Схватывающее понимание, Манифестация, знаки, Коммуникация

Верно, что всякое схватывающее понимание мысли другого (исключая, разумеется, телепатию) требует, как утверждал Гус­серль, в качестве средства, носителя или посредника схватыва­ния некоторого объекта, факта или события во внешнем мире, которое бы, однако, схватывалось не как «само по себе», не просто в апперцептивной схеме, но аппрезентативно, как не­что, выражающее когитации другого человека. Термин «коги-тация» используется здесь в самом широком, картезианском смысле и обозначает чувства, воления, эмоции и т.д. Исходя из задач настоящей статьи, мы предлагаем использовать термин «знак» для обозначения объектов, фактов или событий во внешнем мире, схватывание которых аппрезентирует интер­претатору когитации другого человека. Это определение нуж­дается в пояснении.

а) Схватывающее понимание (comprehension)

Объекты, факты и события, интерпретируемые как знаки, долж­ны прямо или косвенно относиться к телесному существованию

другого. В простейшем случае, а именно, отношении лицом-к-лицу, интерпретатором могут схватываться как знаки тело дру­гого, события, происходящие с этим телом (покраснение, улыб­ка), в т.ч. физические движения (вздрагивание, подманивание) и действия, им выполняемые (говорение, хождение, манипулиро­вание предметами). Если отношения лицом-к-лицу нет, а есть расстояние во времени и пространстве, мы должны иметь в виду:

1) что схватывание вовсе не обязательно предполагает ре­альное восприятие, но что аппрезентирующим членом аппре-зентативной пары также может быть воспоминание или даже фантазм; я вспоминаю (или: могу представить в воображении) выражение лица моего друга, когда он узнал (или узнает) ка­кую-то печальную новость. Я могу представить в фантазии даже печально выглядящего кентавра;

2) что результат, или продукт активности другого, соотно­сится с тем действием, из которого он возник, и, стало быть, может функционировать в качестве знака когитаций другого;

3) что здесь применим принцип относительной нерелевант­ности средства. (Напечатанный текст лекции соотносится с живой речью автора.)

б) Манифестация

То, что объект, факт или событие внешнего мира истолковы­вается как знак когитации другого человека, не обязательно предполагает,

1) что другой имел намерение выразить вовне свою когита-цию с помощью этого знака и тем более что он сделал это с коммуникативным намерением. Невольное выражение лица, нечаянный мимолетный взгляд, краска смущения на лице, дрожь, походка другого, короче говоря, любое физиогноми­ческое событие может быть истолковано как знак когитации другого. Некоторая нерешительность в голосе другого может убедить меня, что он лжет, хотя и пытается скрыть, что это де­лает. Автор письма хочет передать содержание сообщения, но графолог не обращает внимания на это содержание и прини­мает в качестве знаков почерк как таковой, т.е. статический результат непреднамеренных жестов, выполненных автором.

2) Если изначально и задумывалось, что знак будет функци­онировать в коммуникативном контексте, то в качестве адре­сата вовсе не обязательно должен был иметься в виду интер­претатор.

 

488

489

3) Более того, не обязательно, чтобы два партнера комму­никативного знакового отношения вообще знали друг друга (пример: кем бы ни был тот, кто установил этот дорожный указатель, он желал показать направление любому проезжаю­щему мимо).

в) Типы знаков

В великолепной книге «Der Aufbau der Sprache»³⁹ Бруно Шнелль разработал теорию о трех базисных формах телесных движе­ний, которые, с его точки зрения, находят проявление в раз­личного рода звуках, словах, морфологических элементах, синтаксическом строении западных языков, формах литерату­ры и даже в типах философии. Он различает целенаправлен­ные, выразительные и подражательные движения (Zweck-, Ausdrucks- und Nachahmungsbewegungen). Первая категория дви­жений (целенаправленные) может включать такие жесты, как кивание головой, указывание, подманивание, а также говоре­ние; вторую категорию движений (выразительные) образуют внешние проявления внутренних переживаний, первоначаль­но лишенные целенаправленности; некоторым жестам прида­ет их выразительную значимость пространственно-временная дифференциация движений в параметрах высокого и низкого, широкого и узкого, быстрого и медленного; третья категория движений – подражательный жест – имитирует или репрезен­тирует другое существо, с которым действующий себя отожде­ствляет. Примером тому служат танцы животных и плодоро­дия, хорошо известные антропологу⁴⁰. Шнелль также отмечает, что чистый целенаправленный жест обнаруживает в себе вы­разительные характеристики, например, в высоте и быстроте голоса в разговоре, и что все три типа жеста могут использо­ваться в коммуникативных целях (например, выразительные жесты актером на сцене, а подражательные – пародистом). С точки зрения Шнелля, целенаправленный жест показывает, чего исполнитель хочет, выразительный – что он чувствует, а подражательный – что он собой представляет или за кого он себя выдает.

