Методологические исследования в зарубежной психологической науке

Вводные замечания

Методологический анализ ключевых понятий и ме­тодов традиционно занимает важное место в зарубеж­ной психологической науке. Осмысление теоретических проблем, начатое ее выдающимися основоположника­ми — В. Вундтом, Э. Титченером, Ф. Брентано, Г. Эббин-гаузом, В. Джемсом и другими, было продолжено пси­хологами следующего поколения. Среди обсуждаемых проблем наибольшее внимание исследователей привле­калось к методическим процедурам интроспективного направления, долгое время бывшего единственным на-правлением в психологии. Анализ центральной пробле­мы — сознания и способов его психологического поз­нания— метода интроспекции проводится в трудах М. Вертгеймера, К. Левина, К. Коффки, П. Жанэ и дру­гих. Американский психолог Э. Боринг в статье «Исто­рия интроспекции», включенной в данное издание, си-

стематизировал и дал исторический обзор взглядов на природу сознания и интроспекции, начиная от Декарта, и показал, как постепенно накапливались факты, не ук­ладывающиеся в интроспективную трактовку психиче-

ского и объективно ослаблявшие ее позиции. Именно в направлениях периода открытого кризиса — бихевио­ризма, гештальтпсихологии, психоанализа и др. — пси­хологи выступили с критикой разных сторон интроспективной психологической концепции. Вместе с тем — и это хорошо показано в статье Э. Боринга — интроспек­ция продолжает сохранять свое существование и сегод-ни. В американской психологии последних лет даже оживляется интерес к интроспекции, хотя вопросы, касающиеся интроспекции и ее права на статус научного метода, являются предметом острых дискуссий¹.

В другой статье, вошедшей в нашу книгу и при­надлежащей одному из основоположников гештальт-психологии К. Левину, «Конфликт между аристоте­левским и галилеевским способами мышления в пси­хологии» анализируется ситуация в психологии в пе­риод открытого кризиса, выявляются источники пе­реживаемых ею трудностей. По Левину, их причиной является неспособность исследовать имеющимися в психологии экспериментальными методами наиболее жизненные проблемы — явления воли, эмоциональ­ные состояния, характер. В физике поворотом в раз­витии понятийной картины мира явилось преодоле­ние господствовавшего долгое время разделения мира на земную и небесную сферы как подчиняющиеся раз­ным закономерностям. Подобно этому в психологиче­ских исследованиях также вместо отделенных друг от друга непреодолимыми преградами и подчиняющих­ся разным закономерностям и доступным разным ме­тодам исследования областей необходима гомогени­зация. Согласно Левину, главным средством на пути ее достижения является преодоление традиционного для психологии подхода к объяснению психических явлений. Общей особенностью этого подхода являет­ся представление о психических явлениях как отдельных объектах, имеющих постоянные свойства, якобы составляющие их сущность. В действительности, как показывает Левин, психическое явление всегда инди­видуально в силу неповторимости условий, в которых оно только возникает и проявляется и в связи с кото­рыми может быть адекватно понято. Левин призывает к отказу от понимания закономерного как часто ветре-

¹ См. напр.: Розен Г.Я. Интроспекция: Современное со­стояние проблемы // Зарубежные исследования по психоло­гии познания: Сб. аналитических обзоров, ИНИОН.— М., 1977.— С. 215—234; Фоллесдаль Д. Интенциональность и би­хевиоризм // Научное познание: логика, понятия, структу­ра.— Новосибирск, 1987. В отечественной психологии по этому вопросу см. труды Л.С. Выготского, С.Л. Рубинштейна, Б.М. Теплова, а также кн.: Кравков СВ. Самонаблюдение»— М., 1922.

 

чающегося и выдвигает задачу научного понимания именно индивидуального случая-. Реализация такого требования означала бы для психологии выход на путь исследования конкретной психологической реально­сти, открывающий понимание данного конкретного переживания конкретного человека в конкретных ус­ловиях.

