Осознанность умственной активности

 

В то время почти все философы и психологи были дуалистами, а большинство психологов к тому же еще и психофизическими параллелистами. Если вы полага­ете, что явления сознания зависят от процессов в моз­гу, но полностью отделены и отличны от них, тогда вы должны допускать и некоторый род интроспекции или внутреннего восприятия, посредством которого вы по­лучаете свидетельства о психических явлениях. Бихе­виористский монизм XX в. был неизвестен в XIX в. Ве­ра в некоторый род интроспекции была общей и для психологии, и для обыденного сознания.

Обращение к интроспекции было особенно важно для психологии акта, которая заявляла, что тщательное и беспристрастное исследование сознания показыва­ет, что оно состоит не из стабильных элементов, подо­бных образам и ощущениям, но из интенциональных актов, направляемых на объект, или актов, сознательно устремляемых к цели [8. Р. 439—456,715—721]. Мы уже видели, что Брентано защищал интроспекцию как са­модостоверную (self-validating). Он был представите­лем интенциональной психологии акта и, будучи совро- менником Вундта,

вундторскими элементами сознания и своими актами [12]. Брентано оказал влияние на субъект-объектно-ко-ннотивную психологию (волевого действия) Джеймса Уорда 1886 г., пересмотренную им в 1918 г. [87], аУорд повлиял на Макдугалла, который, несмотря на то, что психологию уже раз определили как науку о поведе­нии, разработал в 1923 году целевую психологию —та­кую систему, в которой цель и стремление выступили характеристикой любой психической активности [51].

В Германии Штумпф, стимулируемый учением Брентано о психических актах и аргументами Гуссер­ля в пользу феноменологии как наипростейшего опи­сания опыта [29], пришел к выводу, что вундтовская интроспекция производит данные феноменологии, од­нако собственно психология скорее всего состоит из актов (Брентано), или, как Штумф называл их, психи­ческих функций [76], Таким образом, будет правильно сказать, что к 1915 году и Штумф и Кюльпе верили, что существуют два рода интроспективных данных: с од­ной стороны, феномены (Штумпф) и элементы (Кюль­пе), с другой — оба верили в функции (акты). Кюльпе был склонен думать, что функции наблюдаются ре­троспективно (rtickschauende Selbstbeobachtung), a элементы — немедленно (anschauende Selbstbeobach­tung) [43. P. 42—45].

За исключением Титченера и его сподвижников, американская психология все время стремилась быть практической и функциональной в дарвиновском смыс­ле. Как таковой ей было предопределено стать бихеви­ористской. Поэтому интересно отметить, что ранняя американская функциональная психология Джемса, Дьюи, Энджелла и чикагской школы была интроспек­тивной. Организмы приобрели сознание вследствие его адаптивной функции, гласил их довод. «Когда ровное течение привычного действия прерывается внешними событиями, тогда, чтобы решить проблемы организ­ма, — говорил Джеймс Энджелл, — включается созна­ние» [29. Р. 276—278]. Именно в силу того, что функци­ональная психология рассматривала данные сознания как нечто существенное для понимания приспособле­ния человека к своему окружению, Уотсон, закладывая основы бихевиоризма, провозгласил, что он столь же против функциональной психологии, сколь и против интроспекционизма.

 

Феноменологическое описание

 

Следующий протест против устоев классической инт­роспекции связан с открытиями гештальтпсихологии, во­обще говоря, с открытиями Вертгеймера, изложенными в его работе в 1912 г. по восприятию движения [94]. Верт-геймер исследовал условия возникновения видимого дви­жения. Оказывается, можно наблюдать движение и тог­да, когда стимульный объект не движется, как в случае дискретного стимула, т. е. видимое движение — это явле­ние сознания, а не физическое явление. Классическая интроспекция потребовала бы описывать воспринимае­мое движение в терминах или элементов сознания, или умственных процессов, или образов и ощущений, или, возможно, качеств ощущений. Однако Вертгеймер думал, что любое обращение в анализе к этим понятиям будет излишним. Воспринимаемое движение может быть при­знано само по себе, условия, вызвавшие его, можно изу­чить — зачем же тогда возиться с этими лейпцигскими видимостями объяснения? Так как видимое движение, та­ким образом, может бытьнемедленно принято как иден­тифицируемый феномен, Вертгеймер назвал его «фи-фе-номеном». В 1912 г. идея феноменологии витала в воздухе. Гуссерль использовал этот термин для обозначения сво­бодного беспристрастного описания опыта («бытия») [29] — Штумпф перенял его [76]. Таким образом, Кёлер и другие психологи стали говорить о данных прямого опы­та всегда как о феноменах, избегая всех тех слов, что ас­социировались с классической интроспекцией. Позднее именно такое феноменологическое наблюдение стало тех­никой, сменившей интроспекцию [8. Р. 601—607].

