного ме­тода. Довольно интересно, что ни один функциональ­ный психолог не проводит тщательного различия меж­ду «восприятием» (и это справедливо и для других психологических терминов), как этот термин употреб­ляется систематическими психологами, и «перцептив­ным процессом», как он используется в функциональ­ной психологии. По-видимому, нелогично и едва ли приемлемо критиковать психологию, которую нам да­ет систематический психолог, а затем использовать его термины, не указывая тщательно на изменения в зна­чениях, производимые при этом. Я был очень удивлен, когда недавно, открыв книгу Pillsbury, увидел, что пси­хология определяется как «наука о поведении». В дру­гом, еще более недавно появившемся издании утверж­дается, что психология есть «наука о ментальном поведении». Когда я увидел эти многообещающие ут­верждения, то подумал, что теперь, конечно, мы будем иметь книги, базирующиеся на другом направлении. Но уже через несколько страниц наука о поведении исчезает, и мы находим обычное обращение к ощущениям, восприятиям, образам и т. п. вместе с некоторыми сме­щениями ударения на дополнительные факты, которые служат для того, чтобы запечатлеть особенности лично­сти автора.

Одной из трудностей на пути последовательной функциональной психологии является гипотеза парал­лелизма. Если функционализм пытается выразить свои формулировки в терминах, которые делают психиче­ские состояния действительно похожими на функции, выполняющие некоторую активную роль в приспособ­лении к миру, он почти неизбежно переходит на тер­мины, которые соответствуют взаимодействию. Когда его за это упрекают, он отвечает, что это удобно и что это делается для того, чтобы избежать многоречиво­сти и неуклюжести, свойственных радикальному па­раллелизму³. На самом деле, я уверен, функционалист действительно думает в терминах взаимодействия и прибегает к параллелизму только тогда, когда требу­ется дать внешнее выражение своей точки зрения. Я чувствую, что бихевиоризм есть только последова­тельный и логический функционализм. Только в нем можно избежать положения как Сциллы параллелиз­ма, так и Харибды взаимодействия. Их освещенные ве­ками пережитки философских спекуляций также ма­ло должны тревожить исследователя поведения, как мало тревожат физика. Рассмотрение проблемы «дух — тело» не затрагивает ни тип выбираемой проблемы, ни формулировку решения этой проблемы. Я могу яснее сформулировать свою позицию, если скажу, что мне хо­телось бы воспитать своих студентов в неведении такой гипотезы, как это характерно для студентов других об­ластей науки.

Это приводит меня к положению, которое хотелось бы обстоятельно обсудить. Я верю, что мы можем «на­писать» психологию, определив ее как Pillsbury, и ни­когда не возвращаться к нашему определению, никог­да не использовать термины «сознание», «психическое состояние», «ум», «объем», «устанавливаемое интрос­пективно», «образ» и т. п. Я верю, что в течение не-

 

³ Мой коллега, проф. Н.С. Warren, который предложил эту татью для «Review», полагает, что параллелист может полностью избежать терминологии взаимодействия.

 

скольких лет это можно сделать, не прибегая к абсур­ду терминологии Beer, Bethe, von Uexüll, Nuel, пред­ставителей так называемой объективной школы. Это можно сделать в терминах стимула и ответа, в терми­нах образования навыка, интеграции навыков и т. п. Более того, я уверен в том, что теперь действительно стоит предпринять эту попытку.