Боринг (Boring) Эдвин Гарригс (1886—1968) — американский психо­лог. Получил техническое образование в Корнельском университете, в 1908 г. поступил на службу в сталелитейную компанию «Бетлехем Стил». После не­продолжительного периода работы в качестве инженера, а затем препода­вателя физики в средней школе вер­нулся для продолжения образования в Корнельский университет, где под вли­янием Э.Б. Титченера увлекся психо­логией. (Впоследствии Титченер назвал его своим лучшим учеником, что открывало перед Борингом перспективы бле­стящей карьеры.)

Ранние исследования посвящены психологии ощущения и восприятия (ряд экспериментов Боринг провел на себе, в частности, в течение 4 лет изучал восстановление чувстви­тельности после того, как перерезал себе один из кистевых нервов на правой руке). В 1914 г. защитил докторскую дис­сертацию, посвященную исследованию висцеральной чувст-вительности. В годы Первой мировой войны принял участие в широкомасштабной кампании тестирования призывников. Обобщая совместно с Р. Йерксом результаты этой работы, заинтересовался, в частности, методологией эксперименталь­ных и психодиагностических исследований, склоняясь к по-шциям операционализма (ему принадлежит ставшее впослед­ствии крылатым определение: «Интеллект— это то, что измеряется тестами интеллекта»). В 1920 г. принял приглаше­ние на работу, поступившее от Г. С. Холла — президента уни-верситета Кларка. Однако последовавшая вскоре отставка Холла повлекла за собой резкое перепрофилирование науч­ных исследований в университете Кларка. В результате в 1922 г. Боринг перешел в Гарвардский университет, где проработал до 1949 г., возглавляя (с 1924 г.) психологическую ла­бораторию. С 1932 г. — член Национальной академии наук США. В течение 30 лет член редколлегии одного из ведущих психологических журналов «American Journal of Psychology». Организатор и главный редактор (с 1955 г.) журнала рецензий и библиографии «Современная психология» (Contemporary Psychology).

Круг психологических исследований Боринга чрезвы­чайно широк: психофизика и проблемы восприятия, в ана­лизе которых он был близок к феноменологизму (The physical dimensions of consciousness. N. Y., 1933; The relation of the attributes of sensation to dimension of stimulus. Baltimore, 1935); психоанализ, который Боринг, сотрудни­чая с известным психиатром М. Принсом, стремился сбли­зить с общей психологией; военная психология (Psychology and the armed cervices. Wash., 1945). Им также написаны учебные пособия: Psychology: A factual textbook: N. Y., 1935; Foundations of psychology. N. Y., 1948 (совм. cH.S. Langfeld, H.P. Weld).

Наибольшую известность принесли Борингу его тру­ды по истории науки и, в частности, по истории психоло­гии (Sensation and perception in the history of experimental psychology. N. Y., 1942; Great men and scientific progress // Proceedings of the American Philosophical Society. 1950. Vol. 94; Psychological factors in the scientific process // American Scientist. 1954. Vol. 42 и др.). Фундаментальный труд «Ис- тория экспериментальной психологии» (A history of experimental psyhology. N. Y., 1929) выдержал три издания и по сей день является бестселлером среди книг по этой тематике. В работах по истории науки Боринг стремился обосновать гипотезу, согласно которой каждый новый этап развития психологического знания не только подготовлен предыдущим, но-и. обусловлен определенным числом харак­терных для своего времени направляющих идей (Zeitgeist), что, в частности, проявляется в синхронных открытиях. Труды Боринга отличает владение автором богатейшим ма­териалом, а также блестящий стиль.

 

ИСТОРИЯ ИНТРОСПЕКЦИИ¹

Правильным, но громоздким названием этой ста­тьи было бы такое: «История использования сознания в качестве средства для наблюдения в научной психо­логии». Если можно сказать, что сознательное пережи­вание существует, тогда перед нами встает вопрос: не должна ли современная психология принимать во вни­мание данные о нем, как это было прежде? Моя работа могла бы называться даже так: «Что случилось с ин­троспекцией?» Один из распространенных ответов та­ков: интроспекция оказалась нежизнеспособной и по­тому постепенно стала сдавать свои позиции. Однако возможен и другой ответ: интроспекция все еще с на­ми, она находит себе применение в самых различных вариантах, и вербальный отчет — лишь один из них.