Выразительные и подражательные жесты (или, в нашей терминологии, знаки) особенно важны тем, что дают основу для образования высших аппрезентативных форм, а именно, символов. Коммуникация как таковая базируется, в первую очередь, на целенаправленных знаках, поскольку коммуника-

тор намерен если уж не заставить адресата отреагировать ка­ким-то определенным образом, то, по крайней мере, дать ему себя понять. Однако для того чтобы коммуникация стала воз­можна, должны быть выполнены некоторые требования.

г) Коммуникация в собственном смысле слова

1) Знак, используемый в коммуникации, это всегда знак, адре­сованный индивидуальному или анонимному интерпретатору. Он рождается в реальной сфере манипулирования коммуникато­ра; интерпретатор, в свою очередь, схватывает его как объект, факт или событие в мире, находящемся в его досягаемости. Однако к этой ситуации применимы названные выше (в пун­кте а, 1–3) условия. Следовательно, нет необходимости в том, чтобы мир, находящийся в досягаемости интерпретатора, про­странственно пересекался со сферой манипулирования комму­никатора (телефон, телевидение), чтобы производство знака и его интерпретация происходили одновременно (египетский папирус, памятники) и чтобы интерпретатор схватывал тот же физический объект или событие, которые коммуникатор использовал как носитель сообщения (принцип относительной нерелевантности средства). В более сложных случаях комму­никации, которые мы не можем здесь изучить, в коммуника­тивный процесс, который помещается между первоначальным коммуникатором и интерпретатором, может быть введено сколь угодно многое число людей или механических приспособлений. Самое важное для того, о чем мы далее будем вести речь, – четко понять, что коммуникация при любых обстоятельствах требует событий во внешнем мире производимых коммуника­тором, и событий во внешнем мире, могущих быть схваченны­ми интерпретатором. Иначе говоря, коммуникация может про­исходить только в реальности внешнего мира, и это одна из главных причин того, почему этот мир, как мы очень скоро увидим, имеет характер верховной реальности. Даже голоса, которые будто бы слышит шизофреник, галлюцинируются им как голоса и, следовательно, соотносятся с событиями во внешнем мире.

2) Знак, используемый в коммуникации, всегда заблаговре­менно интерпретируется коммуникатором с точки зрения его ожидаемой интерпретации адресатом. Чтобы быть понятым, коммуникатор должен, прежде чем произвести знак, предус­мотреть апперцептивную, аппрезентативную и референциаль-

 

490

491

ную схемы, под которые тот будет подведен интерпретато­ром. Следовательно, коммуникатор должен, образно говоря, отрепетировать ожидаемую интерпретацию и установить та­кой контекст между своими когитациями и коммуникатив­ным знаком, чтобы интерпретатор, руководствуясь аппре-зентативной схемой, которую он к последнему применит, распознал первые как элемент соответствующей референци-альной схемы. Однако этот контекст, как мы увидели (пара­граф II, пункт 2-г этой статьи), есть не что иное, как сама интерпретативная схема. Иначе говоря, коммуникация предполагает, что интерпретативная схема, которую комму­никатор связывает, а интерпретатор свяжет с произведен­ным коммуникативным знаком, будет в существенных чер­тах одной и той же.

3) Выделенное курсивом уточнение очень важно. Строго говоря, полная тождественность обеих интерпретативных схем – коммуникатора и интерпретатора – невозможна, по крайней мере, в обыденном мире повседневной жизни. Ин­терпретационная схема в значительной степени определяет­ся биографической ситуацией и проистекающей из нее систе­мой релевантностей. Даже если бы биографические ситуации коммуникатора и интерпретатора ничем другим не отлича­лись, то и тогда, по крайней мере, «Здесь» каждого из них было бы для другого «Там». Уже один этот факт ставит не­преодолимые преграды для полностью успешной, в идеаль­ном смысле, коммуникации. При этом коммуникация, разу­меется, может быть и действительно бывает в высокой степени успешной для многих благих и полезных целей и может дос­тигать оптимума в высоко формализованных и стандартизи­рованных языках, таких, как техническая терминология. Эти соображения, казалось бы, в основном сугубо теорети­ческие, имеют важные практические следствия: успешная коммуникация возможна лишь между лицами, социальными группами, нациями и т.д., которые разделяют в существен­ных чертах схожую систему релевантностей. Чем больше различий между их системами релевантностей, тем меньше шансов достичь успеха в коммуникации. Полное расхожде­ние систем релевантностей делает установление универсума дискурса совершенно невозможным.