Психология, которую я пытаюсь построить, возь­мет в качестве отправной точки, во-первых, тот наблю­даемый факт, что организм как человека, так и живого приспосабливается к своему окружению посредством врожденного и приобретенного набора актов. Эти при­способления могут быть адекватными, или они могут быть настолько неадекватными, что с их помощью ор­ганизм лишь едва поддерживает свое существование. Во-вторых, также очевидно, что некоторые стимулы вызывают реакции организма. В системе психологии полностью разработано, что если дан ответ, может быть прогнозирован стимул, и если дан стимул, может быть предсказан ответ. Такое утверждение является край­ним обобщением, каким и должно быть обобщение та­кого рода. Однако оно является едва ли более крайним и менее реальным, чем другие, которые ежедневно по­являются в психологии. Вероятно, я мог бы проиллю­стрировать свою точку зрения лучше, выбрав обычную проблему, с которой, пожалуй, встречается каждый в процессе работы. Некоторое время тому назад я был вынужден изучать некоторый вид животных. До тех пор пока я не приехал в Tortuga, я никогда не видел этих животных. Когда я прибыл туда, я увидел, что эти животные делают некоторые вещи: некоторые из ак­тов, по-видимому, являются особенно соответствую­щими условиям их жизни, в то время как другие —нет. Я изучал, во-первых, ответные акты групп в целом и затем индивидуально у каждого животного. Чтобы бо­лее тщательно объяснить соотношение между приоб­ретенным и унаследованным в этих процессах, я взял молодых животных и вырастил их. С помощью этого метода я оказался в состоянии изучить порядок появ­ления наследственных приспособительных актов и их сложность, а позднее — начало образования навыка. Мои усилия определить стимулы, которые называют, такие приспособительные акты, были достаточно грубыми, поэтому мои попытки управлять поведением и вызывать ответы произвольно не были достаточно ус­пешными. Пища и вода, секс и другие групповые от­ношения, свет и температурные условия оставались вне контроля в процессе исследования. Я нашел воз­можность до некоторой степени управлять этими ре­акциями, используя для этого гнездо и яйца или моло­дое животное в качестве стимула. Нет необходимости в этой статье развивать дальше обсуждение того, как выполнялось такое исследование и как работа такого рода может быть дополнена тщательно контролируе­мыми лабораторными экспериментами. Если бы мне поручили исследовать туземцев какого-либо австра­лийского племени, я пошел бы в решении задачи тем же путем. Конечно, эта проблема была бы более труд­ной: типы ответов, вызываемых физическими стиму­лами, были бы более варьирующими, а число действу­ющих стимулов — большим. Мне следовало бы более тщательно определить социальные условия их жизни. Эти дикари больше бы испытывали влияние от отве­тов друг друга, чем в случаях с животными. Более того, их навыки были бы более сложными и, по-видимому, яснее проявилось бы влияние прошлых навыков на на­стоящие ответы. Наконец, если бы мне поручили раз­работать психологию образованного европейца, для этого мне потребовалось бы наблюдать за ним на про­тяжении всей его жизни от рождения до смерти. При разрешении каждой из перечисленных задач я следо­вал бы одной и той же генеральной линии. В основном всюду моя цель — увеличить точные знания о приспо­соблениях и о стимулах, вызывающих их. Мое послед­нее соображение касается вопроса общих и частных методов, с помощью которых можно управлять пове­дением. Моей целью является не «описание и объяс­нение состояний сознания» как таковых, не приобре­тение таких умений в умственной гимнастике, чтобы я мог непосредственно схватить состояние сознания и сказать: «Это состояние сознания как целое состоит из ощущения серого такого-то оттенка, такой-то про­тяженности, появившегося в связи с ощущением хо­лодного некоторой интенсивности; другое — из дав­ления некоторой интенсивности и протяженности» — и так до бесконечности. Если психолог последует плану, который я здесь предлагаю, то педагог, физик, юрист, бизнесмен смогут использовать наши данные в практических целях, как только мы будем способны экспериментально получить их. Те, у кого есть повод применить психологические принципы на практике, не будут иметь претензий, как это часто бывает в на­стоящее время. Спросите сегодня любого физика или юриста, занимает ли научная психология какое-либо место в его ежедневной практике, и вы услышите от­рицательный ответ: лабораторная психология не впи­сывается в схему его деятельности. Я думаю, что эта картина исключительно справедлива. Одним из пер­вых обстоятельств, обусловивших мою неудовлетво­ренность психологией, явилось ощущение того, что не находилось сферы для практического приложения принципов, разработанных в терминах психологии со­держания.