Первое утверждение — о крахе интроспекции — можно признать верным, если речь идет о той интро­спекции, которую разрабатывал Титченер в Корнелле и 1900— 1920 гг., тогда как второе — о замаскированной интроспекции —принимается современными исследо­вателями, утверждающими, что понятие сознательного опыта имеет смысл лишь в том случае, если оно опре­делено на операциональном уровне.

Дуализм

Вера в существование сознательной психики (con­scious mind) у человека так же стара, как философия и вера в бессмертие души — этой бессмертной части че­ловека, который не есть одно лишь бренное тело. Отсю­да и случилось, что нечто сознательное — это обычно лишь одна составляющая в дуалистической контраверзе, например дух — в противоположность материи, рациональное — в противоположность иррациональному, цель — механизму. Были и психологические монисты, например Ламетри [44], материалист, который в 1748 г. утверждал, что человек — это машина (чем навлек на себя проклятие теологов), но даже он гораздо больше пре-

 

Psychological Bulletin. 1953.— Vol. 50. — № 3.— P. 169—189.

 

успел в редукции психических состояний, выделенных дуализмом, к их телесной основе, нежели в описании че­ловека без обращения к дуализму.

Догма о бессмертии души и длительное господство богословия неизбежно повлияли на психологию. Тер­мины для обозначения души и психики не различаются во французском и немецком языках (lame; Seele), а так­же в греческом и латыни (psyshe, nous; anima, mens) так четко, как в переводе на английский. Именно способ­ность мышления претендовала на бессмертие, и Декарт, ревностный католик, наделяет человека разумной ду­шой, созданной из непротяженной вечной субстанции, и приходит к выводу, что животные — это мертвые без­душные автоматы [20]. Таким образом, Декарт стал ро­доначальником как дуалистической линии (с использо­ванием интроспекции применительно к сознанию), так и объективного подхода (с механистическим понима­нием рефлекса).

Английский эмпиризм закрепил дуализм и утвер­дил понятие сознания в психологии. Локк, Беркли, Юм, Гартли, Рид, Стюарт, Томас Браун, оба Милля и Бэн — все они различными способами описывали то, как разум приходит к пониманию внешнего мира. Они при­знавали базовую дихотомию «дух — материя». Сейчас считается, что этим философам принадлежит честь от­крытия ассоциации, которая определяет отношения между элементами, составляющими разум или созна-ние [8. Р. 157—245]. Не было прежде (и не найдено по­ныне) подходящего термина для обозначения немате­риальной части дихотомии «дух— материя». Джемс сетовал по этомуповодув1890 г. [32,1. Р. 185—187]. Ча­ще всего используется или термин «душа» (mind; Seele), или сознание (consciousness; Bewußtheit). Психологи XIX столетия обозначали эту дихотомию как психофи­зический параллелизм, и эта догма столь твердо запе­чатлелась в психологическом мышлении, что амери­канская «операциональная революция» текущего столетия смогла победить, лишь преодолев громадные трудности.

Здесь едва ли стоит особенно вдаваться в подробно­сти, описывая историю веры в то, что мы называем со­знанием. Многие столетия существование сознания ка­залось очевидным, само собой разумеющимся фактом, основной, неоспоримой реальностью нашего собствен­ного бытия. «Cogito ergo sum», — сказал Декарт. Джемс обобщил это так [32, I. Р. 185]: «Интроспективное на­блюдение — вот то, на что нам следует полагаться в первую очередь, главным образом и всегда. Понятие "ин­троспекция" необходимо четко определить — оно озна­чает, очевидно, смотрение в собственную душу и отчет о том, что мы там открываем. Каждый согласится, что мы обнаруживаем при этом состояния сознания. Насколь­ко мне известно, наличие таких состояний еще ни один критик не подвергал сомнению, каким бы скептиком ни был он в других отношениях. Существование познания такого рода есть незыблемый факт, в то время как в от­ношении других явлений нередко случается, что в сфе­ре философского сомнения они вдруг теряют ясность своих очертаний. Все люди непоколебимо уверены, что они ощущают себя мыслящими, что они могут отличать свои психические состояния (такие, как внутренняя ак­тивность или страсть) от объектов, вызывающих эти со­стояния. Я считаю эту уверенность самым фундаменталь­ным постулатом психологии и отвергаю какое-либо исследование этой уверенности как слишком метафи­зическое».

