Аристотель о государстве и о праве на творчество

«Вся человеческая жизнь распадается на занятия и досуг, на войну и мир, а вся деятельность человека направлена частью на необходимое и полезное, частью на прекрасное.»[46] Поэтому «нужно, чтобы граждане имели возможность заниматься делами и вести войну, но, что еще предпочтительнее, наслаждаться миром и пользоваться досугом, совершать все необходимое и полезное, а еще более того — прекрасное».[47]

Меж тем все прекрасное может вершиться только по велению души, и назначение свободного человека — ничто иное, как ее деятельность.[48] При этом речь может идти только о душе возвышенной, благородной, не отягощенной стремлению ни к чему низменному и материальному, тяготеющему к плоти, что способно поработить ее.

Свободное служение возвышенному и прекрасному должно вершиться на протяжении всей человеческой жизни, ибо ни за день, ни даже за краткое время никто не делается блаженным и счастливым.[49] Производство же всего того, что служит потребностям тела,— также на протяжении всей человеческой жизни — должно быть оставлено другим.

Аристотель о государстве и о праве на творчество

Блаженное существование в правильно организованном государстве может быть обеспечено лишь при условии освобождения человека от всех забот о насущном:

«для хорошего политического устройства граждане должны быть свободны от забот о делах первой необходимости».[50] Поэтому ясно, что кто-то другой должен взять на себя труд обеспечения блаженной жизни назначенному к служению прекрасному гражданину.

Такое разделение обязанностей предопределено тем, что далеко не каждый способен к «совершенному и самодовлеющему» существованию. Так, например, рабам не дано планировать и организовывать свою же собственную деятельность; все, что доступно им,— это исполнять чужие начертания. Поэтому, как уже цитировалось выше, они вынуждены соединять свою жизнь с жизнью тех, кто способен взять на себя заботу разумного управления ими. Да и тот, кто законами самой природы назначен к господству, вынужден прибегать к помощи подвластных. Так что в соединении судеб тех и других мы видим скорее счастливый симбиоз, нежели род социального насилия: только благодаря ему спасаются от вырождения одни и получают возможность вершить прекрасные дела другие.

Словом, «счастливая и прекрасная жизнь» — это награда лишь тому, кто в своем нравственном развитии превосходит другого и в состоянии по справедливости ценить значение этого превосходства; труд же подвластного — не более чем необходимое условие или, вернее сказать, простое средство обеспечения блаженной жизни в идеально устроенном полисе.

 

При всей одиозности учения Аристотеля необходимо отметить одну важную мысль: «счастливая и прекрасная» жизнь свободнорожденного гражданина — это отнюдь не праздное времяпровождение, но длительный и напряженный труд исполненной благородством души. Отсюда, кстати, следует, что и предметы первой необходимости ограничиваются лишь кругом условий, делающих возможным созидание прекрасного и возвышенного; излишества и роскошь недостойны назначенного совсем к иной жизни гражданина; воздержанность и чувство меры во всем — вот действительный (и единственный) путь к совершенству. Впрочем, такое направление мысли свойственно не одному только Аристотелю, скорее, это кредо античного интеллигента вообще.

Разумеется, блаженная и прекрасная жизнь — совсем не для рабов, поскольку уже сама их природа исключает возможность самодостаточного существования во имя чего-то непреходящего и возвышенного. Эти неразвитые люди попросту не способны пользоваться досугом, они нуждаются в постоянном руководстве тех, кто в состоянии взять на себя отеческую заботу о них; предоставленные же самим себе они обречены на полное вырождение и гибель. Поэтому властвование над ними — это вовсе не слепая эксплуатация несчастных невольников, как это может показаться при поверхностном взгляде на вещи, но разумное и спасительное для всех руководство во имя все того же прекрасного и счастливого, что надлежит породить суверенному городу.

