III. Различные миры фантазмов

Под этим заголовком мы обсудим некоторые общие характе­ристики когнитивного стиля, свойственного группе гетероген­ных во всех иных отношениях конечных областей значения, ни одна из которых не сводима к другой. Эта группа пользу­ется общей известностью как мир фантазии и воображения и охватывает, помимо всего прочего, царства дневных грез и мечтаний, свободной игры, художественной литературы, ска­зок, мифов и шуток. До сих пор философия еще не задумыва­лась над вопросом о своеобразии конститурования этих бес­численных областей жизни нашего воображения. Каждая из них берет начало в специфической модификации, которую претерпевает верховная реальность нашей повседневной жиз­ни в силу того, что наш разум, отвращаясь по мере уменьше­ния напряженности сознания от мира работы и его задач, снима­ет с некоторых его слоев характеристику реальности и замещает его контекстом предположительно квазиреальных фантазмов. Для проблемы, занимающей нас здесь, будет достаточно бег­лого взгляда на то, что есть общего во всех этих мирах.

Живя в том или ином из многочисленных миров фантазии, мы уже не должны овладевать внешним миром и преодолевать сопротивление его объектов. Мы избавляемся от прагматичес­кого мотива, управляющего нашей естественной установкой

по отношению к миру повседневной жизни, освобождаемся от связывавших нас пут «интеробъективного» пространства и ин­терсубъективного стандартного времени. Нас не удерживают более границы нашей реальной, восстановимой или достижи­мой досягаемости. Происходящее во внешнем мире уже не на­вязывает нам альтернативы, из которых мы должны делать выбор, и не ставит пределы нашим возможным достижениям.

Между тем, в мире фантазмов нет «возможных достиже­ний», если использовать этот термин как синоним слова «вы­полнимые». Фантазирующее Я не работает и не исполняет в смысле данных выше определений. Активность воображения может быть спроектированной лишь постольку, поскольку ее можно заранее представить и включить в иерархию планов. Однако это значение термина «проект» не совпадает в точности с тем, в котором мы его использовали, когда определяли дей­ствие как спроектированное поведение. Строго говоря, дело обстоит с точностью до наоборот: спроектированное действие всегда является воображенным выполненным актом, – вооб­раженным в будущем совершенном времени. Здесь нас не осо­бенно интересует анализ того, все ли формы жизни нашего во­ображения можно квалифицировать как «действие», только некоторые из них или ни одну нельзя, равно как и то, не при­надлежит ли всецело активность фантазирования к категории просто мышления. Тем не менее, крайне важно понять, что воображение как таковое всегда лишено намерения реализо­вать фантазм; иначе говоря, в нем нет целевого «понуждения». Пользуясь языком гуссерлевских «Идей»²¹, можно сказать, что всякая активность воображения «нейтральна», т.е. ей недостает специфической позициональности тетического сознания.

Однако следует проводить четкое различие между активно­стью воображения как проявлением нашей спонтанной жизни и воображаемыми образами. Действование может воображать­ся как подлинное действие и даже работа, в смысле принятых выше определений; может воображаться как соотносящееся с заранее составленным проектом, как обладающее своими спе­цифическими мотивами для-того-чтобы и потому-что, как проистекающее из выбора и принятия решения и как имею­щее свое место в иерархии планов. Более того, оно может во­ображаться как наделенное интенцией реализовать проект, осуществить его, может быть представлено в фантазии встро­енным во внешний мир. Однако все это относится к образам, производимым в акте воображения и благодаря ему. «Испол-

 

428

429

нения» и «акты работы» не более чем воображаются как испол­нения и акты работы; и сами они, и сопряженные с ними ка­тегории заключены, по выражению Гуссерля, в «скобки». Сама же активность воображения всегда безрезультатна и при лю­бых обстоятельствах остается вне иерархии планов и целей, значимых в мире работы. Само по себе воображение не создает никаких изменений во внешнем мире.

Но как же так? Разве не встраивается во внешний мир Дон­Кихот, когда бросается в атаку на ветряные мельницы, пред­ставляя в воображении, что это великаны? Разве не предопре­делено то, что он делает, мотивами, действенными в мире работы, а именно, его для-того-чтобы-мотивом убить велика­нов и его потому-что-мотивом быть на высоте своей рыцарс­кой миссии, которая включает в себя, помимо прочего, долг сразиться со злыми великанами, где бы ни довелось с ними встретиться? Разве не включено все это в иерархию жизнен­ных планов Дон-Кихота?