В целом философы, физиологи и физики, заложив­шие основы новой экспериментальной психологии в 1850—1870 гг., — Фехнер, Лотце, Гельмгольц, Вундт, Геринг, Мах и их сотрудники — были сторонниками концепции психофизического параллелизма, которые вполне согласились бы с точкой зрения Джемса. Пси­хология (даже новая «физиологическая психология»), в сущности, изучала сознание, и ее главным методом была интроспекция. Физиология потому сомкнулась с психологией, что «параллелисты» верили положению, высказанному Гексли: «нет психического без нервно­го» [30], и поэтому использовали оборудование физи­ологической лаборатории для контроля стимуляции и записи эффектов нервных ответов.

Так что же такое интроспекция (innere Wahrneh-mung)? Существует множество мнений относительно того, каким образом сознание наблюдает свои собст­венные процессы, их история берет начало еще от Ари­стотеля и Платона. Эйслер обобщил взгляды 84 авторов на эту тему — от Аристотеля до начала нынешнего столетия [21, III. P. 1735—1742]. Локк, основатель эмпириз­ма, утверждал, что все идеи — следует говорить: «со­держания сознания» — возникают или посредством чувственного опыта, который доставляет знания о внеш­нем мире, или посредством рефлексии — внутреннего чувства, дающего знание о собственных действиях ду­ши. Ранние эмпиристы считали, что ни ощущение, ни рефлексия не могут вводить человека в заблуждение. Сформировалось убеждение, что иметь сознательное переживание значит то же, что знать о том, что ты его имеешь. Это позволило Вундту, строившему свою но­вую систематическую физиологическую психологию на основе английского сенсуализма, решительно опре­делить интроспекцию как непосредственный опыт [98. Р. 1—6]. Он полагал, что факты физической науки опосредованы и производны с помощью умозаключе­ний от выводов непосредственного опыта, в котором и через которое они непосредственно даны и составляют субъективный предмет психологии. Эта точка зрения наводит на мысль, что, по Вундту, интроспекция не мо­жет «обманывать», однако на деле мы видим здесь противоречие, поскольку в Вундтовой лаборатории уде­лялось большое внимание тренировке способности к ин­троспективному наблюдению и точному описанию со­знания.

Брентано писал в 1874 г.: «Феномены, постижимые умственно, верны сами по себе. Поскольку они возникают, постольку они существуют в действительности. Кто откажется признать в этом огромное преимущество пси­хологии над физическими науками?» [12,1. Р. 131—203].

Джемс заметил на это: «Если бы иметь чувства или мысли в их непосредственной данности было бы впол­не достаточно, то дитя в колыбели было бы психологом и к тому же непогрешимым!» [32,1. Р. 189]. Огюст Конт, основатель позитивизма, дал классическое возражение против очевидной адекватности непосредственного пе­реживания, указав, что интроспекция, будучи деятель­ностью души, будет всегда находить душу, занятую ин­троспекцией, но никогда — какими-то другими из разнообразных деятельностей. По сути аргумент Кон-та гораздо больше, чем просто игра слов. Он соответст­вует утверждению, что интроспекция — не процедура, а только лишь признание того факта, что знание, од-

нажды данное, существует как знание. Конт жаловал­ся, словно бихевиорист XIX в., что интроспекция недо­стоверна, что она дает описания, которые часто не мо­гут быть проверены, что во многих отношениях ее данным не хватает позитивного характера, требуемого наукой.