4) Чтобы быть успешным, любой коммуникативный про­цесс должен, следовательно, заключать в себе некоторый на­бор общих абстракций или стандартизаций. В пункте 3-б это-

го параграфа мы упомянули идеализацию совпадения системы релевантностей, которая приводит к замещению мыслитель­ных объектов частного опыта типизирующими конструктами публичных объектов мышления. Типизация и есть та форма абстракции, которая приводит к более или менее стандартизи­рованной, хотя и более или менее расплывчатой, концептуали­зации обыденного мышления и к неизбежной двусмысленно­сти слов обыденного языка. И все потому, что наш опыт, даже в той сфере, которую Гуссерль называет допредикативной, с самого начала организуется как подведение под определенные типы. Маленький ребенок, изучающий родной язык, уже с малых лет способен опознавать животное как собаку, птицу или рыбу, тот или иной элемент своего окружения – как ка­мень, дерево или гору, предмет меблировки – как стол или стул. Однако стоит взглянуть в словарь, как оказывается, что эти термины труднее всего определимы в обыденном языке. Большинство коммуникативных знаков – языковые знаки, а стало быть, требуемая для достаточной стандартизации типи­зация предоставляется словарным запасом и синтаксической структурой обыденного родного языка. К этой проблеме мы позднее еще вернемся.

д) Языковая, изобразительная, выразительная и подражательная презентации

Структура языка как набора знаков, сочетающихся друг с дру­гом по правилам синтаксиса, выполняемая им функция сред­ства дискурсивного (пропозиционального) мышления, его способность не только именовать вещи, но и выражать связи между ними, не только строить пропозиции, но и формулиро­вать связи между пропозициями, – все это настолько тщатель­но и широко описано в литературе последнего времени, что для решения нашей задачи нет необходимости углубляться в эту тему.

Здесь нам бы хотелось лишь указать, что в сущности языка заложено то, что любая нормальная языковая коммуникация заключает в себе временной процесс; речь выстраивается из предложений, предложение – из последовательной артикуля­ции следующих друг за другом элементов (как говорит Гус­серль, политетически⁴¹), тогда как смысл предложения или речи может проектироваться говорящим и схватываться слу­шателем в одном луче (монотетически). Поток артикулирования

 

492

493

когитаций говорящим, стало быть, одновременен внешнему событию произведения звуков речи, а восприятие последних слушателем происходит одновременно с пониманием им этих когитаций. Следовательно, речь есть один из интерсубъектив­ных временных процессов – наряду с совместным сотворе­нием музыки, совместным танцем, совместным любовным ухаживанием, – посредством которых два потока внутрен­него времени (говорящего и слушающего) становятся синх­ронными друг с другом и оба они – синхронными с событием во внешнем времени. Прочитывание письменного сообще­ния устанавливает в таком же смысле квазиодновременность событий во внутреннем времени автора и внутреннем време­ни читателя.

Визуальные презентации, в свою очередь, как верно пока­зала г-жа Лангер⁴², структурно отличаются своим недискурсив­ным характером. Они не собираются из элементов, имеющих самостоятельное значение; т.е. у них нет словаря. Их нельзя определить через другие знаки так, как это можно сделать с дискурсивными знаками. Их первоочередная функция – кон­цептуализация потока ощущений. Г-жа Лангер усматривает аппрезентативную связь изобразительной презентации в том, что соотношение частей, их положение и относительные раз­меры соответствуют нашему представлению об изображенном объекте. Именно поэтому мы узнаём один и тот же дом на фо­тографии, рисунке, в карандашном наброске, в чертеже ар­хитектора и в техническом плане строителя. С точки зрения Гуссерля⁴³, особенность изображения (в противоположность всем другим знакам) состоит в том, что изображение связано с изображаемой вещью подобием, тогда как большинство дру­гих знаков (если не брать, например, звукоподражание) не имеют общего содержания с тем, что обозначается. (Отсюда многие авторы делают акцент на «произвольности» языковых знаков.) Тем не менее, аппрезентативная связь присутствует и в изобразительных презентациях, хотя иногда при довольно сложном способе взаимосвязи между уровнями. Например, глядя на картину Дюрера «Всадник, смерть и дьявол», мы, прежде всего, различаем – как мы сказали бы, в апперцептив­ной схеме – оттиск как таковой, вот эту самую вещь формата portfolio; во-вторых, оставаясь все еще в апперцептивной схе­ме, мы различаем черные линии на бумаге как небольшие не­цветные фигуры; в-третьих, эти фигуры аппрезентируются как «рисованные реалии», явленные в этом изображении, как «ры-