Ответим так: Дон-Кихот, действуя описанным образом, не вторгается в пределы мира работы. Для него – фантазера, про­тивостоящего реалиям (подобно тому, как Уленшпигель реа­лист, противостоящий фантазиям) – в реальности его мира работы нет воображаемых великанов, там находятся реальные великаны. Задним числом он признает, что его интерпретация представшего перед ним объекта была обесценена дальнейши­ми событиями. Это опыт того же рода, что и тот, который име­ем все мы в естественной установке, когда обнаруживаем, что нечто далекое, принятое нами за дерево, оказалось челове-ком²². Но далее Дон-Кихот реагирует иначе, нежели мы в ана­логичных ситуациях. Он не подчиняется «обесценению свое­го опыта», не признает, что обманулся, и не соглашается с тем, что атакованные им объекты всегда были ветряными мельни­цами и никогда не были великанами. Разумеется, он вынуж­денно признает актуальную реальность ветряных мельниц, со­противлению которых он уступил, но интерпретирует этот факт так, как если бы тот не имел никакого отношения к ре­альному миру. Для объяснения этого факта он прибегает к те­ории, что, дескать, его заклятый враг, колдун, чтобы досадить ему, в самый последний момент, должно быть, превратил не менее реальных прежде великанов в ветряные мельницы. И только теперь, придя к этому выводу, Дон-Кихот недвусмыс­ленно удалил характеристику реальности с мира работы и пе­ренес его на мир собственных образов. С точки зрения послед-

него, ветряные мельницы – не реальности, а просто кажимо­сти, не более чем фантазмы. Существование колдунов и вели­канов и превращение последних в мельницы – как бы ни было все это несовместимо с естественной установкой, господству­ющей в мире работы, общем для Дон-Кихота, Санчо Пансы и цирюльника, – вполне совмещается с другими фантазиями Дон-Кихота, наличествующими в конечной области его част­ного воображения, где это столь же «реально», как и все ос­тальное. – Mutatis mutandis, подобный анализ можно бы было проделать и в отношении других квазиреальностей, таких, как магический мир первобытного человека, вымышленный мир детской игры и т.д.

Если представить полученный вывод в более общих терми­нах, то оказывается, что он созвучен утверждению У. Джемса, что «любой объект, которому ничто не противоречит, ipso facto становится предметом веры и полагается как абсолютная ре­альность». «Если мне просто грезится лошадь с крыльями, моя лошадь ничему не мешает, и следовательно, ей нечего проти­вопоставить. Эта лошадь, ее крылья, ее место – все одинако­во реально. Эта лошадь существует не иначе, как крылатой и, более того, существует именно здесь, ибо это место существует не иначе, как в качестве места этой лошади и не претендует на связь ни с какими другими местами в мире. Но если с этой ло­шадью я вторгаюсь в мир, известный иначе, и говорю, напри­мер: «Это моя старая кобыла Мэгги, у которой выросла пара крыльев, пока она стояла в своем стойле», – все коренным об­разом меняется, ибо теперь лошадь и место идентифицируют­ся с лошадью и местом, известными иначе, и то, что я знаю о последних объектах, несовместимо с тем, что я представил в первых. «Мэгги, в своем стойле, да с крыльями! Нет, никогда!» Крылья нереальны, мне это только померещилось. Мне при­грезилась ложь о Мэгги, стоящей в своем стойле»²³.

Гуссерль²⁴, изучивший заключенную здесь проблему глубже, чем кто бы то ни было из философов, приходит к такому же вы­воду. Он проводит различие между предикациями существова­ния (Existenzialprд dikationen) и предикациями реальности (Wirklichkeitsprд dikationen). Противоположностью первых яв­ляются предикации не-существования, противоположностью вторых – предикации не-реальности, фикции. Исследуя «ис­точник» предикаций реальности, Гуссерль приходит к выводу:

«Для естественной установки изначально (до рефлексии) не существует предиката «реальный» и категории «реальность».