Кстати, не способны к такой жизни и свободные ремесленники, ибо они умеют производить лишь предметы первой необходимости, другими словами, служить кому-то другому, и лишь в обмен на это услужение получают возможность собственного существования. Поэтому ни рабы, ни ремесленники не могут быть гражданами правильно устроенного города: «Ремесленники,— пишет Аристотель,— не принадлежат к гражданам, как и вообще всякий другой слой населения, деятельность которого направлена не на служение добродетели».[51] Об этом же через три столетия будет писать Цицерон: «Ремесленники все занимаются грязным делом: в мастерской не может быть ничего от свободнорожденного. <...> Но те ремесла, которые требуют значительного ума или приносят серьезную пользу, как медицина, архитектура, преподавание почтенных наук, считаются почтенными — для тех, конечно, кому они подходят по их социальному положению».[52] Словом, ручной ремесленный труд — это унижение для гордого своей свободой гражданина: «Что же касается труда, то термин πωνο имел и второй смысл, тесно сплетавшийся в сознании древних греков с первым,— тягость, страдание, несчастье, бедствие. Физический труд — мука и боль, удел несвободных и низших, тяжкое и нечистое занятие, унижающее человека и приближающее его к скотине».[53]

Посвященный прекрасному досуг — это удел одной элиты. Впрочем, и прекрасное, и низменное понимается античным сознанием весьма своеобразно, и современные представления не могут играть здесь арбитражную роль. Гражданин греческого полиса готов восхищаться (и восхищается) творениями Фидия и Поликлета, но если бы ему самому предложили стать Фидием или Поликлетом, он с отвращением отказался бы,— и все только потому что, подобно рабу, скульптор работает руками. Но как бы то ни было, все, что незапятнанно низменным, достойно «золотой середины» полиса; именно она — подлинное средоточие его добродетелей, и назначение государства состоит в том, чтобы предоставить все свои ресурсы в ее распоряжение.

Таким образом, правильно устроенное государство (к слову, вполне демократическое даже по сегодняшним меркам) считается лишь с «подавляющим меньшинством» своего населения; именно ему же предоставляется исключительное право на творчество. Впрочем, в миросозерцании античного города демос никогда не включал в себявесь народ.

Конечно эта теория (одна из первых в истории общественной мысли попыток найти пути преодоления уродующих человека последствий всеобщего отчуждения) представляет собой род социальной утопии, к тому же классово ориентированной и (классово же) ограниченной. Здесь можно легко разглядеть и корни расистских воззрений, и основоположения фашистской идеологии, но ведь и то, и другое возникают отнюдь не на пустом месте, их источник лежит все в том же разделении труда и все в том же отчуждении творчества.

ЭТАПЫ ОТЧУЖДЕНИЯ

Ремесленный труд — кооперация — мануфактура — фабрика

Становление и развитие общественного производства исторически проходит по рельефно очерченному Марксом руслу: ремесленное производство — простая кооперация — мануфактура — фабрика. При этом первые три ступени этого процесса характеризуются почти исключительно ручным трудом, то последняя — трудом машинным.

Уже мануфактура превращает былого мастера, способного к высококвалифицированному, сложному труду, в «частичного» работника, который, говоря словами Маркса, «теряет мало-помалу привычку, а вместе с тем и способность заниматься своим старым ремеслом в его полном объеме».[54] «Из индивидуального продукта самостоятельного ремесленника, выполняющего многие операции, товар превращается в общественный продукт союза ремесленников, каждый из которых выполняет непрерывно лишь одну и ту же частичную операцию».[55] А вместе с тем и сам работник превращается в бесконечно убывающую «дробь».

Маркс о мануфактуре

Так, например, при изготовлении гвоздей производство, разбивающееся на цепь последовательных операций, поручается нескольким исполнителям, причем на долю каждого из них падает только одна операция: протяжка проволоки, резка, высадка головки, образование острия, отделка. Примеры, иллюстрирующие это положение, приводит и сам Маркс: «Другой род мануфактуры, ее законченная форма, производит продукты, которые проходят связные фазы развития, последовательный ряд процессов; такова, например, мануфактура иголок, в которой проволока проходит через руки 72 и даже 92 специфических частичных рабочих»..[56]

А.Смит о мануфактуре:

«… сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции. Мне пришлось видеть одну небольшую мануфактуру такого рода, где было занято только десять рабочих и где, следовательно, некоторые из них выполняли по две и по три различных операции. Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 тыс. булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 тыс. булавок в день. Следовательно, считая на человека одну десятую часть 48 тыс. булавок, можно считать, что один рабочий вырабатывал более 4 тыс. булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга и не были приучены к этой специальной работе, то, несомненно, ни один из них не смог бы сделать двадцати, а, может быть, даже и одной булавки в день. Одним словом, они, несомненно, не выработали бы 1/240, а может быть, и 1/4800 доли того, что в состоянии выработать теперь в результате надлежащего разделения и сочетания их различных операций».[57]

