Вертгеймер (Wetrheimer) Макс

 

(1880—1943) —немецкий психолог, основоположник гештальтпсихоло-гии, известный экспериментальны­ми работами в области восприятия и мышления. Родился в Праге, там же получил начальное образование. Закончив гимназию, в течение 2,5 лет изучал право, но затем заин­тересовался философией. Учился в университетах Праги, в Берлине — у К. Штумпфа, в Вюрцбурге — у О. Кюльпе. В Вюрцбурге получил ученую степень доктора филосо­фии (в 1904 г.). После этого он вернулся в Берлин, а летом 1910 г. переехал во Франкфурт-на-Майне. Здесь Вертгей­мер заинтересовался восприятием движения, но в его объ­яснении встретился с трудностями, исходившими из струк­туралистской точки зрения. Как отмечает В. Кёлер¹, на этом материале Вертгеймер открыл новые принципы психоло­гического объяснения. Его работа привлекла внимание К. Коффки (1886—1941) и В. Кёлера (1887—1967), учени­ков Штумпфа, которые в качестве испытуемых участво­вали в исследованиях Вертгеймера. Вместе с ними Вертгей­мер обсуждал результаты, метод экспериментального исследования и сформулировал новый подход к объяснению восприятия движения. Эти исследования, их результаты и новые принципы были изложены в статье Вертгеймера (1912) «Экспериментальное исследование движения»², от которой

¹ См.: Кёлер В. Макс Вертгеймер // Psychol. Rev. — 1944. — V. 51.

² Experinientelle Studien Uber das Sehen von Bewegung // ZeitschrifJ fiir Psvcholoqip 1912. — Bd. 61.

 

и принято считать начало гештальтпсихологии. С этого вре­мени гештальтпсихология особенно активно развивается в Берлине, куда Вертгеймер вернулся в 1922 г. Двадцатые годы являются периодом наивысшего расцвета этой школы. В 1929 г. Вертгеймер был назначен профессором во Франкфурт.

В 1933 г. Вертгеймер эмигрировал в США, где работал в Новой школе социальных исследований (Нью-Йорк). Здесь к октябре 1943 г. Вертгеймер умер. В 1945 г. вышла его кни­га «Продуктивное мышление». В ней с позиций гештальт-психологии экспериментально исследуется процесс реше­ния задач, который описывается как процесс выяснения функционального значения отдельных частей в структуре проблемной ситуации. В. Кёлер считает эту книгу лучшей памятью о М. Вертгеймере.

В хрестоматию включен доклад М. Вертгеймера «Uber Gestalttheorie. Vortrag, behalten in der Kant-Gesellschaft» (Berlin, 1924) — манифест берлинской школы психологов, в котором развивается основная идея гештальтпсихологии — принцип целостного подхода в психологии.

М. ВЕРТГЕЙМЕР

О ГЕШТАЛЬТТЕОРИИ

Что такое гештальттеория? Гештальттеория возник­ла из конкретных исследований; в процессе работы над определенными проблемами психологии, психологии народов, логики, теории познания. Существуют конк­ретные проблемы, которые создали для нее почву; ра­бота все более приближала к одной главной, основопо­лагающей проблеме.

Какова существенная особенность положения в на­уке? Эта особенность одинаковым образом выступила у многих исследователей и философов настоящего вре­мени, в том числе у тех, кто еще только вступает в науку. Сложилась такая ситуация: от какого-то живого собы­тия приходят к науке, ищут в ней выяснения, углубле­ния, проникновения в сущность этого события.

И хотя часто находят знания, связи, все же чувст­вуют себя после этого еще беднее, нежели прежде. Как это выглядит, например, в психологии? Исходят от всей