Эта Magna Carta феноменологии вскоре вызвала к жизни множество хороших исследований в большинст­ве своем по проблемам восприятия. Работа Катца по кон­стантности яркости {34], выполненная в лаборатории Г. Э. Мюллера, даже несколько предшествовала работе Вертгеймера, а классическое исследование фигуры и фо­на Рубина [68] появилось лишь немного позже. Нача­лась целая серия поисков законов восприятия формы — исследований, в которых были введены новые описа­тельные понятия, как-то: организация и артикуляция, и новые функциональные понятия, такие, как близость, замкнутость, переноси и контрастность.

Почти все эти исследования восприятия проводи­лись в духе дуализма. Это выражалось в попытках оты­скать стимульные условия или же структуры мозга, не­обходимые и достаточные для осуществления процесса восприятия. Вертгеймер, Кёлер и Коффка — все они под­держивали принцип изоморфизма, т. е. гипотезу о том, что структура поля восприятия топологически подобна структуре поля соответствующих процессов мозга, и, хотя ни гештальтпсихология, ни экспериментальная феноме­нология не выдвигают изоморфизм в качестве базового понятия, тем не менее изоморфизм требует определен­ного дуализма. И таким образом, оба явления восприя­тия и физиологические процессы мозга объединяются этим термином в психофизиологическом соответствии друг другу. Прекрасная книга Кёлера 1920 г. «Физиче­ские гештальты» отстаивала именно эту точку зрения [36].

Одновременно с тем, как гештальтпеихология на­бирала силу, слабела классическая интроспекция. Ра­бота Вертгеймера по феноменальному движению по­явилась в 1912 г. [94]. Кюльпе умер в 1915 г. Кёлер работал с обезьянами на острове Тенериф во время Первой мировой войны, тогда же он применил новые феноменологические принципы к описанию психоло­гии обезьян [35]. Студенты Коффки были заняты пуб­ликациями статей по проблемам восприятия. В 1920 г. умер Вундт, т. е. в тот год, когда Кёлер опубликовал «Физические гештальты» [36]. В 1922 г. Кёлер прибыл в Берлин, чтобы сменить Штумпфа. В 1921 г. гешталь-тпсихологи начали издавать новый журнал «Psycho-logische Forshung», отражающий их интересы, Верт­геймер использовал страницы его ранних выпусков для выступлений против классической интроспекции [94]. Коффка изложил их суть на английском языке для американцев в 1922 г. [38]. В 1927 г. умер Титченер. «Гештальтпеихология» Кёлера появилась в 1929 г. [37], а «Принципы» Коффки — в 1935 г. [39]. Можно ска­зать, что к 1930 г. феноменологическое наблюдение одержало победу над классической интроспекцией.

Гитлер был причиной того, что способные плодотвор­но работать гештальтпсихологи переехали в Америку. Победа феноменологии, которой способствовала смерть Титченера, не была триумфальной, так как другие силы толкали американскую психологию к бихевиоризму. Тем не менее феноменология оставалась не только ува­жаемой, но и оказывалась полезной при разработке многих психологических проблем, о чем свидетель­ствует недавнее феноменологическое исследование видимого мира, выполненное Гибсоном [26]. Итак, здесь мы подошли к тому, что можем сказать: интрос­пекция все еще практикуется, если не ограничивать термин интроспекция его корнелльско-лейпцигским значением.

Протоколы пациентов

 

Внимание, которое современная психология уде­ляет бессознательному, заставляет ее дополнительно заниматься проблемами сознания. Так, психоанализ подчеркивает важность для терапии перевода вытес­ненных идей из области бессознательного в сферу со­знания. И когда в процессе анализа пациент, лежа на кушетке, сыплет ассоциациями, тем самым он дает аналитику информацию именно о своем сознаний (Kundgabe), хотя и обходится без классической инт­роспекции. Когда же и как психопатология занялась содержанием сознания?