 

430

431

Только когда мы фантазируем и переходим от установки жиз­ни в фантазии (т.е. установки квазипереживания во всех ее формах) к данным реальностям и когда мы, тем самым, выхо­дим за пределы единичного случайного фантазирования и его фантазма, беря то и другое как примеры возможного фантази­рования как такового и фикции как таковой, мы получаем, с одной стороны, понятие фикции (и соответственно, фантази­рования) и, с другой стороны, понятия «возможное пережива­ние как таковое» и «реальность»… Мы не можем сказать, что фантазирующий и живущий в мире фантазмов («сновидец») полагает фикции как фикции; он модифицировал реальности, «реальности как если бы»… Иметь понятия фикции и реально­сти может только тот, кто живет в своих переживаниях и отту­да устремляется в мир фантазмов, при условии, что фантазм не соответствует переживаемому в опыте».

Из нашего анализа поведения Дон-Кихота и приведенной цитаты из Гуссерля можно почерпнуть еще одно важное про­зрение. Совместимость переживаний, свойственная миру ра­боты в повседневной жизни, в царстве воображения отсутствует; однако логическая структура согласованности – или, по сло­вам Гуссерля, предикации существования и не-существования – остаются в силе. Я могу представить в воображении великанов, колдунов, крылатых лошадей, кентавров, даже perpetuum mobile, но никогда не смогу представить правильный декаэдр, разве что остановлюсь – как мне пришлось бы это сделать в полно­стью бодрствующем сознании – на слепом сопоставлении пу­стых терминов. Иными словами: в царстве воображения мож­но преодолеть лишь фактуальную несовместимость, но не логическую.

Следствием из последнего утверждения является то, что в мире фантазмов не существует шансов достижимости и восстановимо-сти фактуальных ситуаций в том смысле, в каком они существу­ют в мире работы. То, что в последнем является шансом, в пер­вом есть то, что римские юристы называют conditio potestativa, т.е. обстоятельство, вызвать или не вызвать которое – во вла­сти самой заинтересованной стороны. Фантазирующий инди­вид, так сказать, хозяин своих шансов: пустые предвосхище­ния своих фантазий он может наполнять любым содержанием, каким пожелает; что до предвосхищения воображаемых буду­щих событий, то тут он полностью свободен выбирать.

Это замечание выводит нас на временные перспективы мира фантазий, имеющие в высшей степени важное значение для его

конституирования. В своих восхитительных исследованиях, касающихся временного измерения фантазмов, Гуссерль²⁵ ука­зал, что фантазмы лишены фиксированного положения в по­рядке объективного времени. Следовательно, фантазмы не индивидуализированы, и категория тождества к ним не приме­нима. «Тот же самый» фантазм может повторно появляться в непрерывной преемственности единичной активности фанта­зирования, единство которой обеспечивается преемственнос­тью внутреннего времени, в котором эта активность происходит. Но фантазмы, принадлежащие к разным нитям фантазирова­ния или, согласно нашей терминологии, разным конечным областям значения, не могут быть подвергнуты сравнению на предмет их тождества и подобия. Бессмысленно спрашивать о том, является ли ведьма из одной сказки той же самой, что и ведьма из другой.

Наша задача не требует следовать далее за Гуссерлем в глу­бины заключенных здесь проблем конститутивного анализа. Но вместе с тем, важно отметить, что воображающее Я в своих фантазиях может уничтожить все свойства стандартного време­ни, кроме его необратимости. Можно вообразить любые собы­тия так, как если бы они виделись, так сказать, через призму вре­менного замедлителя или временного ускорителя. Однако их необратимость ускользает от каких бы то ни было видоизменя­ющих воздействий со стороны фантазии, ибо она берет нача­ло в durй e, которое само по себе является конститутивным для всех деятельностей нашего разума, а следовательно, для нашего фантазирования и рождаемых им образов тоже. Погружаясь в фантазии или даже сновидения, я все равно продолжаю стареть. Тот факт, что я могу нынешним воображением перемоделиро­вать свое прошлое, не противоречит данному утверждению.

В своих фантазиях я могу вообразить себя в любой роли, какую только пожелаю принять. Но, делая это, я не сомнева­юсь в том, что воображаемое Я только часть моей целостной личности, одна из возможных ролей, которую я могу принять, «Ме», существующее лишь по моей собственной милости. В своих фантазмах я могу даже менять свой физический облик, но эта свобода выбора упирается в предел, установленный примордиальным переживанием границ моего тела. Они оста­нутся такими, каковы они есть, независимо от того, воображу ли я себя карликом или великаном.