Д.С. Милль ответил на возражения Конта и утвер­ждал, что интроспекция — это процесс, который тре­бует тренировки для обеспечения достоверности. Она не является строго непосредственной, поскольку вклю­чает память — возможно, непосредственную память, тем не менее непосредственные воспоминания — это не есть данные сами по себе, и здесь возникает веро­ятность ошибки [53. Р. 64]. По поводу этого вопроса в целом смотри блестящие рассуждения Джемса [32, I. Р. 187—192]. Точка зрения Милля подкреплена совре­менным пониманием того, что почти невозможно отли­чить анестезию от непосредственной антероградной амнезии: человек, чья память длится 1 секунду, имеет столь же глубоко ущербную способность к интроспек­ции, поскольку практически он бессознателен так же, как любой реагирующий организм или машина.

Классическая интроспекция

 

Можно считать классической интроспекцию, кото­рая была определена через достаточно формальные правила и принципы и возникла непосредственно из ранних исследований Вундтовой лаборатории в Лейп­циге. Конечно, для интроспекции нет каких-либо неиз­менных правил. Великим людям свойственно не согла­шаться друг с другом и изменять свои позиции. Тем не менее по существу и Вундт, и Кюльпе до его отъезда из Лейпцига, и Г.Э. Мюллер в Гёттингене, и Титченер в Корнелле, и многие другие менее важные «интроспек-ционисты», признававшие первенство этих ученых, бы­ли едины. Штумпф в Берлине придерживался менее строгих принципов, а более поздняя интроспекциони-стская доктрина Кюльпе, развитая им после того, как он пришел в Вюрцбург, противостоит Вундту и Титче-неру. Классическая интроспекция в общем смысле — это убеждение, что описание сознания обнаруживает комплексы, образуемые системой сенсорных элемен­тов. Именно против этой доктрины восстали Кюльпе в

Вюрцбурге, бихевиористы под руководством Уотсона и гештальтпсихологи по инициативе Вертгеймера. Ин-троспекционизм получил свой «-изм» потому, что вос­ставшие новые школы нуждались в ясном и четком обоз­начении оснований, которым они противопоставляли собственные, принципиально новые черты. Ни один сторонник интроспекции как базового метода психоло­гии никогда не называл себя интроспекционистом. Обычно он называл себя психологом.

Вундт, пытавшийся утвердить новую психологию как науку, обратился к химии как к ее модели. Следст­вием этого выбора явился элементаризм его системы, дополненный ассоцианизмом в целях обеспечения за­дач синтеза. Психологические атомы — это ощущения (чистые ощущения) и, возможно, также простые чувст­ва и образы. Психологические молекулы — это пред­ставления (Vorstellngen) и более сложные образования (Verbindungen). Поскольку взгляды Вундта относитель­но простых чувств и образов менялись с течением вре­мени, именно ощущения стали постоянной «материей» всех хороших описаний сознания. Так, спустя полвека Титченер заключает, что «сенсорные» (sensory) —при­лагательное, которое наилучшим образом обозначает природу содержаний сознания [85. Р. 259—268]. Своим пониманием интроспекции Вундт зафиксировал эле­ментаризм и сенсуализм, и в дальнейшем интроспек-ционизм в своих лабораториях неизменно обнару­живал сенсорные элементы, поскольку они были ре­зультатами «хорошего» наблюдения. Разумно пред­положить, что сама атмосфера этой лаборатории и ме­стная культурная традиция сделали больше для увеко­вечения этих представлений, чем доводы в защиту на­блюдения, приводимые в публикациях.