полноты жизни субъекта, от переживаний, которые он испытывает, справляются по книгам о том, что об этом «наработала» наука психология, читают и читают или сами начинают исследовать таким путем, который дол­гое время был единственно общепринятым, и только по­сле этого появляется отчётливое чувство: «в руках» вро­де бы многое — и собственно ничего. То, что было наиболее важным, существенным, что казалось чем-то полным жизни, при этих процедурах пропадает. Кто не переживал того, что называется словом «понял», когда вдруг устанавливается математическая или физическая связь?! Обращаются к книгам по психологии, к учеб­никам педагогики. Что же они говорят об этом? Путают бледность, сухость, отдаленность от жизни, полная не­существенность всего, о чем говорится. Здесь мы про­чтем об образовании понятий, абстракции, о понятии классов, о причинах, силлогизмах, еще кое-что об ассо­циациях, затем появляются такие высокие слова, как творческое воображение, интуиция, талант и т. п., — слова, которые заставляют думать, но которые, если по­нимать их строго, если захотеть ощутить всю красоту строгой науки, оказываются лишь голыми названиями проблем без действительного их решения, без проник­новения вглубь. Мы имеем в науке целый ряд таких тер­минов, слов, которые стали модой в образованном мире и которые ассоциируются с такими представлениями, как личность, сущность, созерцание, интуиция и т. п. Но как только проникаешь глубже, эти термины в кон­кретной работе оказываются чаще всего несостоятель­ными.

Такова основная ситуация, в которой находились многие науки, а многие еще находятся до сих пор. Как можно этим удовлетвориться? Существует один харак­терный, важный-признак духовного развития нашего времени: в последнемдесятилетии в различных науках возникла одна и та же проблема. Как можно разрешить ее? Различными путями. Мы знакомы со всеми главны­ми попытками справиться с такой странной ситуацией. Например, одна из них состоит в требовании абсолют­ного отделения науки от жизни: наука не имеет ничего общего с этими прекрасными вещами, говорят нам, на­ука есть что-то строгое и трезвое, и не нужно требовать от науки того, чого она не может дать. Мы помним о том

времени сомнения в возможностях науки, когда дума­ли избежать «рационализма» и «интеллектуализма» в науке таким образом, что пытались установить для нее строгие границы: наука не должна выходить за эти пределы, она не может иметь ничего общего со всеми этими другими вещами. Такая позиция вызывает глу­бокое разочарование у наиболее сильных, лучших пред­ставителей поистине грандиозных движений в науке.

Другой способ решения этой проблемы состоит в попытке разделить естественнонаучные методы и ме­тоды наук о духе. Тогда говорят так: то, что понимают под наукой, является таковым лишь применительно к так называемым точным наукам — к естествознанию; но существует другая область науки — наука о духе, ко­торая должна открывать свои методы, отличные от ме­тодов естествознания. В науке о духе мы хотим отка­заться от таких методов, как строгое проникновение, точное объективное объяснение. В науке о духе появля­ются совсем другие категории. Вот два примера; име­ется еще ряд других точек зрения, но и этих примеров достаточно.

В чем существо дела? Действительно ли так необ­ходимо, чтобы во всех науках господствовали катего­рии и методы точных наук? Является ли точная наука, например естествознание, действительно настолько не­обходимым, является ли оно в действительности тако­вым, каким его считали еще недавно? Не может ли быть так, что известное мировоззрение, положение, способ работы, установка — все это, доведенное до кондиции, вообще не является необходимым для данной науки? Может быть, она уже содержит в себе искомый момент, только заслоняемый господствующими методами, ка­жущимися единственно необходимыми? Нельзя ли предположить, что эти методы, адекватные известным связям между вещами, не годятся для других связей и отношений? Нет ли здесь такой ситуации, когда то, что является основополагающим для уже сложившейся на­уки, часто (но не всегда) делает нас слепыми по отно­шению к существу жизни, к тому главному, что высту­пает при непосредственном восприятии, созерцании настоящего?

Гештальттеория не пытается сгладить эту пробле­му или обойти ее, не пытается разрешить ее так, будто наука — одно, а жизнь — другое, будто у духовных предметов есть нечто отличное от других вещей, и по­этому нужно разделить эти области. Гештальтпсихология пытается войти внутрь проблемы; не имеем ли мы в самом подходе, в основной гипотезе, в методе ис­следования чего-то такого, что выступает в качестве догмы для всех наук, но что в действительности тако­вым не является? Долгое время казалось само собой разумеющимся — и для европейской теории сознания, и для всей науки было в высшей степени характер­но — то положение, что наука может строиться только следующим образом: если что-то должно быть иссле­довано научно, т. е. понято научно, тогда сначала его нужно понять как составное, как какой-то комплекс, который необходимо расчленить на составляющие элементы, изучить закономерные отношения между ними, и лишь затем можно перейти к решению про­блемы: из имеющихся элементов с помощью законо­мерного отношения, существующего между отдельны­ми частями, восстанавливается комплекс.

