Г. Единицы смыслового контекста

Однако возможность схватывания политетических шагов, в которых выстраивается смысловая структура, имеет некоторые существенные ограничения. У. Джемс обнаружил особую ар­тикуляцию нашего потока сознания, который он сравнивает с

полетом птицы, т.е. интервалами полета и местами отдыха ⁹³. В своей замечательной работе А. Гурвич показал значение этой теории для основания гештальт-психологии⁹⁴.

Особенностью мыслительной деятельности является то, что она не является бесконечно делимой; невозможно «атомизи-ровать» это единство, не впадая в парадоксы и неразрешимые антиномии. Причину этого явления объясняет бергсоновская теория внутреннего времени⁹⁵. Длительность (durйe) не может быть разбита на равные части. Интенсивность нельзя изме­рить; лишь пространство можно разбить на части измеряемой протяженности. Но даже и в пространстве феномен движения, осуществляющийся как в пространстве, так и во времени, не может быть разбит на равные части без соотнесения «пройден­ного пространства» к «затраченному времени». Если мы попы­таемся разбить единый акт движения на части пройденного пространства, полагая, что одно идентично другому, то тогда, и в самом деле, стрела, выпущеная из лука, никогда не достиг­нет цели, а останется неподвижной в воздухе, Ахиллес никогда не догонит черепаху, и парадоксы элеатов останутся неразреши­мыми. Похоже, что в обсуждении явления «пространство по­лета и места отдыха» сознания нам следует обратиться к двум его различным аспектам: 1) почему наша попытка разделить восприятия возможна лишь до определенных пределов? 2) как конституируются неделимые единицы? Что создает артикуля­ции нашего потока сознания?

Оба аспекта относятся к значащей структуре, в рамках ко­торой они нам изначально даны. Ошибка старой теории созна­ния как «чистой доски» (tabula rasa) и ассоциативной психоло­гии состояла в допущении, что восприятия, идеи, чувства изолированы и следуют одно за другим по времени, и так стро­ится наше знание о мире, – ошибка, впрочем, вполне понят­ная. Современные психологические теории, особенно геш­тальт-психологии, отвергли эту ошибочную теорию на уровне психологии восприятий⁹⁶. И современные теории функциони­рования организма, особенно открытия Голдштейна⁹⁷ в связи с речевыми расстройствами на почве нарушения мозговых свя­зей, добавляют аргументы, почерпнутые на биологическом уровне. Наконец, новые представления о взаимоотношении между смысловой структурой и внутренним временем в фило­софии У. Джемса, А. Бергсона и Э. Гуссерля заложили фунда­мент конститутивному анализу сознания⁹⁸. Не входя в подроб­ное рассмотрение этих различных теорий, мы можем кратко

 

304

305

суммировать их достижения, выбрав лишь важные для рас­смотрения нашей проблемы.

1. Не существует изолированного восприятия. Любое вос­приятие является таковым в рамках контекста⁹⁹. Любое данное восприятие обретает значение из тотальной суммы прошлого опыта и ведет из прошлого к настоящему, оно связано более или менее содержательными предвосхищениями с будущими восприятиями, которые могут и не подтвердить этих ожида­ний. Данное восприятие всегда является в определенном смысле предвосхищенным и ожидаемым в прошлом – конеч­но, не как особое, уникальное восприятие, но как типичное¹⁰⁰.

Может, однако, случиться, что данное восприятие окажет­ся отчасти, а может быть, и целиком, отличным (а возможно, и противоречащим) от наших предшествующих ожиданий; в таком случае нам следует сказать, что наши типичные пред­восхищения не подтверждены, а уничтожены, «подорваны» «тем, что произошло»¹⁰¹. Но даже и в этом случае значащий контекст опыта предыдущих предвосхищений сохраняется: новое восприятие оказывается «против всех ожиданий», «не соответствующим предвосхищениям», «непредсказуемым». Однако именно благодаря этому отклонению от предсказуемо­го значащий контекст включает также и ожидания того, что подобные ожидания не сбудутся. В этом смысле Г. Лейбниц мог бы сказать, что настоящее – всегда дитя прошлого, а про­шлое беременно будущим.