Почти всегда первое проявление того, что сейчас мы называем душевной болезнью, лежит в ненормальном, неадекватном поведении. Аномальная личность, будь то ведьма или больной, вначале привлекают наше внима­ние странным, вызывающим поведением. Явными симп­томами, требующими общественных мер лечебного или предохранительного характера, обычно и являются не сообщения о видениях или жалобы на голоса, а такие отклонения в поведении от нормы, которые причиняют неудобства другим. Однако психопатология, выросшая в духе веры в дуализм, в главном никогда не была бихе­виористской. В ней всегда существовала презумпция со­знательности: сознательным считалось состояние ведь­мы, хотя дьявол, возможно, завладел ее волей, позднее относили к сознательным явлениям галлюцинации и ил­люзии истерических больных также. Субъективизм, всег­да стоящий за этими симптомами, не часто выражался открыто до конца XIX в.

Сообщение Зильбурга проясняет то, как из пони­мания одержимости дьяволом начиналась идея душевных расстройств [96; 99]. По отношению к одержимым и умалишенным, кроме людей знатных, терапия состо­яла из дисциплины, угроз, оков и побоев. Ценность та­ких средств была разве что в том, чтобы дать разрядку тем, кто осуществлял наказание. Даже Возрождение, ко­торое, говорят, «открыло человека», не освободило этих несчастных жертв нетерпимой богословской самона­деянности. Только в начале XIX в., благодаря Пинелю и его последователям, наступил поворот к гуманному лечению. В течение XVII и XVIII вв. в качестве субъек­тивных данных о причинах душевных расстройств вы­ступают сообщения о меланхолии (иногда оканчиваю­щейся самоубийством), страстях, бредовых состояниях («ошибках рассудка»), фантазиях, раздражительности, настроениях и гневе, сплине (хандре), ипохондрии, ис­терических расстройствах, любви. Злым духом могла быть женская галлюцинация, иллюзия проекций жела­ния или же неверное представление о том, что думают о ней другие люди. Реформы XIX в. о гуманном лече­нии душевнобольных и появление понятия душевной болезни (Пинель, 1801) немного сделали для субъекти-визации психопатологии [61]. Теория гипноза — так был назван научный преемник месмеризма, — принад­лежащая Брейду, была основана на понимании внуше­ния принципиально как психической, а не сознатель­ной сущности [11]. Льебо же с помощью гипноза лечил радикулит; осуществлял ли пациент самонаблюдение, когда говорил, что существует боль? Льебо был дуали­стом, так как название его книги утверждает, что он изу­чал «воздействие души на тело» (Faction de la morale sur le physique) — это был трактат о психосоматической медицине 1866 г. [45]. Позже Шарко описал признаки истерии, а равно, как он полагал, и гипноза, но большая часть этих признаков была описана им не в терминах сознания, а представляла собой такие явления, как ане­стезия, амнезия, кататония [,15, III, IX]. Крепелин, не­когда ученик Вундта, создатель классической системы душевных болезней, достигшей зрелости около 1896 го­да, установил базовое разделение на маниакально-де­прессивные психозы, шизофрению и слабоумие [40]. Таким образом, он признал эйфорию, депрессию и гал­люцинации симптомами душевной болезни, но этого со­всем не достаточно, чтобы сказать, что его психиатрия основывалась на некотором роде интроспекции.

Все же последняя декада XIX в. была тем десятиле­тием, когда психопатология стала по-настоящему пси­хологической дисциплиной. Оно было отмечено появле­нием вначале Жане, а потом Фрейда. Классическое исследование симптомов истерии Жане появилось в 1892 г. [33], а замечательная книга Фрейда о толковании сновидений — в 1900 г. [24]. Теория истерии Жане, сфор­мулированная в понятиях диссоциации и сокращения поля внимания, была психологической, хотя и не ин­троспективной. Фрейд совместно с Брейером открыли разговорный метод — talking cure, из которого возник психоанализ [13]. В течение настоящего столетия пси­хоанализ оказал глубокое воздействие на психиатрию. В психиатрию не только перешли многие положения психоанализа, хотя система в целом отвергалась, но и само психиатрическое интервью было приспособлено как для анализа сознания, так и для перевода в сознание тех забытых фактов, отсутствие которых составляло сим­птом психической болезни. В наше время интервью и кушетка используются как средства особого рода ин­троспекции, которая тщательно исследует сознание и стремится перевести забытое через порог.