То, что я говорю, не ново, в последнем десятилетии это стало вновь проблемой для большинства ученых. Кратко ее можно было бы обозначить так: основная ис­ходная предпосылка оказывается иной — нужно от­правляться не от элементов и частных отношений меж­ду ними, не от анализа к последующему синтезу через связывание элементов в большие комплексы.

Гештальттеория полагает, что имеются связи дру­гого, формально другого типа. Не только в науке о ду­хе. Основную проблему гештальттеории можно было бы сформулировать так: существуют связи, при кото­рых то, что происходит в целом, не выводится из эле­ментов, существующих якобы в виде отдельных кус­ков, связываемых потом вместе, а напротив, то, что проявляется в отдельной части этого целого, опреде­ляется внутренним структурным законом всего этого целого.

Я назвал здесь формулу. Гештальттеория есть именно это, не больше и не меньше. Сегодня эта фор­мула в приложении к различным сторонам действи­тельности (часто очень различным) выступает как ре­шение проблемы. Я начал с того, что гештальттеория'

выросла из исследования. Она не только выросла из работы, но возникла для работы. Речь идет не о том, что еще одна частная проблема войдет в науку, а о том, чтобы в конкретной научной работе увидеть познава­тельные ситуации, чтобы вообще выработался новый подход к пониманию конкретных внутренних законо­мерностей. Проблема разрешается не так, как это на­блюдается в некоторых довольно путаных случаях, о которых я говорил: имеются определенные возможно­сти, необходимо систематизировать факты, включить их в те или иные области знания и тем самым понять действительность. Именно с помощью других методов, руководствуясь объективным положением вещей, уда­ется проникнуть в мир, продвинуться к тому, что дей­ствительно имеет место. Это не стремление обсудить что-то вообще, а желание продвинуться вперед — ди­намизм, задача для науки.

Есть еще вторая трудность, которую можно кратко проиллюстрировать примером точных наук: когда ма­тематик знакомит нас с некоторыми положениями, мы можем воспринимать их так: каталогизировать, т. е. ска­зать, принадлежат ли они к области тех или иных зако­нов, к этой частной области по данной классифика­ции, — но я верю, ни один математик в своей работе не занимается этим. Математик скажет: ты не понимаешь этого закона и не можешь его понять, если не посмот­ришь на его функцию, на то, как он работает, на его следствия; ты не знаешь закона, если имеешь в руках только формулу без динамической функциональной связи с целым. То же самое в гештальттеории выраже­но в крайней форме.

К сожалению, в высшей степени сомнительно, что­бы можно было бы создать сколько-нибудь ясное пред­ставление о гештальттеории в течение часа. Сделать это намного труднее, чем разъяснить какой-нибудь ма­тематический закон, хотя гештальттеория является, по сути, такой же строгой, как математическое положение. В философии мы, к сожалению, находимся не в таком счастливом положении, как в математике, где под каж­дой функциональной связью, направленной на реше­ние, понимается то же самое. Все понятия, которые упот­ребляются здесь, — часть, целое, то, что определяется изнутри, — это такие слова, которые часто фигурируют в философских дискуссиях, но которые каждым по­нимаются по-своему, несколько иначе и употребляют­ся, к сожалению, по-разному, так что эти понятия мож­но рассматривать с точки зрения каталогизации мнений, а не с точки зрения использования их в работе, направленной на проникновение в какую-то данность. Часто полагают, что можно говорить об определенных философских проблемах, о проблемах в чистом виде, отвлекаясь от действительности, от позитивной науч­ной работы.