Основной значащий контекст любого восприятия, следова­тельно, связывает его с прошлыми восприятиями и предвосхища­ет будущие. Этот контекст, конечно же, основан на биографичес­кой ситуации воспринимающего, но, тем не менее, имеет типичный стиль, характеристики которого могут быть изучены и описаны и без специального обращения к биографическим обстоятельствам. Одной из таких черт является двойная идеа­лизация, которую Э. Гуссерль, выражаясь в терминах воспри­нимаемого содержания, назвал «и так далее, и тому подобное», а в терминах воспринимающего субъекта (какой бы ни была его деятельность или действия) – «Я могу сделать это снова»¹⁰².

Такие идеализации являются не чем иным, как конститу­тивными факторами значащего контекста, о котором мы сей­час говорим. И с этой точки зрения невозможно расщепить единицу значащего контекста на элементы, не связанные с прошлыми восприятиями, по меньшей мере, из непосред­ственного прошлого (т.е. того, что «в пределах одного схваты-

вания», – ретенции, в отличие от воспоминания) и с предвос­хищениями непосредственного будущего (т.е. протенциями, в отличие от ожидания более отдаленных событий). Это, таким образом, первое объяснение того, почему невозможно расщеп­ление нашего восприятия на элементы, отделенные от только что описанного значащего контекста.

2. Мы постоянно воспринимаем наш организм как функци­ональное целое, всегда находящееся в конкретной ситуации, с которой мы, по выражению Голдштейна, должны «пола-дить»¹⁰³. Это явление (т.е. субъективный опыт функционирова­ния нашего тела как единства) феноменологически проанали­зирован французским экзистенциалистом Ж.-П. Сартром и Морисом Мерло-Понти¹⁰⁴. И лишь неотчетливость обыденной речи позволяет сказать: «Я протянул свою руку, чтобы схва­тить то-то и то-то». «Я и есть моя рука, которая тянется за ста­каном воды, Я и есть мой рот, к которому руки подносят ста­кан. Я и есть мои глаза, воспринимающие стакан, я и есть мой язык, пробующий, насколько холодна жидкость»¹⁰⁵.

Субъективно говоря, акт питья воды является нераздели­мым единством, восприятием, свойственным моему организму, создающему значащий контекст для всех проявляемых сторон телесной деятельности и свойственных ей реакций. И лишь в случае препятствия, если длящийся единый процесс прерыва­ется по той или иной причине, незаконченная часть прежде единого действия становится изолированной, и, став таковой, она превращается в особую проблему, подлежащую решению.

Такое «прерывание исполняемых действий», которому со­временная психология уделяет неоправданно много внимания (напр., в эспериментах Цайгарника), будет рассмотрено да-лее¹⁰⁶. Это явление проясняется в многочисленных случаях ре­чевых расстройств, изученных Голдштейном. В то время как нормальный человек, не имеющий разрывов в осуществлении своих органических функций, использует привычное достоя­ние – язык – как простое средство, позволяющее «войти в контакт» с окружением, пациент, страдающий определенными органическими дисфункциями, теряет обычный значащий контекст своей речи и ее элементов. Он мучается и испытыва­ет катастрофический шок. Однако он постарается преодолеть это состояние, приведя в действие другие средства своего орга­низма, чтобы овладеть ситуацией, созданной его органическим расстройством. В нашей терминологии пациент должен найти новый значащий контекст, в котором элементы его действий,

 

306

307

утративших изначальный значащий контекст, могли бы фун­кционально восприниматься как единство.