Генри Форд о кооперации

Вянваре 1914 года вХайланд Парке близ Детройта была введена вэксплуатацию непрерывно движущаяся линия сборки ходовой части автомашин, что сделало возможным доставку наглавный конвейер необходимых узлов икомплектующих вточно заданное время. Благодаря этому, там, где раньше на сборку одного шасси уходило двенадцать часов, теперь требовалось чуть более полутора (1 час 33 мин.).[58] «Во время всего процесса каждый рабочий делал восемь различных движений рукой. Заготовщик предложил новый план, причем он разложил весь процесс на три действия, подогнал к станку салазки, поставил трех человек с каждой стороны и одного надсмотрщика на конце. Вместо того, чтобы производить все движения, каждый человек проделывал только треть таковых — столько, сколько можно было сделать, не двигаясь в стороны. Группа рабочих была сокращена с двадцати восьми до четырнадцати человек. Рекордная производительность двадцати восьми человек была — 175 штук в день. А теперь семь человек, в течение восьмичасового рабочего дня, выпускают 2600 штук».[59]

 

Внедрение машин приводит к качественному скачку в развитии всех форм труда. Это связано с той революцией, которую она совершает в производстве. Машина, по определению Маркса, отличается от простого орудия тем, что берет на себя выполнение технологической функции, то есть то, что, собственно, и составляет содержание производственного процесса: «рабочая машина — это такой механизм, который, получив соответственное движение, совершает своими орудиями те самые операции, которые раньше совершал рабочий подобными же орудиями».[60] То, что ранее выполняла искусная человеческая рука, и что требовало долгого времени профессионального обучения и тренировок, передается искусственно созданному устройству, и на долю человека, говоря с некоторой долей преувеличения, остается только вовремя нажимать какие-то рычаги и крутить рукояти. В результате положение, порождаемое мануфактурой, доводится до своего логического предела машинным производством.

Деградация труда

Понятно, что развитие этого процесса сказывается на характере самого труда. Мы помним, что в исходном пункте труд, еще не оторвавшийся от ремесленного, представляет собой очень сложное образование, начало, сопоставимое едва ли не с деятельностью художника.

Вспомним, ведь даже само понятие «шедевра», которое сегодня понимается как исключительное по своим достоинствам произведение, образцовое создание мастера, рождается отнюдь не в сфере искусства, но именно в ремесленнической среде. Это просто род экзаменационного задания, которое согласно цеховым обычаям средневековой Европы должен был выполнить подмастерье, чтобы доказать свое мастерство и быть принятым в члены цеха. В конечном же пункте своей эволюции массовое производство перерождается до такой степени, что оказывается возможным привлечение к нему не прошедших профессиональной подготовки женщин и малолетних детей. Другими словами, труд последовательно становится все более простым, если не сказать примитивным, сам же человек из суверенного субъекта деятельности превращается в своеобразный придаток узкоспециализированной машины. Крупная промышленность,— пишет Маркс,— «технически уничтожает мануфактурное разделение труда, пожизненно прикрепляющее к одной частичной операции всего человека, и в то же время капиталистическая форма крупной промышленности воспроизводит это разделение труда в еще более чудовищном виде <…> посредством превращения рабочего в наделенный сознанием придаток частичной машины».[61]

Деградация человека

Подводя предварительный итог этой исторической тенденции, Маркс пишет: «…мы должны прежде всего констатировать тот очевидный факт, что рабочий, выполняющий всю жизнь одну и ту же простую операцию, превращает все свое тело в ее автоматически односторонний орган и потому употребляет на нее меньше времени, чем ремесленник, который совершает попеременно целый ряд операций. Но комбинированный совокупный рабочий, образующий живой механизм мануфактуры, состоит исключительно из таких односторонних частичных рабочих».[62]

Дело доходит до того, что уже в середине XVIII века некоторые мануфактуры предпочитают употреблять полуидиотов для выполнения некоторых простых операций.[63]