Один из наиболее ясных призывов к использованию самонаблюдения в патопсихологии был сделан Морто-ном Принсом, сторонником Жане в Америке, который долго занимался изучением расщепленных перемежа­ющихся личностей, а позднее настаивал на возможно­сти их одновременного функционирования. Однажды Принс высказал предположение о том, что интроспек­тивные отчеты можно получить одновременно от двух сознательных личностей, даже если они имеют всего один набор рецепторов и эффекторов. Можно, думал он, одной личности задавать вопросы в письменной форме, т. е. зрительно, а отчет получать устный, в то время как другой личности вопросы предъявлять на слух, а ответы получать письменно. Это трудная форма разделения. Когда она была апробирована, то оказалось, что прото­колы большей частью состоят из заученных клише или бессмыслицы [69]; тем не менее протоколы пациентов Принса — это некоторого рода интроспекция. Опера-ционалист может, конечно, представить эти протоколы в виде различных реакций, так как любое сознание со- общает данные, которые могут быть описаны в бихевиористских терминах. Однако этот факт не изменяет ощущения реальности того, что психопатологи имеют как в отношении сознания, открывающегося через инт­роспекцию, так и в отношении бессознательного, наблю­даемого с помощью опосредствующих техник.

Психофизика

 

Дуализм души и тела, спиритуализма и материа­лизма — дуализм, господствовавший в XIX в., привел Фехнера, погруженного в борьбу с материализмом за установление спиритуалистического монизма, к откры­тию психофизики [22]. Измерив физический стимул и физическое ощущение и показав, как интенсивность по­следнего зависит от интенсивности первого, Фехнер ду­мал, что поместил дух и материю в единую систему ко­ординат. Его успех в разработке и стандартизации классических психофизических методов, которыми пользуются и поныне, способствовал тогдашнему пси­хофизическому параллелизму, хотя у самого Фехнера цель была другая. Для психофизики стимул выступал как независимая переменная. Ощущения или относи­тельные интенсивности двух ощущений, или расстоя­ние между двумя ощущениями были доступны интро­спекции и таким образом составили в психофизическом эксперименте зависимую переменную. Этот вид инт­роспекции целое столетие оставался весьма полезным в экспериментальной психологии, и сегодня он сохра­няет свое значение, хотя, конечно же, операционализм толкует его в терминах бихевиоризма.

Предпринимавшиеся до Фехнера попытки реше­ния проблем чувствительности были вполне психофи­зическими. Исследователи определяли и абсолютные, и дифференциальные пороги. Когда в 1760 г. Бугер из­мерял дифференциальный порог яркости, он полагал­ся на суждения наблюдателя о том моменте, когда тень на экране становилась едва заметной [ 10. Р. 51 ]. Вебер, формулируя в 1834 г. свой психофизический закон, так­же опирался на подобные суждения [92. Р. 44—175]. Развитию сенсорной феноменологии способствовало открытие закона корешков спинномозговых нервов (1811, 1822), который показал, что чувствительные нер­вы заключают сами в себе ряд проблем. Закон специ­фических энергий органов чувств Иоганнеса Мюллеpa (1826, 1838) в известном смысле был психофизикой, так как в нем было проведено различение между каче­ством ощущения и свойством стимула, вызывающего это ощущение [56. Р. 44—55, 57, II]. Много из этих ран­них примеров психофизики, особенно количественной, было рассмотрено Титченером [78, И, pt. И. Р. 13-117]. Нет нужды особо останавливаться на том, что паралле­лизм был общепринятой теорией столетия и что психо­физика складывалась из наблюдения связей, большей частью количественных, между элементами души и те­ла. В том, что можно наблюдать душу подобно чувствен­ному опыту, никто не сомневался.

По меньшей мере полстолетия (1860—1910) пси­хофизика процветала вместе с классической интро­спекцией, в чем-то подчинившись ей. Так, например, думали, что наблюдатель должен быть специально тре­нирован для того, чтобы давать надежные результаты. Титченер, как мы уже видели, предостерегал от ошиб­ки стимула [5, 79. Р. 202], и он и Вундт верили в неуме­стность контрольных стимулов (Vexirversuche). На­пример, определяя пространственный порог осязания, вы варьируете расстояние между остриями эстезио­метра согласно некоторой стандартной процедуре, но не придерживаетесь одних и тех же точек на коже для контроля, если вы настоящий классический интроспекционист. Контроль же лежит в тренировке наблю­дателя с целью избегания ошибки стимула. Если он го­ворит «два», когда стимул один, это не значит, что он ошибается, так как интроспекция не может лгать или по меньшей мере, как тогда думали, хорошая интрос­пекция тренированных наблюдателей не может лгать очень сильно. В любом случае утверждать, что одното­чечный стимул не может вызвать двухточечного вос­приятия, значит предвзято судить об эксперименте, ко­торый должен ответить, что же мы чувствуем при каждом значении стимула.