Надежду на то, что бихевиористскую позицию мож­но отстоять, в меня вселяет тот факт, что области пси­хологии, которые уже частично отошли от породившей их экспериментальной психологии и которые, следо­вательно, мало зависят от интроспекции, находятся се­годня в состоянии наибольшего расцвета. Эксперимен­тальная психология рекламы, юридическая психология, тестология, психопатология достигли сейчас большего развития. Их иногда ошибочно называют «практиче­ской», или «прикладной», психологией. Никогда еще не было более неправильного употребления термина. В бу­дущем могут возникнуть профессиональные бюро, ко­торые действительно будут применять психологию. Сейчас эти области являются чисто научными, они на­правлены на поиски широких обобщений, которые при­ведут к управлению поведением человека. Например, мы экспериментально выясняем, что легче: заучивать ли серию строф сразу, в целом, или учить каждую стро­фу отдельно и затем переходить к следующей? Мы не пытаемся практически использовать полученные дан­ные. Практическое использование этого принципа яв­ляется результатом инициативы части учителей. В ле­карственной психологии мы можем показать, какое влияние на поведение оказывают некоторые дозы ко­феина. Мы можем прийти к выводу, что кофеин оказывает хорошее воздействие на скорость и точность в работе. Но это только общие принципы. Мы представля­ем право заинтересованным лицам решать, будут ли они использовать наши результаты или нет. То же и в юри­дической практике. Мы изучаем влияние срока давно­сти на достоверность рассказа свидетеля. Мы прове­ряем точность рассказа по отношению к движущимся объектам, находящимся в покое, в отношении цветов и т. п. От юридической системы страны зависит решать, будут ли когда-либо использованы эти факты в юриди­ческой практике или нет. Для «чистого» психолога ска­зать, что он не интересуется возникающими в этих об­ластях науки вопросами, потому что они относятся непосредственно к области применения психологии, значит обнаружить, во-первых, что он не способен в та­ких проблемах увидеть научный аспект, а во-вторых, что он не интересуется психологией, которая касается самой человеческой жизни. Единственный ошибочный момент, обнаруживаемый мной в этих отраслях психо­логии, состоит в том, что большая часть материала в них излагается в терминах интроспекции, в то время как было бы гораздо точнее делать это в терминах объек­тивных результатов. Нет необходимости прибегать к терминам сознания в любой из этих отраслей или поль­зоваться интроспективными данными в ходе экспери­мента и при изложении его результатов. Особенно бро­сается в глаза бедность результатов в чисто объективном плане в экспериментальной педагогике. Работу в этой области с человеческим субъектом можно сравнить с работой над животными. Например, у Гопкинса Ульрих получил некоторые результаты относительно рас­пределения попыток в процессе научения — в качест­ве испытуемых были крысы. Он занимался сравнением продуктивности в условиях, когда задание предъявля­лось 1, 3 и 5 раз в день. Целесообразно ли давать жи­вотному только одно задание за 1 раз или сразу три подряд? Мы испытываем потребность в подобных экс­периментах и на человеке, а процессы его сознания, сопровождающие поведение в ходе эксперимента, за­ботят нас так же мало, как и у крыс. В настоящее время я больше занят попыткой показать необходимость со­хранения единообразия в экспериментальной проце­дуре и в изложении результатов в работах как на чело­веке, так и на животных, чем развитием каких-либо идей, касающихся тех изменений, которые, несомнен­но, должны иметь место, когда мы имеем дело с психо­логией человека. Давайте рассмотрим в данный момент вопрос о континууме стимулов, на которые отвечает жи­вотное. Я буду говорить, во-первых, о работе в области изучения зрения у животных. Мы помещаем наше жи­вотное в ситуацию, где оно будет отвечать (или учиться отвечать) на один из двух монохроматических лучей света. Мы подкармливаем животное при его реакции на один (положительный) и наказываем — на другой (отрицательный) ответ. В короткое время животное на­учается идти на свет, реакция на который подкрепля­ется. В этом пункте возникает вопрос, который я мог бы сформулировать двумя способами: я могу выбрать пси­хологический способ и сказать: «Видит ли животное два луча света, как это вижу я, т. е. как два различных цвета, или оно видит их как два серых, отличающихся между собой по светлоте, как видят полностью слепые к цве­там?» Бихевиорист сформулирует вопрос следующим образом: «Реагирует ли животное на различия между двумя стимулами по интенсивности или на различия в длине волны?» Он никогда не думает об ответах живо­тного в терминах собственных восприятий цветов и се­рого. Он хочет установить факт, является ли длина вол­ны фактором, к которому приспосабливается животное⁴. Обстоит ли дело так, что длина волны оказывает на него воздействие и что различия в длине волны должны быть восприняты, чтобы служить основой для различающих­ся между собой ответов? Если длина волны не является фактором процесса приспособления, бихевиорист хо­чет знать, какое различие в интенсивности будет слу­жить основанием для ответа, будет ли то же самое раз­личие достаточным по отношению ко всему спектру. Более того, он желает изучить, может ли животное ре­агировать на длину волны, которая не оказывает воз­действия на человеческий глаз. Он интересуется срав­нением спектра крысы со спектром птицы столько же, сколько сравнением его со спектром человека. Точка зрения, когда проводят сравнение различных систем, является неизменной.