Хотя Вундт определил предметом психологии не­посредственный опыт [97; 98. Р. 1—6], он все-таки от­личал интроспекцию (Selbstbeobachtung) и внутреннее восприятие (innere Wahrnehirmng). Внутреннее вос­приятие может быть ценным само по себе, но это еще не наука. Вундт настаивал на тренировке испытуемых. Да­же в экспериментах на время реакции в лейпцигской лаборатории испытуемые должны были долго трениро-ваться для выполнения предписанных актов перцепции; апперцепции, узнавания, различения, суждения, выбо-

 

ра и т. п., а также сразу сообщать, когда сознание откло­няется от требуемых задач. Так, Вундт указывал, что ни один испытуемый, который выполнил менее 10 000 ин­троспективно проконтролированных реакций, не под­ходит как источник сведений для публикации из его лаборатории. Некоторые американцы, Кеттел в их чис­ле, считали, однако, что психика нетренированного ис­пытуемого тоже может представлять интерес для психологии, и позднее по этому поводу возникла не­большая дискуссия между Болдуином и Титченером [8. Р. 413, 556]. В целом понимание интроспекции Вун-дтом было гораздо либеральней, чем обычно думают: в формальной интроспекции он оставил место и для ретроспекции, и для непрямого отчета. Гораздо менее податлив он был в отношении элементов и их сенсор­ной природы.

Событием для интроспекции явилось принятие концепции, согласно которой физика и психология от­личаются друг от друга не фундаментальным матери­алом, но лишь точками зрения на него. Мах в 1886 г. выдвинул положение о том, что опыт («ощущение») со­ставляет предмет всех наук [48], а Авенариус несколь­кими годами позднее — что психология рассматривает опыт, зависящий от функционирования нервной сис­темы (он назвал ее «системой С»), а физика — как не­зависящий от нее [3].

Затем, когда эти два философа согласились, что меж­ду ними нет противоречий, они оказали большое влия­ние на Кюльпе и Титченера, находившихся тогда в Лей­пциге. Кюльпе в своем учебнике 1893 года представил это различие между психологией и естественными на­уками как различие в точках зрения [41. Р. 9— 13], но Тит­ченер придал ему особенно большое значение. В 1910 г. он говорил, что данные интроспекции — это «общая сум­ма человеческого опыта, рассматриваемого в зависимо­сти от переживающего субъекта» [79. Р. 1—25], а позже он смог написать формулу:

интроспекция = психологическое (ясное переживание —» отчет),

что означает: интроспекция есть наличие ясного (clear) переживания с психологической точки зрения и отчет о нем тоже с психологической точки зрения [83. Р. 1—26].

Замените психологическое на физическое, и вы по­лучите формулу для физики. Избитый пример интроспек­ции — иллюзия: случай, когда восприятие отличается в каком-то отношении от стимула-объекта. В восприятии пе­реживание рассматривается как раз так, как оно проте­кает, в зависимости от характера восприятия восприни­мающим лицом, т. е. в зависимости от деятельности его нервной системы. Испытуемый должен отвлечься от фи­зической фактуры объекта. Пусть физик обращается к ней с помощью измерения и прочих физических методик. Тит-ченер отстаивал такой взгляд на это различие всю свою жизнь [85. Р. 259—268].

Именно Кюльпе расщепил психологический атом Вундта, разложив ощущение на четыре неделимых, но независимо изменяющихся свойства: качество, интен­сивность, протяженность и длительность [41. Р. 30—38]. Позднее этот взгляд разделял Титченер [6. Р. 17—35].

Одна из наиболее всесторонних дискуссий по про­блемам интроспекции была начата эрудитом Мюллером в 1911 г. [55. Р. 61—176]. Он оказался еще более либераль­ным, чем Вундт, и оставил место для всех непрямых и ре­троспективных форм интроспекции. Будучи главным об­разом заинтересованным в приложении интроспекции к исследованиям памяти, он подчеркивал между настоя­щим воспоминанием о прошлой апперцепции прошед­шего события и настоящей апперцепцией настоящего вос­поминания о прошедшем событии важное различие, -поскольку о текущей апперцепции можно расспросить, а прошлая апперцепция зафиксируется и не сможет боль­ше служить предметом исследования.