Тот же подход к интроспекции виден и в вундтов-ском методе идентичных серий для исследования узна­вания [66. Р. 24—30]. В этом методе наблюдателю предъ­является серия объектов-стимулов; через некоторое время в качестве теста дается та же серия, и испытуе­мый должен указать опознанные элементы. Новые элементы в качестве контрольных в серию не вводятся. Испытуемый знает, что серии одни и те же, но вы доверя­ете ему в его самонаблюдении, надеясь, что он не сооб­щит вам об узнавании, если не почувствует его — в кон­це концов никто, кроме него, не откроет вам тайну его сознания. Если вы возлагаете всю эту ответственность на испытуемого, то неудивительно, что тренировка ста­новится важной.

Этот вид неопровержимой психофизической инт­роспекции недолго продержался в атмосфере функци­онализма американской психологии. Уже, наверное, 30 лет, как о нем не слышно.

После Фехнера в течение полувека психофизики продолжали говорить о наблюдении и измерении ощу­щений, хотя в действительности наблюдали, делали со­общения, измеряли не целостные ощущения, а их каче­ства. От Фехнера пошло применение психофизических методов для оценки качества, интенсивности, протя­женности или длительности чувственного опыта, и Кюльпе после разрыва с Вундтом предположил, что мы в действительности никогда не наблюдаем целостного ощущения, а наблюдаем по отдельности его атрибуты, из которых строим ощущение как научный конструкт [42]. Позднее Ран, ученик Кюльпе, усилил это замеча­ние [65], а Титченер наконец сформулировал свою точ­ку зрения на предмет спора [84].

В 1893 г. Кюльпе доказывал, что качества ощуще­ний: а) неотделимы от ощущений (если какой-либо из атрибутов исчезает, то исчезает и все ощущение); б) могут изменяться независимо друг от друга (мож­но изменить одно, оставив другие без изменений) [41. Р. 30—38]. Позднее этот взгляд оказался ошибоч­ным, так как существуют различные качества, напри­мер высота и громкость звукового тона, цветовой тон и яркость спектральных излучений, которые не мо­гут быть изменены независимо посредством прямой манипуляции стимулом. Стивене решил эту пробле­му, обратившись к понятию инвариантности. Незави­симым, говорил он, является атрибут, который остает­ся инвариантным при изменении параметров стимула в соответствии с определенной функцией [7, 70, 71]. Такое понимание выразилось в нанесении на стимуль-ную диаграмму кривых равной чувствительности, как, например изофонических для высоты тона и громко-

сти, которые строятся относительно частоты и энер­гии стимула, или же изохроматических для цветового тона, яркости и насыщенности, строящихся относи­тельно длины волны и энергии стимула. Равенство ощущений становится решающей характеристикой, но субъективное равенство выводится из тех же ба­зовых данных интроспекции, которыми пользовался Фехнер, т. е. из суждений «больше — меньше» или же из сходных дополнительных категорий.

Современная психофизика также занимается по­строением шкал чувствительности — интервальных и отношений. Для этого испытуемые должны сообщать, больше или меньше различие между одними ощущени­ями, чем между другими (шкала интервалов), или же определять отношение одного сенсорного качества к другому (шкала отношений) [75. Р. 23—30]. Такая инт­роспекция надежна и пользуется общим одобрением да­же в бихевиористской Америке.

Существуют и другие виды психофизик, в меньшей мере опирающиеся на количественные методы, которые до сих пор удачно используют сообщения о чувственном опыте и которые, можно правильно классифицировать как современную интроспекцию. Отличным примером этого может служить работа Крокера по анализу и оце­ниванию аромата группой тренированных экспертов, которых специально обучали этому [18]. Они оценивали степень выраженности различных обонятельных и вку­совых компонентов в аромате, проводили перекрестную проверку своих суждений, работая сплоченной группой в условиях высокой мотивации и энтузиазма. Такую обу­ченную группу можно послать из лаборатории на какое-нибудь промышленное предприятие для оценки вкусо­вых оттенков и калибровки продукта, позднее она может быть возвращена обратно для проверки интроспектив­ной надежности, а если необходимо — и для аналитиче­ской перекалибровки. Сообщение Крокера о том, как фиксируются установки и унифицируются суждения в таких группах, во всех отношениях напоминает атмос­феру вундтовской лаборатории, разве что только в лабо­ратории Крокера отсутствовал авторитарный контроль Вундта.