 

⁴ Он имеет ту же самую установку, как если бы он прово- дил эксперимент, чтобы показать, будет ли муравей перепол-

зать через карандаш, положенный на его пути, или обойдет его.

 

Как бы мы ни сформулировали вопрос для самих себя, дело обстоит так, что мы исследуем животных, не­смотря на ассоциации, которые уже сформировались, и затем проводим некоторые контрольные эксперимен­ты, которые дают нам возможность вернуться к ответу на только что поднятые вопросы. У нас также есть боль­шое желание исследовать в этих же условиях человека и сформулировать результаты в одинаковых терминах для обоих случаев.

Человека и животное необходимо помещать по воз­можности в одинаковые экспериментальные условия. Вместо того чтобы подкреплять или наказывать испы­туемого, мы просили его отвечать путем установки при­бора до тех пор, пока образец и контрольный стимул исключат возможность разных ответов.

Не навлекаю ли я здесь на себя обвинение в том, что использую метод интроспекции? С моей точки зрения, нет. Если я могу подкрепить правильный вы­бор моего испытуемого и наказать его за ошибочный выбор и таким образом вызвать реакцию субъекта, нет необходимости идти на такие крайности, даже для той позиции, которую я защищаю. Но нужно понять, что я использую этот второй метод только в качестве ограниченного приема исследования поведения⁵. Мы можем получать одинаково надежные результаты как более длительным методом, так и сокращенным и прямым. Во многих случаях прямой и типично чело­веческий метод не может быть использован с доста­точной надежностью. Например, предположим, что я сомневаюсь в точности установки контрольного

⁵ Я предпочитаю рассматривать этот метод, когда челове­ческий субъект использует речь, говоря, например, о равенст­ве двух стимулов, или когда он выражает словами, является ли данный стимул наличным или отсутствующим и т. п. в качестве языкового метода в психологии. Он никаким образом не меня­ет статус эксперимента. Этот метод становится возможным только потому, что в частном случае экспериментатор и его испытуемый имеют систему сокращенных поведенческих зна­ков (язык), которые могут обозначать навык из репертуара ис­пытуемого. Создавать из данных, полученных с помощью язы­кового метода, все поведение или пытаться превратить все данные, получаемые с помощью других методов, в термины, каждый из которых имеет более ограниченную сферу прило- жения,— значит делать «шиворот-навыворот».

 

прибора в вышеупомянутом эксперименте, как необ­ходимо поступить, если подозревается дефект в зре­нии? Интроспективный ответ испытуемого не сможет мне помочь. Вероятно, он скажет: «В ощущениях нет различий, я имею два ощущения красного, они оди­наковы по качеству». Но предположим, я предъявляю ему образец и контрольный стимул и так построю экс­перимент, что он получит наказание, если будет отве­чать на контрольный стимул, а не на образец. Произ­вольно я меняю положение образца.и контрольного стимула и заставляю испытуемого пытаться диффе­ренцировать одно от другого. Если он сможет нау­читься и приспособиться только после большого чис­ла проб, то очевидно, что два стимула действительно служат основой для дифференцированного ответа. Такой метод может показаться бессмысленным, но мы должны прибегнуть именно к такому методу там, где есть основание не доверять словесному методу. Есть трудные проблемы в области человеческого зрения, аналогичных которым нет у животных: я упомяну о границах спектра, порогах, относительных и абсолют­ных, законе Тальгота, законе Вебера, поле зрения, фе­номенах Пуркинье и т. п. Каждую из них можно раз­работать с помощью бихевиористских методов. Многие из них разрабатываются в настоящее время.