Мы уже упоминали высказывание Голдштейна, что организм должен «войти в контакт с окружением». Было бы серьезным не­пониманием – что во многом в духе современной психологии – интерпретировать это понятие лишь как «прилаживание к ок­ружению». «Окружение, как будет ясно из дальнейшего, не яв­ляется лишь принудительно данным нам сектором внешнего мира как чего-то сделанного не нами и с чем мы можем войти в контакт, лишь если мы “приладимся” или “адаптируемся” к нему. В лучшем случае, это только аспект его значения» (ок­ружения. – Н.С.). Окружение также имеет свою субъективную сторону для организма; оно является результатом и продуктом нашего выбора того сектора мира, который мы рассматриваем и признаем релевантным для осуществления нашей деятельно­сти, как органической, так и интеллектуальной.

Суждение М. Хайдеггера и французских экзистенциалистов о том, что мы всегда пребываем «в ситуации», справедливо¹⁰⁷. Но от нас зависит то, как мы «определяем эту ситуацию», как американские социологи, следуя У. Томасу, называют это, и тог­да окружение не будет более восприниматься как навязанное нам. Оно станет, скорее, внутренне релевантным потоку на­шей деятельности; оно если и не сделано нами, тем не менее, нами определено, и это «определение» является тем способом, с помощью которого мы входим с ним в контакт.

Эти замечания лишь предвосхищают последующий более полный анализ проблем, связанных с понятием «окружение», – анализ, который станет возможным лишь по завершению ис­следования биографически детерминированных условий мира, воспринимаемого как неоспоримая данность. Краткое рас­смотрение содержания понятия Голдштейна «войти в контакт с окружением» и расстройств текущей, привычной деятельно­сти, однако, показывают важность такой интерпретации, ко­торая никак не может быть ограничена сферой органических речевых расстройств, но приложима почти ко всем психичес­ким расстройствам значащего контекста, установленного не­прерывным функционированием организма (субъективно вос­принимаемого как неделимое целое).

Единство, возникающее в субъективных восприятиях фун­кционирования организма как целого, обеспечивает другое объяснение конституированию значащего контекста, которое не поддается последующему анализу.

3. Кажется, что единство объектов внешнего мира, данных
в наших восприятиях, возникает в самих объектах. И сторон­
ники гештальт-психологии внесли огромный вклад в наши со­
временные представления о гипотезе постоянства (constancy)¹⁰⁸.
Объекты внешнего мира имеют свое собственное расположе­
ние среди других окружающих их объектов; они выступают на
фоне других объектов. Им присущ свой собственный геш-
тальт, определенный непрерывностью их контурных линий,
обычным или необычным расположением на постоянном
фоне, с помощью которого привычным образом наносятся не­
достающие контурные линии; кажущиеся несвязанными эле­
менты преобразуются в привычную непрерывность контура.
Отдельные объекты, например три точки,

...

воспринимаются – даже осознаются – как вершины треуголь­ника, не изолированно, а как форма треугольника, конечными точками которого они являются. С другой стороны, объекты внешнего мира имеют периодичность во внешнем времени. Из­меняясь, они имеют свои «фазы плавного перехода», постигае­мые как «явления движения» (Bewegungserscheinungen), специ­ально изученные Вертхаймером¹⁰⁹. Им присуща протяженность (в смысле временной структуры), но эти изменения воспринима­ются и осознаются в пределах той стадии, на которой формиру­ется их собственный временной гештальт, и не могут быть раз­биты на отдельные стадии, по крайней мере, при нормальных условиях. Летящая птица и идущий человек наблюдаются в не-расщепляемом единстве значащего контекста полета и хожде­ния. А. Бергсон назвал это кинематографической функцией мышления¹¹⁰. И требуется искусственное разрушение этого значащего контекста (например, моментальный снимок или замедленное движение кинематографической техники) для того, чтобы разбить единицы значащего контекста на элемен­ты, и тогда он вовсе не будет значащим, а если и значащим, то в ином контексте, чем естественный жизненный мир.

Гештальт, таким образом, представляет собой привычное обладание значащим контекстом, который обеспечивает неде­лимое единство феноменальной конфигурации, в которой мы постигаем объекты внешнего мира.

4. Другую форму единства значащего контекста можно обна­
ружить в символических системах (в том смысле, как их понимал
Э. Кассирер¹¹¹), служащих средствами нашего мышления.