царь во плоти», которого, как говорит Гуссерль, мы сознаем в его квазибытии, которое есть «нейтральная модификация» бытия⁴⁴. На этом Гуссерль останавливается, однако мы можем и должны проследить аппрезентативный процесс дальше. Эти три фигуры – рыцарь, смерть и дьявол, – аппрезентированные в нейтральной модификации их квазибытия, аппрезентируют, в свою очередь, так сказать, в аппрезентации второго порядка, некий смысловой контекст, и именно этот смысл Дюрер, преж­де всего, хотел передать зрителю: рыцарь, пребывающий меж­ду смертью и дьяволом, чему-то нас учит, и это что-то имеет отношение к основам человеческого существования как суще­ствования между двумя сверхъестественными силами. Это сим­волическая аппрезентация, и к ней мы еще вернемся в сле­дующем параграфе.

Коммуникация посредством выразительных и подражатель­ных жестов до сих пор не привлекла того внимания исследо­вателей семантики, которого она заслуживает. Примерами пер­вых служат жесты приветствия, проявления почтительности, демонстрации одобрения и неодобрения, жесты покорности, отдания почестей и т.п. Вторые сочетают в себе качества изоб­разительной презентации (а именно, сходство с изображаемым объектом) и временную структуру речи. Может развиться даже своего рода миметический словарь, как это, например, имеет место в крайне стандартизированном применении веера танцо­ром японского театра кабуки.

е) Мир в пределах досягаемости и мир повседневной жизни

Главная идея настоящей статьи состоит в том, что аппрезента-тивные соотнесения являются средствами приспособления к различного рода трансцендентным переживаниям. В пункте (4) этого параграфа мы кратко охарактеризовали трансценди-рующую природу моих переживаний другого и его мира. Наш анализ различных форм знаков и коммуникации показал, что аппрезентативные соотнесения, описываемые этими термина­ми, опять-таки, выполняют функцию преодоления трансцен­дентного переживания, а именно: переживания другого и его мира. Благодаря использованию знаков коммуникативная система позволяет мне в некоторой степени сознавать когита-ции другого и при особых условиях даже приводить поток мо­его внутреннего времени в совершенную одновременность с его потоком. Однако, как мы увидели, полностью успешная

 

494

495

коммуникация при всем при том не достижима. Остается еще недоступная зона частной жизни другого, трансцендирующая за пределы моего возможного опыта.

Обыденный праксис повседневной жизни, между тем, раз­решает эту проблему в такой степени, что почти для всех бла­гих и полезных целей мы можем войти в коммуникацию с на­шими собратьями и наладить отношения с ними. Как мы уже вкратце упоминали, это возможно лишь при условии, что ком­муникативный процесс базируется на некотором наборе типи-заций, абстракций и стандартизаций, и мы указали на осново­полагающую роль родного языка в установлении этого базиса. В следующем параграфе (VII) настоящей статьи эта тема будет освещена подробнее. Пока же мы хотим прояснить некоторые из основных черт, просто принимаемых обыденным мышле­нием повседневной жизни на веру, на которых основана воз­можность коммуникации. В некотором смысле, они являются конкретизацией всеобщего тезиса взаимности перспектив, проанализированного в п. 3 этого параграфа.

Термин «принимаемый как данность», или «принимае­мый на веру», который мы ранее использовали, следует, ве­роятно, определить. Он означает принятие до последующе­го уведомления нашего знания некоторых состояний дел как несомненно достоверного. Разумеется, то, что до сих пор ка­залось несомненным, в любой момент может быть поставле­но под сомнение. Обыденное мышление просто принимает как данность – до тех пор, пока факты этому не противоре­чат, – не только мир физических объектов, но и социокультур­ный мир, в который мы родились и в котором мы стареем. Этот мир повседневной жизни поистине есть не подвергае­мая сомнению, но всегда могущая быть поставленной под сомнение матрица, в которой берут начало и находят конец все наши исследования. Дьюи⁴⁵ увидел это со всей ясностью, описывая процесс исследования как задачу контролируемо­го или направляемого преобразования неопределенных си­туаций, встречающихся или возникающих в этой матрице, в «надежную определенность».