Не кто иной как Титченер наложил самое большое ограничение на интроспекцию, потребовав исключить значения из всех описаний сознания. Поначалу Титче­нер держал это представление при себе, называя появ­ляющиеся в отчетах значения ошибками стимула. Он настаивал на том, что тренированный испытуемый, принявший психологическую точку зрения, описывает сознание (зависимый опыт) и не делает попыток опи­сать стимул-объект (независимый опыт, данный с точ­ки зрения физики) [5; 79. Р. 22]. После того как Кюльпе попытался обнаружить безобразные (нечувственные) мысли в сознательных процессах суждения, действия и других мыслительных процессах, Титченер построил свою критику этих положений на запрете использовать какие бы то ни было значения в данных интроспекции [80]. Он доказывал, что прямое описание [Beschreibung, cognitio rei) дало бы разновидность сенсорных содер­жаний, ставших стандартными в классической интро­спекции," и что заключения о данных сознания (Кип-dgabe, cognitio circa rem) — это значения, которые не существуют в виде наблюдаемых сенсорных процес­сов [81; 82]. Отсюда его психология даже получила на­звание экзистенциональной, потому что он был убеж­ден, что значения, выступающие как предположения, лишены положительного характера, который имеют ощущения и образы как экзистенциональные данные.

Никогда не было полностью правильным утвержде­ние, что интроспекция — это фотография и что она раз­рабатывалась без помощи предположений и значений. Обратимся к типичным интроспективным исследовани­ям Титченера [ 16; 25; 28; 31; 58; 59; 64]. Налицо очень боль­шая зависимость от ретроспекции. Порой требовалось 20 минут на то, чтобы описать продолжавшееся 1,5 се­кунды состояние сознания, и в течение этого времени испытуемый ломал голову, силясь вспомнить, что же на самом деле случилось более чем за 1000 секунддо этого, опираясь, естественно, на предположения. На Йельской встречеАРАв 1913 г. J.W. Baird с большим энтузиазмом подготовил публичную демонстрацию интроспекции в исполнении обученного (trained) испытуемого, но пред­ставление не получилось впечатляющим. Интроспекция со сведенным к минимуму количеством предложений и значений вылилась в занудное перечисление сенсорных элементов, которые, как считалось, не обладали почти никакой функциональной ценностью для организма и потому не представляли интереса, особенно для амери­канских ученых.

Классическая интроспекция, как мне кажется, ут­ратила свой блеск после смерти Титченера в 1927 г., поскольку продемонстрировала функциональную бес­полезность, казалась скучной и к тому же была недо­стоверной. Самому духу лабораторных исследований присущ описательный подход, поэтому то, что получе­но в одной лаборатории, невозможно проверить в дру­гой: невозможно удостовериться в истинности интроспек­тивных отчетов о состояниях сознания, сопровождающих

действие, чувство, выбор и суждение. Поэтому не при­ходится удивляться, что Кюльпе, Уотсон и Вертгеймер, все в течение одного десятилетия (1904—1913), энер­гично выступили против оков этого идеалистическо­го, но жесткого педантизма.

Описание неощутимого

 

То, что получило название систематической экспериментальной интроспекции, развивалось в Вюрцбургев 1901 — 1905 гг. под руководством Кюль­пе [8. Р. 101—410, 433—435]. Кюльпе, испытавший, подобно Титченеру, влияние позитивизма Маха, пере­ехал из Лейпцига в Вюрцбург с убеждением, что экспе­риментальная психология должна изучать также и мышление. Новая экспериментальная психология уме­ла обращаться с ощущением, восприятием и реакцией, а Эббингауз в 1885 г. добавил к этому списку память. Вундт сказал, что мысль не может быть изучена экспе­риментально. Однако позитивист Кюльпе был уверен, что ему надо лишь найти испытуемых, готовых мыслить в контролируемых условиях, а затем получить у них ин­троспективный отчет о мыслительных процессах.