Активность воображения может быть как уединенной, так и социальной, а следовательно, имеющей место в Мы-отноше-

 

432

433

нии и всех производных от него формах и модификациях. Примером уединенного воображения служат мечты и грезы, примером социального воображения – взаимно ориентиро­ванная интерсубъективная игра детей, протекающая по выду­манным правилам, или некоторые феномены, изучаемые мас­совой психологией. С другой стороны, объектами активности воображения могут становиться другие люди, любой тип соци­ального отношения, социальные действия и реакции. Свобо­да действий фантазирующего Я очень велика. Возможно даже, что фантазм будет включать воображаемое сотрудничество с воображаемым другим человеком, вплоть до того, что вообра­жаемые реакции последнего могут поддерживать или полнос­тью уничтожить мои фантазмы.

IV. Мир сновидений

Если бодрствованием мы называем высшую напряженность сознания, соответствующую полному вниманию к жизни, то сон можно определить как полное расслабление, как отвлече­ние от жизни²⁶. У спящего Я отсутствует какой бы то ни было прагматический интерес к трансформированию своих принци­пиально смутных перцепций в состояние частичной ясности и отчетливости; иначе говоря, у него нет интереса к трансфор­мированию их в апперцепции²⁷. Тем не менее, оно продолжа­ет воспринимать, вспоминать и думать. Продолжаются сома­тические перцепции собственного тела, его положения, веса, границ, перцепции света, звука, тепла и т.д.; при этом, одна­ко, отсутствует всякая активность, наподобие обращения вни­мания, вслушивания, разглядывания, которая только и могла бы сделать эти перцепты апперцептированными. К тому же, сохраняются малые перцепции, которые в состоянии бодр­ствования, в силу прагматической ориентации на жизненные задачи, остаются неразличимыми и невыразимыми в словах, или, как принято их теперь называть, бессознательными. Из­бегая цензуры со стороны внимания к жизни, эти малые пер­цепции приобретают в мире сновидений большое значение. Хотя они не становятся ясными и отчетливыми, продолжая пребывать в состоянии смутности, они более не скрываются и не искажаются вмешательством активного, прагматически обусловленного внимания. Именно пассивное внимание, т.е. общая сумма воздействий, оказываемых малыми перцепциями

на интимный центр личности, – и только оно – определяет ин­терес сновидящего и те темы, которые становятся темами его сновидений. Несравненной заслугой Фрейда и его школы было прояснение этой соотнесенности жизни сновидений с бессознательным, хотя само понятие бессознательного (а так­же его теория о том, что душевный аппарат – «топографичес­ки» – образуется из Оно, Я и Сверх-Я) содержит неверное по­нимание базисной интенциональности потока мышления²⁸.

Сновидящее Я не работает и не действует. Это утверждение было бы простым трюизмом, если бы мы не высказали анало­гичного утверждения в отношении фантазирующего Я. А по­тому мы должны коротко показать основные модификации, которые претерпевает «заключение мира работы в скобки», с одной стороны, в областях фантазмов и, с другой стороны, в области сновидений. Я утверждаю, что миры воображения ха­рактеризуются тем, что мы назвали свободой действий, тогда как мир сновидений лишен такой свободы. Воображающее Я может «произвольно» наполнять свои пустые протенции и пред­восхищения любым содержанием, и, строго говоря, именно этим наполнениям воображающее Я придает акцент реальности. Оно может как угодно интерпретировать «шансы», находящи­еся в его власти. У сновидящего же нет свободы действий, он не свободен управлять своими шансами по собственной воле, лишен возможности наполнять содержанием пустые предвос­хищения. В частности, ночной кошмар ясно демонстрирует неизбежность события в мире сновидения и бессилие снови-дящего как-то на него повлиять.

Все это, однако, не означает, что жизнь сновидений ограни­чивается лишь пассивным сознанием. Напротив, большинство активностей разума, которые Гуссерль называет интенциональ-ными активностями (и которые, конечно, не следует путать с преднамеренными действиями), сохраняется в ней, однако, без направленности на объекты внешнего мира работы и без на­правляющего воздействия со стороны активного внимания. Между тем, в этой деятельности нет активностей апперцепции и воления. Жизнь сновидения лишена цели и проекта.

