Мир в моей реальной и потенциальной досягаемости и сфера манипулирования

Начнем наш анализ с описания ситуации, в которой я в любой момент моей повседневной жизни нахожусь в мире; на этом уровне анализа мы намеренно выносим за пределы внимания су­ществование других людей и общества. В своей естественной ус­тановке я принимаю этот мир на веру как мою реальность. Я дол­жен понимать его настолько, насколько мне это необходимо для того, чтобы с ним справляться, действовать в нем и воз­действовать на него, а также осуществлять мои наличные про­екты. В этом смысле мир дан моему переживанию и моей ин­терпретации. Эта интерпретация базируется на запасе моих прежних переживаний, который в форме «наличного знания» функционирует в качестве схемы соотнесения. К этому налич­ному знанию принадлежит также мое знание того, что мир, в котором я живу, – не простое скопление окрашенных пятен, бессвязных шумов, центров тепла и холода, но мир хорошо очер­ченных объектов, обладающих определенными качествами, – объектов, среди которых я двигаюсь, которые мне сопротивляют­ся и на которые я могу воздействовать. Эти объекты с самого на­чала переживаются в своей типичности²⁵: как горы и камни, де­ревья и животные, и, еще конкретнее, как птицы, рыбы, змеи.

Этот мир, переживаемый в моей естественной установке, есть одновременно и сцена, и объект моих действий. Я должен овладевать им и изменять его, чтобы осуществлять мои цели.

 

474

475

Мои телесные движения – кинестетические, локомотивные, оперативные, – так сказать, встраиваются в этот мир, модифи­цируя или изменяя его объекты и их взаимные связи. С другой стороны, эти объекты оказывают сопротивление моим дей­ствиям, и я должен либо превозмочь это сопротивление, либо ему уступить. В этом смысле корректно говорить о том, что моей естественной установкой в повседневной жизни управля­ет прагматический мотив.

В этой установке я переживаю этот мир как мир, организо­ванный в пространстве и во времени вокруг меня как центра. Место, занимаемое моим телом внутри этого мира в некото­рый момент времени, т.е. мое актуальное «Здесь», есть исход­ная точка, отталкиваясь от которой я приобретаю свою ориен­тацию в пространстве. Это, так сказать, центр «О» системы координат, которая определяет некоторые параметры ориен­тации в окружающем поле, а также расстояния и перспективы содержащихся в нем объектов: они находятся вверху или вни­зу, спереди или сзади, справа или слева, ближе или дальше. И аналогичным образом, мое актуальное «Сейчас» есть источник всех временных перспектив, в соответствии с которыми я организую события внутри этого мира, – таких, как категории «до» и «после», «прошлое» и «будущее», «одновременность» и «последовательность», «раньше» и «позже» и т.д.

Этот сектор мира воспринимаемых и могущих быть вос­принятыми объектов, в центре которого я нахожусь, будет на­зываться миром в моей реальной досягаемости, который, стало быть, включает в себя объекты, находящиеся в границах моего поля зрения и диапазона моего слуха. Внутри этого поля, на­ходящегося в моей досягаемости, есть регион вещей, которы­ми я могу манипулировать. (Надеюсь, этой весьма общей ха­рактеристики будет достаточно для целей данной статьи. Кроющаяся здесь проблема сложнее, особенно в такую эпоху, когда благодаря возможности применения ракет дальнего ра­диуса действия манипулятивная сфера может выйти за преде­лы мира, который находится в моей досягаемости. Расшире­ние манипулятивной сферы является, быть может, одной из самых характерных особенностей нынешнего состояния запад­ной цивилизации.)

Сфера манипулирования²⁶ – это регион, доступный моему непосредственному вмешательству, который я могу модифи­цировать либо непосредственно движениями моего тела, либо с помощью искусственных расширений моего тела, т.е. орудий

и инструментов, в самом широком смысле слова. Зона мани­пулирования – это та часть внешнего мира, на которую я могу реально воздействовать. В некотором смысле можно бы было сказать, что та часть мира, находящегося в моей досягаемости, которая не принадлежит к зоне манипулирования, трансцен-дирует ее пределы: она конституирует зону моих потенциаль­ных манипуляций, или, как мы предпочитаем говорить, моих потенциальных актов работы²⁷. Конечно, эти сферы не имеют жестких границ; каждой принадлежат специфические ауры (halos) и открытые горизонты; существуют даже «анклавы», вклинивающиеся в «чужую территорию». Ясно также, что вся система «мир в моей актуальной досягаемости», включая и манипулятивную сферу, претерпевает изменение вслед­ствие каждого моего передвижения; перемещая свое тело, я смещаю центр О моей системы координат в точку О’, и уже одно это изменяет все числа (координаты), относящиеся к этой системе.