 

308

309

В речи, к примеру, любой термин высказывания имеет оп­ределенное значение прежде всего в отношении всей системы естественного языка, к которому он принадлежит (как, ска­жем, слово английского языка, ныне используемого в Соеди­ненных Штатах). Но оно имеет значение в рамках отдельного предложения, в котором используется значение, частично де­терминированное функциональными правилами определенно­го языка (т.е. его грамматикой). Но это лишь часть дела. Как обнаружил У. Джемс¹¹², каждому слову присуще концептуаль­ное ядро значения, определяющее тот смысл, который можно найти в словарях. Это ядро, однако, окружено «аурой», или различного рода «окаймлениями». Это, к примеру, кайма от­ношений, связывающих это слово с определенным значащим контекстом в определенном предложении, в котором оно по­является в окружении предыдущих и последующих слов. Бла­годаря этому окаймлению слово обретает свое значение в структуре не только изолированного предложения, но и всего контекста речи, к которой данное предложение принадлежит.

Существует другое окаймление, относящееся к определен­ной ситуации использования слова, ситуации говорящего и слушающего в процессе разговора, ко всему прошлому потока размышлений, в котором данный термин появился в рефлек­сивном мышлении размышляющего и т.д. Кроме того, суще­ствует окаймление, происходящее из прошлого употребления слова в определенных обстоятельствах, кайма эмоций, имею­щая не концептуальный характер в собственном смысле сло­ва, но характер воскресших заклинаний, кайма ассоциаций с фонетически сходными словами и т.п.

Это окаймление, окружающее ядро основного значения, не может быть произвольно разрушено без уничтожения значаще­го контекста как такового. Точнее, изолированное слово все же удерживает значение концептуального ядра, но полное функцио­нальное значение оно имело в контексте разрушенного окаймле­ния. Мы можем пойти далее и рассмотреть, например, в английс­ком языке, разбиение слов на слоги, – не имея в виду приставок, суффиксов и окончаний – оно разрушает даже смысловое ядро. Но достаточно подумать о бессмысленных словосочетаниях, об­разующихся в результате нагромождения грамматически не соче­таемых слов (например, «king either however belonged»), которые Э. Гуссерль рассматривает в четвертой части своих знаменитых «Логических исследований», посвященных проблеме всеобщей грамматики¹¹³. То же самое справедливо и в отношении груп-

пы математических символов, каждый из которых может иметь свое собственное значение, но может стать и бессмыс­ленным по причине разрушения значащего контекста функ­циональным контекстом, как в том случае, когда друг за дру­гом следуют такие формализмы, как д/ + = х.

С другой стороны, обыденная речь имеет свои собственные артикуляции, ритмические образцы даже в прозе, которые по­зволяют нам остановиться в определенных «пунктах отдыха» и создать, если и не полный значащий контекст выражаемой мысли, то, по меньшей мере, частичный, смысловой фрагмент как таковой. Внешними знаками этих пауз в потоке письмен­ной речи являются знаки препинания, графически изобража­ющие пульсацию гибкой речи. Если паузы делаются искусст­венно, если полет прерывается неоправданно, значащий контекст полностью разрушается. Не случайно и вовсе не ме­тафорически говорят об артикуляции речи и мышления. Предло­жения могут остаться незавершенными, эллиптическими, пре­рванными. Если разрыв произошел не на месте естественной паузы и если недостающее звено значащего контекста не обес­печено окаймлением, связывающим эллиптическое произне­сение с хорошо определенными элементами ситуации данно­го дискурса, такое эллиптическое высказывание остается не доступным пониманию. С другой стороны, изолированное слово (например, восклицание) может иметь полный контекст значения, происходящий из окаймления, связывающего его с четко определенными элементами ситуации.