Вернемся к нашей конкретной проблеме. Я принимаю на веру (до тех пор, пока факты этому не противоречат) не толь­ко телесное существование моего собрата, но и то, что его со­знательная жизнь имеет в основе своей ту же структуру, что и моя, и что благодаря аппрезентативным соотнесениям я до из­вестной степени могу воспринять в аналоговой апперцепции

когитации моего собрата (например, мотивы, руководящие его действиями), как и он может воспринять мои. Более того, я принимаю как данность, что некоторые объекты, факты и со­бытия в нашей общей социальной среде имеют для него такие же аппрезентативные значимости, что и для меня, – значимо­сти, трансформирующие вещи внешнего мира в так называе­мые культурные объекты.

До тех пор, пока это не опровергнуто, я принимаю как дан­ность, что различные апперцептивные, аппрезентативные, рефе-ренциальные и контекстуальные схемы, принятые и одобренные как типически релевантные моим социальным окружением, релевантны также для моей собственной уникальной биогра­фической ситуации и биографической ситуации моего собра­та в мире повседневной жизни. Это означает:

а) в отношении апперцептивной схемы: что обычным образом
нашей апперцепцией объектов, фактов или событий внешне­
го мира руководит система типических релевантностей, преоб­
ладающая в нашей социальной среде, и что конкретный мотив
должен рождаться в личной биографической ситуации каждо­
го из нас, тем самым пробуждая наш интерес к уникальности,
нетипичности конкретного объекта, факта или события, или
его особым аспектам;

б) в отношении аппрезентативной схемы: что мы оба, мой
собрат и я, принимаем как данность типичный способ, по­
средством которого в нашей социокультурной среде непосред­
ственно апперцептируемые объекты, факты или события
внешнего мира схватываются не как «самоданности», но ап-
презентативно, как обозначающие что-то другое, как «пробуж­
дающие», «вызывающие» или «стимулирующие» аппрезента-
тивные соотнесения;

в) в отношении интерпретативной схемы: что в коммуника­
ции другой (как коммуникатор или адресат) будет применять
к аппрезентативным соотнесениям, содержащимся в сообще­
ниях, ту же аппрезентативную схему, что и я. Например, если
коммуникация протекает при посредстве обычного родного
языка, я принимаю как данность, что другие, выражающие
себя в этой идиоме, имеют в виду в употребляемых ими язы­
ковых выражениях в существенных чертах то же самое, что
понимаю в них я, и vice versa.

Поскольку термин «мир повседневной жизни», или «реаль­ность повседневной жизни», обозначает не только мир приро­ды, переживаемый мною, но и социокультурный мир, в котором

 

496

497

я живу, становится ясно, что этот мир не совпадает с миром внешних объектов, фактов и событий. Разумеется, он включа­ет в себя внешние объекты, факты и события, которые на­ходятся в моей реальной досягаемости, а также в нескольких зонах моей потенциальной досягаемости (в том числе и на­ходящиеся в реальной и потенциальной досягаемости моего собрата). Однако, вдобавок к тому, он включает все аппре-зентативные функции таких объектов, фактов или событий, трансформирующих вещи в культурные объекты, человечес­кие тела – в собратьев, их телесные движения – в действия, или значащие жесты, звуковые волны – в речь, и т.д. Таким образом, мир повседневной жизни насквозь пропитан аппре-зентативными соотнесениями, которые просто принимаются на веру и среди которых я осуществляю мои практические действия – мою работу – как мы ранее ее назвали⁴⁶, – в рам­ках обыденного мышления. Все эти аппрезентативные соотне­сения принадлежат к конечной смысловой области, называе­мой реальностью повседневной жизни. Тем не менее, не следует ничего менять в нашем тезисе, что все аппрезентатив-ные соотнесения суть средства приспособления к переживани­ям трансценденций. Это мы как раз и попытались показать применительно к изученным до сих пор аппрезентативным соотнесениям, а именно, меткам, индикациям и знакам. Все трансценденции, приспособиться к которым они помогали, принадлежат тому, что мы только что описали как реальность повседневной жизни. Как трансценденции – моего действи­тельного Здесь и Сейчас, Другого, мира Другого и т.д. – они все еще были имманентны обыденному миру моей повседнев­ной жизни, со-конституируя ту ситуацию, в которой я нахо­жусь в этом мире.

Однако есть такие переживания, которые трансцендируют за пределы конечной смысловой области мира повседневной жизни и соотносятся с другими конечными областями значе­ния, другими реальностями, или, если воспользоваться терми­ном, введенным Уильямом Джемсом⁴⁷, другими подмирами, такими, как миры научной теории, искусств, религии, полити­ки, фантазмов и сновидений. И, опять-таки, есть группа апп-резентативных соотнесений, называемых символами, с помо­щью которых человек пытается схватить эти трансцендентные феномены подобно тому, как он схватывает наш чувственно воспринимаемый мир. Обратимся же к изучению этих симво­лов и проблемы множественных реальностей.