Попытаюсь немного ввести вас в нашу рабочую ла­бораторию и показать, как в конкретной работе, при ре­шении проблем, взятых из различных областей науки, мы подходим к ним с позиций гештальттеории. Еще раз: проблема, на которую я здесь кратко обращаю ваше внимание, проблемное положение и ситуация — это не проблема специальной науки. Она является, по сути, основной проблемой нашего времени. Гештальттеория появилась не вдруг, она конвергировала, «подтянула» к себе материал из всех наук, а также от различных фи­лософских точек зрения для решения этого, как пола­гает гештальттеория, принципиального вопроса. Возь­мем один раздел из истории психологии. В психологии было так: исходили из живого переживания и далее смотрели, что знает о нем наука, что проясняет в нем наука? Затем нашли, что имеются элементы, ощущения, представления, неизвестные чувства, воля, а также за­коны для них, — переживание должно составляться только из них. В процессе работы психолога над про­блемами, которые вытекают из этого основного поло­жения, возникли трудности, которые благодаря счаст­ливой интуиции одного психолога — я имею в виду Эренфельса — особенно остро выступили на передний план. Это была проблема, кажущаяся простой, пробле­ма, которая сначала кажется непонятной для тех, кто подходит к науке от самой жизни, так как они не пони­мают, как можно так ее ставить. Положение вещей бы­ло следующим: мы в состоянии воспринять мелодию, вновь узнать ее. То же самое по отношению к оптиче­ской фигуре. Неудивительно, что, когда мы слышим ме­лодию во второй раз, мы благодаря памяти узнаем ее. Однако от одного очень простого вопроса положение, вещей вдруг стало полно непонятного: Эренфельс пришел к заключению, присоединяясь здесь к Маху и к дру­гим, что мелодия узнается также и тогда, когда она транспонируется на другие элементы. Состав элемен­тов изменился, а я все-таки узнаю мелодию как ту же самую, я ведь не знаю вовсе о том, что мне представля­ются другие элементы; например, при транспонирова­нии C-dur в Cis-dur совсем не замечают, что по набору элементов это что-то другое, чем то, которое было. В чем дело? На этот счет имелись различные мнения. Пыта­лись спасти ситуацию с помощью разных тезисов: Эрен­фельс — глубоким, другие психологи — иными, менее глубокими способами. Из чего, строго говоря, исходил Эренфельс? Если мелодия состоит из шести тонов, и я повторяю ее, в то время как она исполняется в другой тональности, и она все же узнается, что вообще остает­ся? Эти шесть элементов являются сначала некоторой суммой, но: наряду с этими шестью элементами пред­полагается седьмой, это Gestaltqualitat — качество фор­мы. Седьмой элемент и есть тот, который делает воз­можным узнавание мелодии. Это решение для нас неожиданно. В истории науки, в частности в истории физики, имеются большие примеры, когда ученый от­важно берется за яркую, кажущуюся очевидной, яс­ную гипотезу и защищает ее со всей ответственно­стью. В науке нередко имеют место такие ситуации, которые в будущем приводят к большим результатам, хотя бы впоследствии, и обнаружилось, что то конк­ретное, буквальное, что заключено в них, еще не про­двигает нас в решении той проблемы, которая здесь содержится. Были и другие решения факта, описан­ного Эренфельсом.

Одно из них таково: при правильном транспониро­вании что-то все-таки сохраняется, а именно интерва­лы, отношения. Утверждают, что наряду с элементами существуют «отношения» как еще один элемент. Но это предположение в действительности не помогает, пото­му что, например, основной закон для указанного поло­жения вещей, согласно которому можно изменить что-то во всех элементах — и явление останется тем же самым; и наоборот: можно изменить очень мало — и по­лучится тотальное изменение, — этот основной закон вновь повторяется и применительно к отношениям. Можно также изменить отношения, и каждый почувствует ту же самую мелодию, и можно очень незначитель­но изменить отношения — и каждый услышит, что ста­ло что-то другое, и не узнает ее. Все это такие вещи, на которые я могу здесь указать лишь кратко.

Можно «ухватиться» за другие вспомогательные понятия — все это знакомые способы, которые в по­добных положениях часто повторяются во всех науках и в истории философии: к данным, к сумме элементов, присоединяется еще что-то, какие-то «высшие процес­сы», которые надстраиваются над элементами и дейст­вуют на них.

Таким было положение до тех пор, пока гештальттеория не поставила радикальный вопрос: правильно ли вообще думать, что, когда я слышу мелодию, дело обсто­ит каждый раз следующим образом: первичными явля­ются отдельные тоны, которые выступают в качестве элементов, а потом появляется сумма этих отдельных тонов? Не может ли быть наоборот: то, что я вообще имею в сознании, — это касается также и восприятия отдельных тонов —является частью целого, и свойст­ва части определяются характером этого целого'? То, что дано мне в мелодии, не строится каким-то образом (с помощью каких-то вспомогательных средств) вто­рично из суммы отдельных элементов, но то, что имеет­ся в отдельном, возникает в радикальной зависимости от того, что есть целое. Характер тона в мелодии зави­сит от его роли в мелодии, так что тон «Си», будучи свя­занным с тоном «До», есть что-то совершенно иное, чем «Си» как отдельный звук. К плоти и крови составляю­щих принадлежит то, как, в какой роли, в какой функ­ции они выступают в целом.