Последовала блестящая серия работ, выполненных учениками Кюльпе: Майером и Ортом по ассоциации (1901), Марбе по суждению, Ортом по чувству (1903), Уоттом по мышлению (1905), Ахом по действию и мыш­лению (1905). В каждой из этих работ утверждалось, что так называемая классическая интроспекция не соответ­ствует ни одной из названных проблем. Майер и Орт описали цепочку ассоциированных образов в процес­се мышления, но не обнаружили в интроспекции ника­ких указаний на то, как мысль направляется к своей цели [50]. Марбе нашел, что если суждения можно лег­ко выражать в терминах образов, то интроспекция не дает ни малейшего намека на то, как и почему они сфор­мированы [49]. В исследованиях Орта чувство «сопро­тивлялось» интроспективному анализу, так что ему при­шлось изобрести не вполне ясный термин сознательное отношение, чтобы описать эмоциональную (affective) жизнь. У его испытуемых чувства, конечно, не прояв­лялись в виде ощущений или образов. Уотт и Ах неза­висимо друг от друга пришли к взаимно согласующим- ся результатам. Уотт, дабы сделать интроспекцию эффективнее, изобрел прием дробления (fractionation): он разделял психологическое событие (event) на не­сколько следующих один за другим периодов и иссле­довал каждый из них в отдельности, тем самым до­бивался редукции памяти и заключений (inference), ко­торые включались в интроспективный отчет. И все же сущность мышления оставалась для него неуловимой, пока он не понял, наконец, что целенаправленность мышления задается задачей или инструкцией (он на­зывал это задачей — Aufgabe), которую испытуемый принял до того, как начался процесс его мышления [92]. Ах развил понятие детерминирующей тенденции как ведущего бессознательного принципа, который направ­ляет сознательные процессы по заранее заданному рус­лу в направлении решения задачи. Он же разработал процедуру дробления с хроноскопическим контролем и дал формулировку метода — систематическая экс­периментальная интроспекция. И детерминирующая тенденция, сама по себе неосознаваемая, и сознатель­ные процессы, ею направляемые, оказались для испы­туемых Аха непредставимыми в терминах классической интроспекции, т. е. на языке ощущений и образов. Для этих смутных, ускользающих содержаний сознания Аху пришлось ввести термин сознаваемость, а его испыту­емые научились описывать свое сознание в терминах ненаглядных переживаний сознания (unanschauliche Bewusstheiten—нем.) [1].

Представители вюрцбургской школы полагали, что с помощью метода интроспекции они открыли новый вид психических элементов, но понятие сознанности не по­лучило статуса признанного в отношении ощущения и образа. Вместо этого говорили об открытии вюрцбург­ской школой безобразного мышления, и многие именно это ставили ей в упрек: открытие носит чисто негатив­ный характер, пусть мысли — это не образы, но что же они такое? Титченер, правда, считал, что он знает ответ на этот вопрос. По Титченеру, мысли, о которых говорят вюрцбуржцы, представляют собой отчасти сознательные отношения (attitudes), которые являются смутными, ми­молетными паттернами ощущений и образов, отчасти — значениями и суждениями, которые должны быть иск­лючены из психологии, ибо задача их изучения не явля­ется адекватной описанию [80]. С высоты прошедших 40 лет мы видим, что главный вклад этой школы — это понимание важности неосоз­нанной задачи и детерминирующей тенденции. Тече­ние мысли детерминируется неосознанно — вот вывод, который был подготовлен духом времени в период его открытия: тогда же Фрейд обнаружил, что область мо­тивации обычно недоступна интроспекции. Однако вы­вод Кюльпе несколько отличался от такого понимания. Он считал, что наличие едва уловимых сознанностей в сознании установлено достоверно, но при этом назы­вал их функциями, чтобы отличить от ощущений и об­разов классической интроспекции, которые называл со-держаниями [43]. Функция и содержание —вот два вида данных о сознании, составляющие вместе то, что обоз­начается как двухчастная психология позднего Кюль­пе. Так своим выбором Кюльпе объединял интроспек­цию Вундта с интроспекцией Брентано. Он также способствовал грядущему протесту против Вундтовой интроспекции со стороны гештальтпсихологии.