Но чем можно подтвердить такое утверждение, учитывая, что Фрейд и его последователи учили о том, что преобладаю­щую роль в мире сновидений играют воления и инстинкты? Я не думаю, чтобы здесь были какие-либо противоречия. Реальные воления, реальные проекты, реальные цели и т.д. в жизни снови­дений не существуют. Все элементы волений, проектов, целей,

 

434

435

обнаруживаемые в сновидениях, имеют источник не в снови-дящем Я. Это воспоминания, ретенции и репродукции воле­вых переживаний, берущие начало в мире бодрствования. Те­перь они являются повторно, хотя при этом модифицируются и интерпретируются заново в соответствии со схемой соотнесения, преобладающей в данном конкретном типе сновидения. Всю психоаналитическую технику толкования сновидений можно рассматривать как попытку соотнести содержания сновидения с теми исходными переживаниями в мире бодрствования, в которых и посредством которых они были конституированы.

Вообще говоря, в мире сновидений сохраняются как воспо­минания и ретенции мира работы, по крайней мере фрагмен­тарно. В этом смысле можно сказать, что attention а la vie сно-видящего направлено на прошлое его Я. Это внимание в прошедшем времени. Содержания жизни сновидения образу­ются, прежде всего, из прошедших или прошедших совершен­ных переживаний, которые переистолковываются посредством преобразования прежде смутных переживаний в отчетливые, посредством экспликации содержащихся в них горизонтов, посредством рассмотрения их предвосхищений в терминах прошлого, а их репродукции – в терминах будущего. Таким образом, осажденные переживания мира бодрствования, так сказать, разбиваются и перестраиваются иначе; при этом Я уже не проявляет прагматического интереса к сохранению целос­тности своего запаса опыта как непротиворечиво и связно унифицированной схемы соотнесения. Однако сами постула­ты непротиворечивости, связности и единства опыта берут на­чало в прагматических мотивах, ибо предполагают ясные и от­четливые апперцепции. Поэтому они и даже некоторые логические аксиомы, например аксиома тождества, теряют силу в сфере сновидений. Часто сновидцу бывает удивительно видеть совместимым то, что, как он помнит, было несовмести­мым в мире его бодрственной жизни, и наоборот. Все это Фрейд и другие психоаналитики подвергли самому доскональному ис­следованию, и здесь мы намерены лишь перевести некоторые из полученных ими результатов, важных для выбранной нами темы, на наш язык и определить им место в нашей теории.

Я могу видеть себя во сне работающим или действующим, и такое сновидение часто может сопровождаться знанием того, что «на самом деле» я не работаю и не действую. В этом слу­чае моя снящаяся работа обладает своими квазипроектами, квазипланами и их иерархиями; все они имеют источник в

осажденных прежних переживаниях, которые были у меня в мире повседневной жизни. Часто случается, что снящееся «Me» исполняет свою работу без всякого намерения ее осуществить, без всякой волевой санкции и что это «Ме» достигает резуль­татов либо непропорционально огромными, либо несоразмер­но малыми усилиями.

Временная перспектива мира сновидений имеет очень за­путанную структуру. Предшествующее и последующее, насто­ящее, прошлое и будущее кажутся перемешанными; будущие события воспринимаются как прошедшие; прошедшие и про­шедшие совершенные события полагаются открытыми и поддающимися изменению, а следовательно, имеющими стран­ный характер будущности; последовательности трансформиру­ются в одновременности, и наоборот; и т.д. События сновидения кажутся – но только кажутся – обособленными и независимы­ми от потока внутреннего durй e. Между тем, они просто выр­ваны из порядка стандартного времени. Они лишены места в порядке объективного времени. Они вертятся по кругу в субъек­тивности внутренней durй e, хотя в мир сновидений и вкрапля­ются фрагменты стандартного времени, пережитого прошлым Я и распавшегося теперь на осколки. Необратимость durй e в жизни сновидения сохраняется. Только пробудившийся разум, вспоминая свое сновидение, иногда обладает иллюзией воз­можной обратимости.