Наметим кратко, к каким проблемам ведет такая постановка вопроса. Начнем с самой простой психо­логической проблемы —с проблемы порога. Издавна считали так: раздражению соответствует определен­ное ощущение, это ощущение есть константа по отно­шению к раздражению: если есть определенный раз­дражитель, то я имею определенное, соответствующее ему ощущение; если раздражители меняются, я полу­чаю два в определенной степени различных ощуще­ния. Этому вопросу было посвящено много исследова­ний; они принадлежат к самым основным и в то же время наиболее скучным разделам старой психологии.

Во многих исследованиях все сильнее выступали труд­ности, которые пытались разрешить таким образом: явление зависит от всевозможных факторов высокого порядка, от каких-то причин, суждений, заблуждений, от внимания и т. д. Эти факторы выступали во всех построениях старой психологии. Так было до тех пор, пока не был поставлен радикальный вопрос: не явля­ется ли совершенно неверным положение, согласно которому определенному раздражению соответству­ет определенное ощущение? Не ближе ли к истине дру­гое положение: возникающее ощущение является ре­зультатом воздействия раздражителя как части какого-то целого'? Это простая формулировка. Она приводит к эксперименту. В точном эксперименте об­наружилось, что вопрос, вижу ли я два цвета или один цвет, зависит от структурных и других условий цело­го — поля. При одних и тех же раздражителях можно получить полностью одинаковые цвета, гомогенные — в случае таких определенных структурных условий целого, которые изнутри оказывают влияние на един­ство раздражителей; при других структурных усло­виях целого, которые оказывают влияние на разъеди­нение, на разделение этого целого, мы видим два различных цвета. Отсюда возникает задача исследо­вания характера каждого «условия целого» в их дей­ственности.

Возникает вопрос: нельзя ли исследовать, зависит ли то, что я вижу в одной части поля, от того, частью какого целого оно является? От того, как оно располо­жено в целом и какую роль оно играет как часть внутри этого целого? Эксперимент позволяет дать утвердитель­ный ответ. Каждый хороший художник знает эти вещи по чувству, все это не ново, хотя ни один ученый хоро­шо не обдумывал такие результаты; эта зависимость становится настолько бросающейся в глаза, что, если, например, мы имеем две части поля, можно превратить одну из них в более светлую, другую — в более темную, причем при тех же самых элементах благодаря только тому, что изменяются условия целого.

(Я не могу здесь останавливаться на трудностях те­ории контраста. Обычная теория контраста была свое­образной заплатой на теле суммативной теории, и все более обнаруживалось, что прежде очень правдоподобная теория контраста теперь не справляется с этим по­ложением вещей: речь идет не о сумме индукции¹, но об условиях гештальта.)

Пойдем дальше. Я говорю, для того, что именно ви­дят или слышат в одном месте, в одном поле зрения, в одной части поля, решающим является то, каковы отно­шения целого. Человек по отношению к полю, а также к тому, что происходит в поле — и это является одним из лучших моментов этой работы, связан, по существу, с тенденциями поля, развивающимися в направлении к осмысленности, единству, к тому, чтобы управлять си­туацией, исходя из внутренней необходимости. И часто нужно применить очень сильное средство, чтобы раз­рушить поле или вынудить к другому состоянию поле, имеющее тенденцию к смыслу, к хорошему гештальту.

Это поле по своей тенденции к целому имеет также свою динамику, и, таким образом, динамическое нача­ло, которое до сих пор почти не встречалось в психоло­гии, теперь выдвигается на передний план. Здесь обна­руживаются удивительные и в то же время очень простые связи. Но обо всем этом я не буду здесь гово­рить. Хочу отметить только немногое в этом плане. Я — часть в поле. Я — не впереди, как учат с древнейших времен, принципиально. Я — среди других, по своей сущности Я принадлежит к самым замечательным и са­мым редким предметам, которые существуют, предме­там, которые, как кажется, господствуют над законо­мерностью целого. Я есть часть в этом поле. Что же Отсюда следует? Определяется ли мое поведение в этом поле каким-нибудь отдельным моментом, как в случае ассоциаций, опытом и т. п.? Эксперименты показыва­ют все яснее: нет, здесь опять выступают типичные за­кономерности целого, которые обусловливают тот факт, что человеческое существо чаще всего ведет себя ос­мысленно.