Метки

Я переживаю мир в моей реальной досягаемости как элемент или фазу моей уникальной биографической ситуации, а это предполагает выход за пределы Здесь и Сейчас, которым она принадлежит. К моей уникальной биографической ситуации относятся, помимо всего прочего, мои воспоминания о мире, находившемся в моей досягаемости в прошлом, но уже не на­ходящемся в ней, поскольку я переместился из Там в Здесь, и мои предвосхищения мира, который войдет в пределы моей досягаемости и для вовлечения которого в мою досягаемость я должен переместиться из Здесь в другое Там. Я знаю или по­лагаю, что, несмотря на технические препятствия и другие ограничения, как то: принципиальную необратимость прошло­го, я могу снова вовлечь мой вспомненный мир в мою реаль­ную досягаемость, если возвращусь туда, откуда я пришел (мир в восстановимой досягаемости); кроме того, я ожидаю найти его в сущности таким же (хотя, быть может, и изменившимся), каким я его переживал, когда он был в моей реальной досяга­емости; и, наконец, я знаю или полагаю, что находящееся сей­час в моей реальной досягаемости выйдет из моей досягаемо­сти, когда я отсюда уйду, но в принципе будет восстановимым, если я сюда позднее вернусь.

 

476

477

Последний случай имеет для меня важный практический интерес. Я ожидаю, что находящееся сейчас в моей актуальной досягаемости выйдет из моей досягаемости, но позднее снова обретет досягаемость; и в особенности я предвосхищаю то, что находящееся сейчас в моей сфере манипулирования позднее снова в нее войдет и либо потребует моего вмешательства, либо будет служить для меня препятствием. Следовательно, я должен быть уверен, что тогда я найду в ней мои точки опоры и при­ду с ней в согласие так, как я могу это сделать сейчас, когда она находится под моим контролем. Этим предполагается, что я буду способен узнать те элементы, которые я нахожу релевантными для себя сейчас в мире в моей реальной досягаемости, особен­но в зоне манипулирования, и которые (как я полагаю благо­даря общей идеализации, называемой Гуссерлем «я-могу-сде-лать-это снова»²⁸) окажутся релевантными и тогда, когда я позднее сюда вернусь. Таким образом, я мотивирован выделять и помечать некоторые объекты. Когда я возвращаюсь, я ожи­даю, что эти метки будут мне полезны как «субъективные на­поминания» или «мнемонические средства» (термины Уайл-да)²⁹. Состоит ли такое мнемоническое средство в сломе ветки дерева или выборе особого ориентира на местности с тем, что­бы пометить тропу к колодцу, несущественно. Закладка на странице, на которой я прервал свое чтение, подчеркивание некоторых мест в книге или карандашные пометки на полях – тоже метки, или субъективные напоминания. Что здесь суще­ственно, так это лишь то, что все эти метки, сами по себе яв­ляющиеся объектами внешнего мира, отныне будут интуитив­но схватываться не просто как «самоданности» (selves) в чисто апперцептивной схеме. Они вошли для меня, интерпретатора, в аппрезентативное соотнесение. Сломанная ветка дерева есть нечто большее, нежели она есть сама по себе. Она стала мет­кой местоположения колодца, или, если хотите, сигналом, го­ворящим мне, чтобы я повернул налево. В своей аппрезента-тивной функции, берущей начало в интерпретативной схеме, которой я ее наделил, сломанная ветка теперь соединилась в пару со своим референциальным значением: «Путь к колодцу».

Эта метка, функционирующая как субъективное напомина­ние, есть одна из простейших форм аппрезентативной связи; она отделена от всякого интерсубъективного контекста. Сле­дует особо подчеркнуть сущностно произвольный характер моего выбора тех или иных объектов в качестве «меток». Метка «не имеет ничего общего» с тем, о чем она должна мне напо-

минать; то и другое попадают в интерпретативный контекст просто в силу того, что такой контекст был мною установлен. Согласно принципу относительной нерелевантности средства, я могу заменить сломанную ветку камнем; согласно принци­пу метафорического перенесения, я могу посвятить этот ка­мень наяде и т.д.

Уайлд³⁰ усматривает характерное отличие меток, или мне­монических средств, от знаков в том, что знак может быть не­правильно истолкован, тогда как напоминание не может нас «обмануть». Я не могу согласиться с этим утверждением. Пе­речитывая книгу, которую я читал еще студентом, я нахожу на полях пометки, смысла которых уже не понимаю. И даже бо­лее того, у меня нет уверенности относительно того, почему именно помеченный пассаж я счел представляющим особый интерес. Зачем сегодня утром я положил в карман пуговицу? Я пытался о чем-то напомнить себе, но о чем именно, я теперь уже сказать не могу.