Последнее замечание раскрывает серьезное затруднение, возникающее всякий раз при работе с феноменами сновиде­ния, а также воображения. Как только я над ними задумыва­юсь, я уже не сплю и не фантазирую. Я бодрствую и пользуюсь в речи и мышлении средствами, принадлежащими миру работы, а именно, понятиями, которые подчинены принципам согла­сованности и совместимости. Уверены ли мы, что пробудив­шийся человек – человек, который уже не спит, – действитель­но может рассказать свои сны? Вероятно, существует большая разница между теми случаями, когда он вспоминает свой сон в живой ретенции и когда он должен его воспроизвести. В лю­бом случае мы сталкиваемся с серьезным диалектическим зат­руднением, состоящим в том, что сновидящий лишен возмож­ности прямого общения, которое бы не выходило за границы той сферы, к которой оно относится. Поэтому мы можем под­ступиться к областям сновидений и фантазий только с помо­щью «непрямой коммуникации»; этот термин мы заимствуем у Кьеркегора, давшего непревзойденный анализ заключенных

 

436

437

здесь явлений. Поэт и художник стоят несопоставимо ближе к адекватной интерпретации миров сновидений и фантазмов, нежели ученый или философ, ибо сами их категории комму­никации относятся к сфере воображения. Они могут если уж не преодолеть, то, во всяком случае, сделать прозрачным зало­женный здесь диалектический конфликт.

Скромно ограничивая себя поставленной задачей, мы все-таки не должны уклониться от указанного затруднения. Наша главная цель – дать описание специфических когнитивных стилей, свойственных областям фантазмов и сновидений, и объяснить их как производные от когнитивного стиля пережи­вания мира повседневной жизни. Поэтому мы чувствуем за собой право применить категории, почерпнутые из этого мира, к феноменам воображения и сновидения. Вместе с тем, следует понимать всю важность указанного диалектического затруднения, поскольку мы вновь столкнемся с ним при ана­лизе мира научного созерцания, когда нам нужно будет изу­чить специфическое средство, созданное для его преодоления наукой, а именно, научный метод.

Завершая схематичное описание царства сновидений, нам хотелось бы сказать, что активность сновидения – в отличие от активности воображения – по самой природе своей проте­кает в одиночестве. Мы не можем видеть сны сообща, и аль­тер эго всегда остается всего лишь объектом моих сновидений, неспособным их со мной разделить. Более того, альтер эго, которое я вижу во сне, предстает передо мной не в общем для нас живом настоящем, а в пустом и фиктивном квази-Мы-от-ношении. Другой, являющийся мне в сновидении, всегда ти­пизирован и остается таковым даже тогда, когда во сне я вижу его находящимся в самых тесных отношениях с моим интим­ным Я. Он становится альтер эго только по моей милости. Та­ким образом, монада – с присущей ей способностью отражать универсум – поистине лишена окон, когда она спит.

V. Мир научной теории

Ограничиваясь в последующем анализе миром как объектом научного рассмотрения, мы намеренно отвлекаемся от много­численных форм созерцательных установок, которые часто принимаем в своей рабочей активности и которые, в противо­положность практическим установкам работы, тоже можно

назвать теоретическими установками. Если в момент серьезно­го жизненного кризиса мы «присаживаемся» и вновь и вновь обдумываем свои проблемы, если мы выстраиваем, отбрасыва­ем и перестраиваем свои проекты и планы, пока не примем какое-то решение, если мы, будучи отцами, размышляем над вопросами воспитания или, будучи политиками, обдумываем состояние общественного мнения, – во всех этих ситуациях мы предаемся теоретическому созерцанию в широком смысле этого термина. Однако всякое размышление осуществляется ради практических задач и целей, а, стало быть, конституиру­ет не конечную область значения, а «анклав»²⁹ теоретического созерцания в мире работы.

Еще один тип размышления, который мы в этой главе на­меренно выводим за рамки рассмотрения, – чистое созерца­ние, не базирующееся на проекте, который необходимо было бы осуществить путем применения операциональных правил. Его примером является религиозная медитация. Здесь нас ин­тересует исключительно научная теория.

Научное теоретизирование – а в дальнейшем термины «те­ория», «теоретизирование» и т.д. будут употребляться исклю­чительно в этом узком смысле – не служит никакой практи­ческой задаче. Его целью является не овладение миром, а наблюдение его и, быть может, его понимание.