Неправильно было бы описывать это поле как сум­му первичных ощущений. Здесь опять повторяется то же самое положение: якобы прежде должны быть эле­менты, должны быть ощущения. Если рассматривать положение вещей таким образом, тогда следует весь­ма странный вывод, что у детей, у примитивных наро-

 

1 Влияние контраста от элемента к элементу.

 

дов, у животных сначала должны быть отдельные ощу­щения, к ним присоединяется что-то высшее, затем еще более высокое и т. п. Исследования же всюду показы­вают противоположное. Лишь некоторые психологи, занимающиеся, например, психологией народов, еще находятся в плену представлений о какой-то разроз­ненной элементной основе психологического, теперь вынуждены признать: действительно, живое психоло­гическое — это поток событий уже в первичных ощу­щениях; но... если мы хотим заниматься наукой, то дол­жны анализировать, т. е. заниматься элементами; кто захотел бы тогда попытаться научно разобраться в та­ком текущем, движущемся материале? Физика посто­янно делает это! Это старый теоретический предрас­судок: считать, что физика работает с элементами! Как раз текущее, движущееся с преобладанием законо­мерностей целого — вот область работы физики в те­чение уже многих десятилетий.

Если исходить из этого, напрашивается мысль о том, что то, что является примитивным, то, что является ис­ходным, имеет мало отношения к нашему позднейшему образованию — к ощущению как продукту нашей куль­туры. Романтики понимали это в тысячу раз лучше, ког­да говорили об ощущениях в своем смысле и при этом действительно не думали об оттенках красного цвета. Имеет ли ребенок как природное существо красный цвет в смысле качества ощущения? Возбуждающее, радую­щее, сильное, движущееся гораздо ближе к тому, что име­ется у самого примитивного человека в его реакции.

Я уже говорил, что человек есть часть поля, но та­кая часть, которая характеризуется целостностью, так же как и его реакции. Вместо связи: реакция как от­дельное возбуждение периферического нерва на одной стороне и отдельное ощущение — на другой -— с необ­ходимостью выступает другая связь: выяснение усло­вий поля, условий жизни, уяснение того, что составляет сущность окружения; реакция понимается здесь не в смысле наличия каких-то содержаний и отдельных дви­жений, но прежде всего как изменение привычек, ма­неры поведения, воли, стремлений, чувств, и не в смыс­ле суммы всего этого, но взятых как целое.

Я мог бы, конечно, кратко указать на все эти труд­ные проблемы; надеюсь, однако, что мне удастся прояснить, как все, что я здесь говорю, связано с конкрет­ным научным исследованием и экспериментальными данными. Человек не только является частью поля, но выступает частью и членом общества. Например, когда люди находятся вместе, скажем, заняты определенной работой, то самым неестественным поведением, кото­рое проявляется лишь в особых или патологических случаях, будет такое, о котором можно сказать, что не­сколько Я просто находятся вместе. На самом деле эти различные Я работают совместно, каждый как осмыс­ленно функционирующая часть целого. Представьте се­бе совместный труд туземцев или совместные игры де­тей. Большей частью это очень специфические условия, которые влияют на то, каким будет человек по сравне­нию и в противоположность другим людям. Если исхо­дить из определенных предпосылок, которые следуют из гештальттеории, мы приходим к такому выводу, что если с теми людьми, с которыми человек сотрудничает, по некоторым причинам невозможно осуществить хо­рошие отношения, отношения гармонии, то вместо это­го возникает определенный их суррогат, который из­меняет психическое бытие человека. Это привело бы, например, к гипотезе, что большая область психических заболеваний, для которой до сих пор не было настоя­щей теории, может быть, является следствием такой ос­новной закономерности. Этот реальный пример явля­ется доказательством того, что вопросы, о которых я говорю, связываются с конкретными решениями и в каждом случае с помощью строгих научных методов. Я мог бы продолжить этот ряд проблем. Он ведет очевидным образом к проблемам в области истории культуры, истории духа и далее к тому, что называется областью науки. Я хочу кратко проиллюстрировать другое положение. Я уже говорил, что благодаря та­кой постановке вопроса и с учетом полученных резуль­татов понятие реакции, понятие связи между реакцией и ощущением должны радикально измениться в смыс­ле обогащения и выделения сущности изучаемых яв­лений. И это не только в психологии, но и в физиоло­гии, в биологических науках в целом. Здесь также пытаются поставить один механизм рядом с другим — ^{соединить их в} сумму — и все это для того, чтобы только как-нибудь объяснить работу живого организма, который функционирует со смыслом или, как иногда го­ворят, целесообразно. Сюда же относится понятие ре­флекса как совершенно бессмысленной связи двух от­дельных моментов, которые никак не соотносятся друг с другом: отдельный раздражитель «механически», «автоматически» вызывает тот или иной отдельный эф­фект полностью «произвольно». По всей вероятности, как это все более выясняется, этого не существует да­же у примитивных живых существ. В этом отношении мы многим обязаны работам Дриша, который пытает­ся — правда, другим способом — разрешить пробле­му, о которой мы говорим. В сущности, это тот тезис витализма, который возникает на основе этих проблем, но который, по мнению гештальттеории, совершает ошибку, пытаясь решить проблему путем привнесе­ния в существующие стихийно протекающие естест­венные процессы нечто другое, но не определенное, не спрашивая, а правильно ли положение о том, что и физические неорганические закономерности носят ха­рактер поэлементных слепо связанных механических связей, которые многие теоретики познания рассмат­ривают в качестве единственно данных в физике. Я хо­чу отметить, что Кёлеру² удалось доказать, что и в неорганической физике существуют те же закономер­ности, в соответствии с которыми то, что происходит с частью, определяется внутренней структурой цело­го, внутренней тенденцией целого, а не наоборот. Я мог бы только кратко указать, что отсюда удалось сделать выводы в отношении биогенеза, развития живых су­ществ. В этой связи становится ясным, что то, что вы­ступило как принципиально важное в приведенных здесь отдельных психологических примерах, харак­терно и для других областей — биологической, орга­нической и неорганической. Принимая во внимание эти факты, следует считать пустой отговоркой попыт­ку решить проблему таким образом, когда говорят: да, это что-то специфически психологическое. Это только увертка, когда думают, что можно решить эту пробле-