Было бы ошибочным полагать, что эта особенность языковой артикуляции происходит из концептуальной структуры речи. Музыкальная тема, простая или сложная, является целостным значащим единством безо всякого понятийного соотнесения. Тем не менее, она имеет свою артикуляцию, свою протяжен­ность полета и паузы, точное определение которых музыканты называют «разбиением на фразы». Посредством такой артику­ляции музыкальная тема может быть – и по большей части так и происходит – разбита на узнаваемые значащие подчинен­ные единицы, и во многих музыкальных формах они обеспе­чивают материал для «развития» темы. Но невозможно разбить тему на значащие подтемы лишь произвольным выбором оп­ределенных групп нот. Она может быть разбита лишь в «мо­дальных точках», обеспеченных имманентной артикуляцией.

Лингвисты также знают и используют термин «фраза». Сло­варь определяет ее как сочетание из двух и более слов, выра-

 

310

311

жающих определенную идею, но не составляющих целостно­го предложения. В речи, как и в музыке, значащий контекст (который мы называем «идеей») разрушается, если фраза раз­бивается на слова (звуки), из которых она составлена, даже если отдельные слова и продолжают удерживать значение, свойственное их тематическому ядру.

В речи и в музыке, однако, представлены всеобщие черты мыш­ления как такового. Представляет ли оно собой неделимый, структурированный поток или нет, ему присущи характерные пульсации, собственные ритмы, посредством которых артику­лирована внутренная длительность. Хотя здесь и не место до­казывать это утверждение, анализ которого требует исследова­ний, далеко выходящих за пределы целей данной работы, рискнем предположить, что именно напряжение сознания (в том смысле, в каком его понимал А. Бергсон) регулирует рит­мы пульсации и артикуляции. Любой уровень напряжения, любая конечная область значений¹¹⁴ обнаруживает собствен­ную ритмичность, собственную пульсацию, в которых вопло­щается артикуляция потока сознания. Если метафорическое использование термина, заимствованного из физики, не при­ведет к опасному непониманию, мы могли бы найти в этой структуре мышления аналогию с квантом энергии современ­ной физики.

5. Особая форма конституирования значащего контекста, заслуживающая упоминания с точки зрения ее интереса для нашего последующего рассмотрения, также показывает, что, несмотря на то, что он делим на отдельные составные части, его нельзя рассматривать атомистически. Это унификация спроектированного поведения, наших действий посредством осуществления самого проекта.

В нашем распоряжении нет всех элементов, необходимых для анализа этой ситуации. Но мы можем предварительно привлечь внимание к тому факту, что лишь действующий мо­жет определить, в чем состоит цель его действий. Его проект определяет состояние дел, которого он хочет достичь своими действиями как ее цель и результат, и именно эта цель уста­навливает значащий контекст для всех этапов, в которых воп­лощается само это действие. Живя в своем действии, он дер­жит в поле зрения лишь эту цель, и именно по этой причине он воспринимает все свои действия как значимые.

Этот тезис объясняет другое заслуживающее упоминания яв­ление, а именно, артикуляцию наших мотивов-для в иерархию

взаимозависимых планов. Это также по-новому высвечивает проблему, затронутую в разделе В (политетического и монотети-ческого схватывания опыта). В самом деле, главная тема, из­бранная для освещения генетического аспекта осаждения (sedimentation) нашего опыта, является более или менее про­извольно выбранными сторонами той же самой базисной тек­стуры нашего сознания.

Проблема базисных единиц восприятий, невозможности расщепить восприятие на однородные элементы, очень важна для контекста значения, в который сгруппирован наш запас наличного знания. Этот контекст является осаждением (sedi­mentation) различных факторов, определяющих единую струк­туру нашего восприятия, воспринимаем ли мы а) в терминах имманентной темпоральной структуры опыта, б) как результат политетических шагов, схватываемых монотетически, с) как конфигурацию гештальта, д) как длящуюся протяженность и паузы в пульсации нашего сознания или е) в спроектирован­ном поведении как единицу, возникшую в проекте наших дей­ствий. При всех обстоятельствах генетические черты истории нашего знания очень важны для структурирования мира, в ко­тором мы живем, достаточно известного в естественной уста­новке для наших практических целей.