Тут я хотел бы предупредить возможное возражение. Разве конечная цель науки не овладение миром? Разве назначение естественных наук не состоит в том, чтобы покорять силы Все­ленной, социальных наук – в том, чтобы осуществлять конт­роль, а медицинской науки – в том, чтобы вести борьбу с бо­лезнями? И разве не является единственной причиной, побуждающей человека взвалить на себя бремя занятий нау­кой, его желание создать необходимые средства, которые бы улучшили его повседневную жизнь и помогли человечеству в его стремлении к счастью? Все это, конечно, столь же верно, сколь и банально, но не имеет никакого отношения к нашей проблеме. Разумеется, желание сделать мир лучше – один из сильнейших мотивов, побуждающих человека заняться нау­кой, а применение научной теории, безусловно, ведет к изоб­ретению технических средств овладения миром. Однако ни эти мотивы, ни применение их результатов для решения «зем­ных» задач не являются частью процесса научного теоретизи­рования как такового. Научное теоретизирование – одно дело; занятие наукой в мире работы – совсем другое. Нас интересует

 

438

439

первое, однако одной из основных наших задач станет выяс­нение того, как возможно, что жизненный мир, общий для всех нас, становится объектом теоретического созерцания, а результат этого созерцания используется в мире работы.

Все теоретические когитации суть «действия» и, даже более того, «исполнения» в том смысле, в каком мы определили их выше. Они являются действиями, поскольку представляют со­бой эманации нашей спонтанной жизни, совершаемые в соот­ветствии с проектом; и являются исполнениями, поскольку к ним присоединяется намерение осуществить проект, вызвать спроектированный результат. Таким образом, научное теоре­тизирование имеет свои собственные мотивы для-того-чтобы и мотивы потому-что и является спланированным, причем спланированным в рамках некой иерархии планов, установ­ленной решением проводить научную деятельность. (Одного того, что теоретизирование обладает «характером действия», уже достаточно, чтобы отличить его от сновидения.) Вдобавок к тому, это еще и целенаправленное мышление (и одной этой целенаправленности достаточно, чтобы отграничить его от простого фантазирования!), при этом его целью является на­мерение осуществить решение наличной проблемы. Однако при всем при том теоретические когитации не являются акта­ми работы, ибо они не встраиваются во внешний мир. Разуме­ется, они базируются на актах работы (таких, как измерение, работа с инструментами, проведение экспериментов), могут быть переданы лишь посредством актов работы (таких, как написание статьи, чтение лекции) и т.д. Все эти деятельности, выполняемые в мире работы и принадлежащие к нему, пред­ставляют собой либо условия, либо следствия теоретизирова­ния, но не принадлежат к теоретической установке как тако­вой, от которой они легко отделимы. Аналогичным образом, мы должны провести различие между ученым qua человеком, действующим и живущим среди других людей своей повсед­невной жизнью, и мыслителем-теоретиком, который – повто­рим еще раз – заинтересован не в овладении миром, а в при­обретении знания посредством его наблюдения.

Эта установка «незаинтересованного наблюдателя» базиру­ется на особом attention а la vie как необходимой предпосылке всякого теоретизирования. Суть ее состоит в упразднении си­стемы релевантностей, доминирующей в практической сфере естественной установки. Весь универсум жизни – тот, кото­рый Гуссерль называет Lebenswelt, – изначально дан как чело-

веку, погруженному в мир работы, так и теоретизирующему мыслителю³⁰. Однако для первого будут релевантными иные сектора и элементы этого мира, нежели для второго. Выше³¹ мы показали, что для человека в естественной установке сис­тема релевантностей, коей он руководствуется, берет начало в том, что мы назвали базисным переживанием фундаменталь­ной тревоги. Мыслитель-теоретик, совершив «скачок» в бес­пристрастную установку, сразу же освобождается от фундамен­тальной тревоги и от всевозможных надежд и страхов, из нее вытекающих³². У него тоже есть предвосхищения, которые со­относятся, с одной стороны, с его запасом осажденных про­шлых переживаний и, с другой стороны, с его особой систе­мой релевантностей, которую мы обсудим позже. Однако, в отличие от человека в повседневной жизни, он не проявляет страстного интереса к вопросу о том, окажутся ли его предвос­хищения, если сбудутся, полезными для решения его практи­ческих проблем; его интересует лишь то, выдержат ли они проверку последующими переживаниями. Это предполагает – в понятном смысле вышеприведенного определения – некото­рое отстранение от интереса к жизни и отключение от того, что мы назвали состоянием бодрствования³³.