 

² Ср.: Кёлер В. Физические гештальты в покое и в стаци­онарном состоянии. — Эрланген, 1920; Он же. Проблема геш-тальта и начала гештальттеории. Годовой отчет по общей фи­зиологии. — Берлин, 1924.

 

му методом разделения областей. Может быть, зако­номерности целого, которые существуют в области психического и отличаются от тех, которые действу­ют, например, в электрическом поле. Но это не отно­сится к сути дела. Основной вопрос состоит в сле­дующем: определяется ли часть осмысленно, своим целым, структурой целого или все происходит меха­нически, слепо, случайно, поэлементно, так что то, что имеет место в целом, строится на основе суммирова­ния того, что происходит на отдельных участках? Это часто происходит в первую очередь в физике тогда, когда я связываю механизмы друг с другом, т. е. когда я занимаюсь физикой тел, сделанных человеком. Здесь находится пункт, где гештальттеория понимается труд­нее всего и именно потому, что в течение последних столетий существовало большое число предрассудков о природе: природа должна быть чем-то чуждым зако­номерностям, так что то, что происходит в целом, рас­сматривается как чисто суммарная связь частей. Фи­зика приложила много труда, чтобы освободиться от телеологизма. Телеология, конечно, не является реше­нием проблемы. Сегодня мы вынуждены подойти ина­че, другим путем к тому, что раньше пытались решить с помощью телеологизма с его коварным тезисом о це­лесообразности.

Далее, к вопросу о соотношении тела и души. Как обстоит дело с моими знаниями о душе другого чело­века? Существует давний догматический тезис, кото­рый у всех у нас, так сказать, в крови: психическое и физическое полностью разнородны, между психиче­ским и физическим существует полная разнородность. Это две области, которые полностью разделены. Из этого разделения следует множество метафизических заключений, позволяющих сделать душу очень хоро­шей, а природу — очень плохой. И если я восприни­маю психические состояния другого человека, если я знаю, чувствую, что в нем происходит, обычно утвер­ждают, что я могу иметь это только лишь благодаря ана­логии. Ее основание можно кратко, но верно выразить следующим образом: определенное психическое явле­ние бессмысленно — совершенно «произвольно» — связывается с определенным физическим процессом.