Другим недавним примером современного исполь-зования отчета o чувственном опыте является книга Харди и сотрудников о боли [27]. В этой книге излагается психофизика боли. Особое внимание среди прочего уде­ляется различным качествам болевых переживаний и ус­тановлению шкалы ощущения боли с помощью субъек­тивного уравнивания различий между ощущениями.

Урок, который нужно усвоить из развития психо­физики, состоит в том, что в отношении наблюдения чув­ственного опыта интроспекция процветала сто лет и по сей день еще в моде.

Сознание животных

 

Отказывая животным в разумной душе, Декарт сде­лал проблему психологии животных относительно ма­лозначимой, но Дарвин с его эволюционными доказа­тельствами непрерывного развития души и тела от низших видов до человека (1872) изменил это положе­ние [ 19]. Вскоре начали появляться сообщения Романе-са об эволюции психики и интеллекта (1883). Он же ввел термин сравнительная психология для исследований природы души у животных различных видов [67]. На­деляя душу животного способностью к сомнению, он тем самым ставил интеллект животного ненамного ни­же человеческого. Ллойд Морган в своей сравнитель­ной психологии стремится умерить энтузиазм Романеса с помощью принципа экономии: он требовал не объяснять действия как результат упражнения высшей психической инстанции, если оно может быть истолко­вано как проявление психики нижележащего уровня [54]. Предостерегая от «антропоморфизма» при оцени­вании поведения животного, Ллойд Морган, конечно же, имел в виду антропопсихизм. Лёб, вводя понятие тропизма и неосознанного действия низших животных форм (1890), предполагал, что сознание возникает в хо­де эволюции как необходимое условие более адаптив­ного действия и что его критерием служит развитие ас­социативной памяти [47]. Начались исследования интеллекта животных, среди которых нужно выделить эксперименты Торндайка (1898) [77]. Десятилетие с 1900 по 1910 г. было отмечено значительной активно­стью в экспериментальной сравнительной психологии, большая часть которой занималась измерением интел­лекта животных. В этих исследованиях полезным сред­ством считался лабиринт.

Несмотря на то что уже существовали доводы в пользу объективной психологии животных [4], разви­тие сравнительной психологии началось в период, ког­да психологию с изгнанным за ее пределы сознанием рассматривали как науку о душе без души, т. е. как часть физиологии. Американская функциональная психология, однако, включала сознание в сферу своих исследований, и сравнительные психологи для наблю­дения за сознанием животных взяли в качестве осно­вы методическую формулу, которую можно было бы назвать интроспекцией животных. Нигде этот вопрос не былизложен более ясно, чем в книге Уошберн 1908 г. о душе животных [88. Р. 13]. Она писала: «Если живо­тное ведет себя таким образом, что можно заключить о сознании, сопутствующем этому поведению, то что оно такое? В начале нашего обсуждения... мы должны признать, что все психологические объяснения пове­дения животных должны опираться на аналогию с че­ловеческим опытом. Мы не знаем других значений та­ких терминов, как восприятие, удовольствие, страх, гнев, зрительные ощущения и т. д., кроме тех, которые составляют содержание нашей собственной рассудоч­ной деятельности. Хотим мы того или нет, мы должны быть антропоморфистами в своих предположениях о том, что происходит в душе животного». Здесь подра­зумевается, что, тогда как о человеческом сознании мы узнаем из прямого наблюдения — интроспекции, о со­знании животного мы можем судить только с помощью заключений по аналогии. Однако не все придержива­лись такого разграничения. Макс Майер выдвинул до­вод, на котором строилась его психология «другого», что наше собственное сознание не может быть предме­том (material) научного исследования, так как оно яв­ляется особенным, а не общим, и что психология всег­да изучает другие организмы — других людей, других животных [52]. В этом смысле и поведение животно­го, и слова человека являются интроспекцией, если они рассматриваются как нечто, говорящее о созна­нии. Даже у Титченера можно найти этот аргумент: «Таким образом, животное вынуждено, так сказать, наблюдать, заниматься интроспекцией. Оно отвеча­ет на стимулы и фиксирует свой опыт в движении то­ла» [79, Р. 30—361