Поскольку теоретическая мысль не встроена во внешний мир, она обратима в том смысле, в каком мы определили выше этот термин³⁴. Это значит, что она подлежит постоянному пе­ресмотру, может быть отменена, «перечеркнута», «аннулирова­на», модифицирована и т.д. без привнесения какого бы то ни было изменения во внешний мир. В процессе теоретического мышления я могу вновь и вновь возвращаться к своим исход­ным посылкам, отменять свои выводы, аннулировать свои суждения, расширять или сужать круг изучаемых проблем и т.д.

Из последнего положения вытекает специфика теоретичес­кой мысли, в известном смысле не зависящей от того сегмен­та мира, который находится в пределах досягаемости мысли­теля. Это утверждение, конечно же, не касается наличности некоторых данных, к которым может относиться теоретическое мышление, например, сверхмикроскопических объектов или внутреннего строения Земли. Как данные, они есть – и в последнем случае, вероятно, всегда будут – вне нашей досягае­мости. Но это не мешает строить научные теории, относящи­еся к этой совокупности данных. Биология и геология разра­ботали способы их изучения; для этих наук они являются реальностями, хотя и такими, которые находятся вне нашей

 

440

441

досягаемости, реальностями ex hypothesi ³⁵. Однако в нашем ут­верждении мы не это имели в виду. Как мы уже увидели³⁶, по­нятие «мира в нашей досягаемости» зависит от нашего тела, понимаемого как центр О системы координат, в которой мы организуем мир. Между тем, обращаясь к сфере теоретического мышления, человек заключает свое физическое существование «в скобки», а вместе с ним – свое тело и ту систему ориентации, центром и источником которой его тело является. Следователь­но, в отличие от человека в повседневной жизни, мыслитель не ищет решения своих прагматических личных и частных проблем, вытекающих из его психофизического существования в этом осо­бом сегменте мира, который он называет своей средой. Мысли­теля-теоретика интересуют такие проблемы и решения, которые по самой своей природе действительны для каждого, всегда и везде, когда и где наличествуют условия, заложенные в его ис­ходном допущении. «Скачок» в область теоретического мыш­ления предполагает решение индивида приостановить свою субъективную точку зрения. И уже одно это говорит о том, что в сфере научного мышления «действует» не неделимое Я, а лишь частичное Я, исполнитель роли, «Ме», а именно – тео­ретик. У этого частичного Я начисто отсутствуют «сущностно актуальные» переживания, а также переживания, связанные с его телом, его движениями и физическими границами.

Теперь мы можем суммировать некоторые характерные особенности эпохé, свойственного научной установке. В этом эпохé «заключаются в скобки» (или приостановливается): (1) субъективность мыслителя как человека, живущего среди сво­их собратьев, включая его телесное существование в качестве психофизического человеческого существа в мире³⁷; (2) систе­ма ориентации, в соответствии с которой мир повседневной жизни организуется по зонам, находящимся в пределах реаль­ной, восстановимой, достижимой досягаемости и т.д.; (3) фун­даментальная тревога и вытекающая из нее система прагмати­ческих релевантностей. В этой модифицированной сфере общий для нас жизненный мир продолжает существовать как реальность, но уже как реальность теоретического созерцания, не представляющая для нас практического интереса. И вмес­те со сдвигом в системе релевантностей, происходящим при переходе из практической области в теоретическую, все терми­ны, относящиеся к действию и исполнению в мире работы (та­кие, как «план», «мотив», «проект»), меняют свой смысл и зак­лючаются в «кавычки».

Теперь мы должны охарактеризовать в нескольких словах систему релевантностей, преобладающую в области научного созерцания. Эта система берет начало в волевом акте ученого, посредством которого тот отбирает объект своего дальнейшего исследования, или, иными словами, осуществляет постановку наличной проблемы. Тем самым более или менее бессодержа­тельно предвосхищаемое решение этой проблемы становится верховной целью научной деятельности. С другой стороны, уже сама по себе постановка проблемы определяет те сектора или элементы мира, которые актуально связываются или потенци­ально могут быть связаны с ней как релевантные, или значимые для наличного вопроса. В дальнейшем это отграничение релеван­тной области будет направлять процесс исследования. Прежде всего, оно определяет так называемый «уровень» исследования. По сути дела, термин «уровень» представляет собой всего лишь еще одно обозначение демаркационной линии,