Я вижу нечто физическое и заключаю о чем-то другом, чуждом ему по природе, — о психическом. Все проис­ходит по такой схеме: я вижу, что человек повернул какую-то черную вещь на стене, и заключаю: он хочет, чтобы было светло. Такие связи могут иметь место: воз­никают ли они в результате связи только элементов этого чуждого — это можно не обсуждать. Есть целый ряд ученых как в этой области, так и в других областях, которые в большой степени чувствуют эту двойствен­ность и все-таки принимают этот странный тезис, что­бы выйти из трудного положения. Неискушенного че­ловека, когда он видит, что другой человек испытывает страх или гневается, трудно убедить, сказав: да, ты ви­дишь определенные физические факты, которые по су­ти не имеют какого-либо отношения к психическому. Они лишь внешне связаны с тем, что происходит в пси­хическом мире; ты часто видел, что то и другое сосу­ществовало, было связано. Пытались различными спо­собами решить суть проблемы. Говорили об интуиции, считали, что иное здесь невозможно — ведь я вижу страх другого. Но это неверно, что я вижу только эти телесные изменения, с которыми лишь внешне связа­но нечто другое. Прелесть тезиса об интуиции в том, что в нем чувствуется, что дело-то обстоит иначе. Но слово «интуиция» не может дать ничего, кроме назва ния того, что хотят понять. Совершенно аналогично об­стоит дело с тезисом, когда говорят: да, наряду с телес­ным зрением имеется психическое, духовное зрение. Точно так же, как непонятно, когда говорят, что при наличии длины волны 700 ммк ощущается красный цвет, непонятно, когда говорят, что я вижу страх чело­века — вижу его моим духовным зрением. Это поло­жения, которые, таким образом, не продвигают нас вперед в научном отношении. Когда говорят о науке, то речь всегда идет о плодотворном проникновении в сущность, а не о каталогизации и систематизации яв­лений.

Если посмотреть внимательней, можно обнаружить и еще один предрассудок. Речь идет о следующем: пси­хологическое переживание, которое имеет человек, на­пример, когда ему страшно, есть психически сознава­емый феномен. Как?! Представьте себе, что вы видите, как некий человек благожелательно относится к дру­гим людям или что этот человек благочестив в своей жизни. Думает ли кто-нибудь серьезно, что этот чело­век имеет в себе соответствующее чувство, что-то вро­де чувства слащавости? Никто так не думает, а то, что является характерным в его поведении, в его духовном облике, имеет мало общего с сознанием. Одним из са­мых удобных вспомогательных средств в философии была установка на то, чтобы просто связывать психику с сознанием. Сделаем здесь небольшое отступление. Го­ворят об идеализме в противоположность материализ­му, имея при этом в виду, что идеализм — это что-то прекрасное, а материализм — что-то туманное, сухое, неясное, ужасное. Предполагается ли тут что-то созна­ваемое в противоположность, например, распускающе­муся дереву? Если однажды хорошенько обдумать, чем плох материалистический, механистический взгляд и что, наоборот, хорошего есть в идеализме, то относится ли это различие в подходах к материальным свойствам элементов, которые связаны? Имеются психологиче­ские теории и учебники по психологии, которые, хотя и пишут постоянно лишь об элементах сознания, на са­мом деле являются более бездуховными, чем живое де­рево, которое не имеет в себе ничего от сознания. Не о том должна идти речь, из чего состоят элементы собы­тий, нужно говорить о целом, о смысле целого. Если от этого целого перейти к конкретным проблемам, о кото­рых я говорю, тогда очень скоро обнаруживается, что в психике есть очень много от телесных процессов. Во­обще только мы, европейцы, в нашей поздней культу­ре пришли к идее такого разделения психического и физического. Представим, что человек танцует. В танце так много привлекательного, радостного. Действитель­но ли здесь, с одной стороны, есть сумма физических движений тела и его членов, а с другой — психическое и сознательное? Конечно, нет. Однако ясно, что этот от­вет еще не дает решения задачи, здесь она лишь начи­нается. Мне посчастливилось, кажется, найти плодо­творный подход к решению этой проблемы. В частности, оказалось, что есть много процессов, в которых, если отвлечься от материального характера отдельных эле­ментов, имеет место идентичное по гештальту. Если че­ловек робок, пуглив или энергичен, бодр или печален, можно строго доказать (нужно провести такие эксперименты), что характер физического события, включенного в какой-то также физический процесс, по гешталь­ту идентичен характеру внутреннего события и спосо­бу его протекания в психическом плане.

Я кратко упоминаю об этой проблеме для того, чтобы на ее примере показать,