Интересно посмотреть, как Уотсон до разработки им бихевиоризма воспринимал относящееся к первому десятилетию экспериментальной психологии живот­ных убеждение в том, что знание о сознании животных является конечной целью сравнительной психологии. Тогда Уотсон все еще работал в Чикаго, родном доме систематической функциональной психологии, которая утверждала, что сознание должно быть понято психо­логически на языке его полезности для организма. Свою монографию 1907 г. Уотсон озаглавил так: «Кинестети­ческие и органические ощущения: их роль в реакции белой крысы при прохождении лабиринта» [89. Р. 90— 97]. В этом исследовании он лишал крысу возможности при ориентировке опираться на зрение, слух, вкус, обо­няние, частично кожную чувствительность, однако кры­са продолжала помнить путь в лабиринте. Уотсон сде­лал вывод, что «внутриорганические ощущения, т. е. кинестетические, возможно, соединенные с органиче­скими и статическими ощущениями» являются тем, что использует крыса, следуя правильным путем. Он даже обсуждал возможность использования крысой нагляд­ных образов, которые у нас играют преобладающую роль. Он полагал, что успешность пробегания крысы по лабиринту может подтвердить это: «Если поворот сделан в нужный момент (было показано, что слепые крысы с удаленными вибриссами могут делать такие повороты, не касаясь телом стенок прохода), можно предположить, что животное, таким образом, обладает «внутренним чувством», которое в точности подобно на­шим переживаниям, возникающим при прикосновении в темноте к знакомому объекту.

Конечно, позднее Уотсон отказался от лишних хло­пот с сознанием и призвал психологов больше зани­маться данными стимулов и реакций. Это был шаг к позитивизму, но об этом Уотсон не думал. Действитель­но, поведение животного можно рассматривать как некий язык, говорящий о сознании, и точно так же можно лишить интроспекцию смысла, рассматривая ее просто как речевые движения. Конечно же, если «другой» Макса Майера может заниматься интроспек­цией, то и животные могут и занимались ею до того, как бихевиоризм объявил их сознание чем-то несуще­ственным.

 

Вербальный отчет

 

Отказ Уотсона в 1913 г. от педантичной и ненадеж­ной интроспекции, какой он ее видел, в пользу более по­зитивной психологии стимула и реакции был попыткой не столько создания бихевиоризма как новой психоло­гии без сознания, сколько переформулировки старой психологии в новых терминах [90]. Он предполагал, что мышление в образах можно заменить зарождающимся субвокальным движением. Чувства, думал он, могут иметь эндокринную природу. Ассоциация, как уже по­казал Павлов, это обусловленность рефлекторных отве­тов, а не обязательно связь между представлениями. Фор­мально Уотсон вывел интроспекцию из психологии, но более достоверные результаты интроспекции, особенно в психофизике, оставил [91]. Итак, он был вынужден ос­тавить интроспекцию в качестве вербального отчета. Вы­плеснул ли он с водой и ребенка? Является ли интрос­пекция чем-то большим, чем вербальный отчет?

Действительно, различие есть. Вербальный отчет, рассматриваемый как поведенческая реакция, может быть описан как физический процесс. В этом описании говорение и написание слов окажутся совершенно раз­личными видами движений, если не будет показана их эквивалентность в экспериментальной ситуации. С дру­гой стороны, вербальный отчет как интроспекция — это не реакция, а наблюдение и описание, а значит, инди­кация объектов наблюдения в смысле значений исполь­зованных слов.

По-другому выразить то же самое можно с помощью двух формул:

1. Интроспективное наблюдение:

Э —> Н = С —> факты сознания.

2. Бихевиористическое наблюдение:

Н = Э —> С-—» факты психологии.

Соответственно в первой формуле: в случае инт­роспективного наблюдения экспериментатор (Э) отме­чает факты сознания, о которых сообщает наблюдатель (Н), являющийся их субъектом (С). Во второй формуле: в случае бихевиористического наблюдения наблюда­тель (Н), которым является экспериментатор (Э), наблю­дает за поведением испытуемого (С), выделяя из него

 

существенные для психологии факты. В классической интроспекции испытуемый является наблюдателем. На нем лежит ответственность за правильность описания данных сознания, потому он должен быть обучен в Лей­пциге, Корнелле или еще где-либо, так как интроспек­ция — это нечто большее, чем просто переживание че­го-либо.