Индикации

Ранее мы уже говорили о наличном запасе знания как элемен­те моей биографической ситуации. Этот запас знания никоим образом не однороден. Еще Уильям Джемс в свое время про­вел различие между «знанием о [чем-то]» (knowledge about) и «знанием [чего-то]» (knowledge of aquaintance)³¹. Помимо того, есть еще зоны слепой веры и полного неведения. Структури­рование моего наличного запаса знания определяется тем фак­том, что не все слои мира, находящегося в моей досягаемости, меня одинаково интересуют. Избирательная функция интере­са организует для меня мир, разделяя его на слои, более и ме­нее релевантные. Из мира, находящегося в моей реальной или потенциальной досягаемости, отбираются как первостепенно важные те факты, объекты и события, которые действительно являются или, возможно, станут целями или средствами, пре­пятствиями или условиями осуществления моих проектов либо являются или, возможно, станут для меня опасными, до­ставляющими удовольствие или иным образом релевантными. Некоторые факты, объекты и события известны мне как более или менее типичным образом связанные друг с другом, однако мое знание конкретного рода взаимосвязи между ними может быть довольно смутным или даже вовсе лишенным про-

 

478

479

зрачности. Если я знаю, что событие В обычно является одно­временно с событием А, предшествует ему или следует за ним, я принимаю это как проявление типичной и вероятной взаи­мосвязи, которая существует между А и В, хотя ничего не знаю о природе этой взаимосвязи. Я просто ожидаю, или принимаю как данность до последующего уведомления, что любое буду­щее повторение события типа А будет связано типически тем же самым способом с предшествующим, сопутствующим или последующим явлением события типа В. Следовательно, я могу схватывать А как объект, факт или событие, которые вы­ступают не сами по себе, но означают что-то другое, а имен­но: отсылают к прошлому, теперешнему или будущему явле­нию В. Здесь мы, опять-таки, имеем форму спаривания посредством аппрезентации, которую большинство авторов подводят под понятие знака. Мы предпочитаем приберечь тер­мин «знак» для других случаев и назовем обсуждаемое здесь аппрезентативное отношение индикацией.

Гуссерль³² охарактеризовал это отношение индикации («Anzeichen») следующим образом: объект, факт или событие (А), актуально могущие быть мною воспринятыми, могут пе­реживаться как связанные с каким-то другим прошлым, насто­ящим или будущим фактом или событием (В), которые я не могу реально воспринять, так, что мое убеждение в существо­вании первого (А) будет переживаться мною как непрозрачный мотив для моего убеждения, допущения или веры в прошлое, настоящее или будущее существование последнего (В). Эта мотивация конституирует для меня соединение в пару инди­цирующего (А) и индицируемого (В) элементов. Индицирую­щий член пары не только «свидетельствует» об индицируемом, не только указывает на него, но и предполагает принятие до­пущения, что другой член существует, существовал или будет существовать. Опять-таки, индицирующий член воспринима­ется не как «сам по себе», не просто в апперцептивной схеме, но как аппрезентативно «пробуждающий» или «вызывающий» в сознании индицируемый член. Вместе с тем важно, чтобы конкретная природа этой мотивационной связи оставалась не­прозрачной. При наличии ясного и достаточного понимания природы связи между этими двумя элементами нам приходит­ся иметь дело не с референциальным отношением индикации, а с доказательным умозаключением. Уточнение, содержащееся в последнем утверждении, не дает, стало быть, возможности на­звать след тигра (узнанный в качестве такового) индикацией

или «знаком» присутствия его в окрестностях. Однако нимб вокруг Луны, служащий приметой того, что вот-вот начнется дождь, дым, указывающий на огонь, определенная форма по­верхности бензина, указывающая на наличие в нем нефти, оп­ределенная пигментация лица, являющаяся симптомом Адди-соновой болезни, положение стрелки на приборе контроля уровня бензина, показывающее, что бензобак моего автомоби­ля пуст, и т.п. – все это примеры индикации.

Отношение индикации, как мы его описали, охватывает большинство феноменов, обычно относимых к категории «ес­тественных знаков». Знание индикаций крайне важно с прак­тической точки зрения, поскольку помогает индивиду транс-цендировать за пределы мира, находящегося в его реальной досягаемости, связывая элементы, находящиеся в его преде­лах, с элементами, находящимися за его пределами. Отноше­ние индикации, опять-таки, является такой аппрезентативной категорией, которая не обязательно предполагает интерсубъ­ективность.