Бихевиоризм сместил локус научной ответственно­сти с наблюдающего испытуемого на экспериментато­ра, который и становится наблюдателем за испытуемым. Это делает возможным психологическое наблюдение за неответственными и необученными испытуемыми; жи­вотными, детьми, слабоумными, душевнобольными, а также необученными, нормальными взрослыми людь­ми. Таким образом, в психологию включаются менталь­ные тесты, так как они используют вербальные реакции наивных испытуемых. Включаются также и эксперимен­ты на животных, потому что обыкновенно дискримина-тивное поведение животного является языком, который разработали преподал животному экспериментатор, что­бы оно могло сказать ему о своих способностях и умени­ях. Вправе ли мы будем сказать, что животное не осуще­ствляет интроспекцию, так как не сообщает себе того, что сообщает экспериментатору? Возможно. Однако важно понять то, что Уотсон, нападая на интроспекцию, был против не использования слов испытуемым, а про­тив использования слов только в том значении, в кото­ром хотел экспериментатор.

Интроспекция как операция

 

Уотсон, заменяя интроспекцию на вербальный от­чет, шел в позитивистском направлении. Своей высшей точки это движение достигло позже с принятием опе­рациональных определений как дающих наиболее на­дежные описания психологических понятий. Операци-онализм — это скорее движение к большей точности в научном мышлении, но это не школа. Впервые амери­канские психологи взяли эту современную форму ста­рого позитивизма у физика П.У. Бриджмена, который использовал операционализм для объяснения теории относительности [ 14]. Позднее обнаружилось, что в то же самое время в Вене логиками развивался логиче­ский позитивизм, как потом было названо это движение [23. P. 1—52]. Теперь стало ясно, что этидвадвиже-ния были по сути одним и тем же. Роль истолкователя операционализма для американских психологов взял на себя Стивене [74]. Бриджмен был доволен тем, что опе­рациональное определение в конце концов возвраща­лось к опыту, но у психологов эта регрессия не работа­ла. Для них сам опыт был понятием, нуждающимся в определении, потому что главной проблемой, разделя­ющей психологические школы, была проблема доступ­ности сознания научному наблюдению [72; 73]. Боль­шое обсуждение этих вопросов в 30-х г. привело в результате к изменению статуса сознания: с (а) вмести­лища опыта, на котором основывалась эмпирическая наука, до (в) понятия, основанного на наблюдении и опи­сываемого с помощью операций наблюдения, которые делают данные сознания доступными для науки. Это большое изменение по отношению к интроспекции, ко­торая не может лгать, так как обладание опытом равно­значно знанию о том, что он есть.

В настоящее время слово интроспекция выпало из обращения. Сознание, или феноменальный опыт, или сенсорные данные, или какой-нибудь другой эквива­лентный менталистский термин говорит о психологи­ческом конструкте, который получен путем заключе­ния из наблюдений. Сходным понятием является промежуточная переменная, как, например, у Толме-на, феноменологического операционалиста, прямо ус­матривающего в своих данных целевые или родствен­ные им образования. Вы действительно наблюдаете сознание или же промежуточную переменную? На­блюдаете ли вы силу тока, глядя на амперметр, или все, что вы видите, это просто шкала со стрелкой?

Итак, ответ на вопрос: «Что же сталось с интро­спекцией?» — кажется таков. Интроспекция как спе­циальная техника ушла. Объект интроспекции, иногда называемый сознанием, иногда чем-нибудь еще — это конструкт как способность или промежуточная пере­менная, или условная реакция, или любая из других «реальностей», из которых складывается общая психо­логия. Современный эквивалент интроспекции присут­ствует в отчетах сенсорных данных в психофизике, в протоколах пациентов с психологическими трудностя- ми, в феноменологических описаниях восприятия и других психологических событий, которыми отличают­ся гештальтпсихологи, а также в значительной мере в социальной психологии и психологической философии, где все еще бытует картезианский дуализм.

Бессознательное

 

Любое историческое исследование сознания и воп­роса его доступности научному наблюдению, подобное этой статье, приобретает смысл, если также затрагива­ет проблему бессознательного. «А» определяется точно только по отношению к «не-А». Однако здесь было бы неуместно предпринимать рассмотрение всех средств, с помощью которых в науку было привнесено понятие о бессознательном. Все же мы можем посвятить раздел перечислению наиболее важных областей исследова­ния, которые внесли свой вклад в то, что сейчас мы на­зываем психологией, и при этом не применяем такого наблюдения, которое хотя бы при