Исполнение субъективных гражданских прав как явление правовой реальности.

Думается, что исполнение субъективной гражданской обязанности, также как и осуществление субъективного гражданского права, представляет собой явление правовое и, следовательно, идеальное, отличное как от жизненных обстоятельств, так и от юридических фактов. Подтверждением этого соображения является существование в римском обязательственном праве формального акта, посредством которого должник освобождался от личных уз, привязывавших его к кредитору (solution). Это значит, пишет Ч. Санфилиппо, – что за исполнением признавалась прекращающая действенность только в том случае, когда оно сопровождалось особыми формами, которые – относительно обязательств, возникающих из акта per aes et libram, т.е. «с помощью меди и весов», или из iudicatum, - должны были также состоять в gestum («акте») per aes et libram, как раз и называвшемся solution per aes et libram («освобождение с помощью меди и весов»). Еще более ясно об этом пишет И.А. Покровский: «Простое исполнение, простой платеж не были достаточны для уничтожения обязательственной связи»^[860]. Так, nexum должно было быть прекращено посредством акта per aes et libram, при котором говорит и действует уже должник, заявляя о своем освобождении и передавая кусок металла кредитору в знак платежа. А стипуляционное обязательство должно было быть прекращено посредством обратного вербального акта – acceptilatio verbis: должник спрашивал у кредитора «quod ego tibi debeo, habes ne acceptum?» («Принимаешь ли то, что я тебе должен?»), на что кредитор отвечал: «Habeo» («Принимаю»). Также литеральный, книжный долг погашался посредством acceptilatio litteris, то есть занесения отметки о получении в графе «acceptum» («принято»). И.А. Покровский подчеркивал, что все эти формальные акты погашения обязательств были по существу актами абстрактными, способными покрывать не только действительное исполнение обязательства, не только действительный платеж, но и разные другие causae liberationis, например, прощение долга^[861].

Однако объяснение причины, по которой это происходило весьма поверхностное. «Prout quidque contractum est, ita et solvi debet» («Как контракт был заключен, таким порядком он и может быть расторгнут»), – говорит юрист классического времени Помпоний (fr. 80 pr. D. 46. 3). И.А. Покровский, комментирует следующим образом: «Подобно тому, как обязательство не могло быть установлено простым соглашением или простой передачей вещи или денег, а необходим был формальный акт per aes et libram, stipulatio и т. д. – так же точно и погашено обязательство не могло быть иначе, как при помощи такого же формального акта, только противоположного содержания»^[862].

Думается, что более точное объяснение состоит несколько в ином. Для прекращения правовой связи требуется подтверждение того, что первоначальная воля была выполнена – исполнение произведено надлежаще. При этом не формируется новая воля, а лишь проверяется та, которая была уже изъявлена ранее. Формализованность этой проверки в римском праве может объясняться необходимостью фиксации отсутствия нарушений права при исполнении соответствующей ему обязанности. Правонарушение однозначно относится к юридическим фактам, влекущим возникновение охранительных гражданских прав и обязанностей, и имеет для обязанной стороны явно нежелательный характер. Поэтому вполне понятно ее стремление иметь формальное подтверждение отсутствия оснований для иска со стороны управомоченного лица.

Исполнение обязательства не может быть сведено к тем фактическим действиям, которые составляют предмет обязательства, несмотря на то, что исполнение обязательства и платеж часто используются как синонимы^[863]. И.А. Покровский поясняет то, как формальные акты исполнения потеряли своё принципиальное значение и слились с фактическими действиями. Он считает, что с течением времени начинает получать признание в качестве исполнения и простой платеж, простая solutio^[864]. По его предположению, это, прежде всего, случилось для обязательств неформальных, возникающих re, то есть раньше всего для бесформального mutuum: раз обязательство должника покоится на том основании, что в его имуществе находится ценность кредитора, то в случае уплаты это основание само собой отпадает. Признание простой solutio стало естественным и для obligationes bonae fidei: требование вторичного платежа только потому, что первый платеж не был облечен в цивильную форму, противоречило bona fides. Но затем простой платеж, заключает автор, – обретает погашающую силу и по отношению к обязательствам формальным (stipulatio и т.п.) – первоначально, вероятно, посредством exceptio, а затем (к концу республики) и ipso jure. Разумеется, такое «упрощение» не означало, что исполнение перестало иметь правовой характер. Но понятно, что с утратой своего внешнего выражения оно «свернулось» и окончательно «слилось» с фактическими действиями.

До сегодняшнего дня юристы часто отождествляют исполнение субъективных гражданских обязанностей с фактическими действиями. Однако факт потому и факт, что он независим от права. Если же действие определено в рамках дозволения или обязанности, бессмысленно настаивать на его фактической природе. Т.е. исполнение обязанности не может быть отнесено к фактическим действиям.

С.В. Сарбаш считает, что юридически каждое исполнение по обязательству характеризуется тем, что представляет собой волевые деяния, направленные на прекращение обязательств^[865]. При этом учёный отождествляет исполнение как юридический акт и как акт, противостоящей осуществлению субъективного гражданского права. Он задаётся следующим вопросом: если принятие кредитором исполнения есть осуществление им своего субъективного права (и одновременно выполнение так называемой кредиторской обязанности), можно ли акту осуществления права не придавать юридического значения? Вопрос, кажется риторическим. Однако, думается, ответ на него должен быть иной, чем даёт его С.В. Сарбаш.

Ученый видит в исполнении обязанности юридический акт, а он является реализационным правовым действием. Это действие по надлежащему исполнению субъективной гражданской обязанности, корреспондирующее правомочному действию по осуществлению субъективного гражданского права. Юридическое значение имеет не само надлежащее исполнение обязанности, а отсутствие его нарушения. Например, должник предлагает кредитору надлежащее исполнение, тем самым он воздерживается от правонарушения. Отсутствие именно этого юридического факта снимает с должника ответственность за неисполнение. В действующем российском праве юридически значимые последствия отсутствия нарушения, подтверждённого надлежащим исполнением, можно, например, увидеть в п. 1 ст. 313 ГК РФ, согласно которому надлежаще предложенное третьим лицом за должника исполнение влечет обязанность кредитора его принять.

Е.А. Суханов и В.С. Ем в понимании исполнения обязательства придерживаются компромиссной позиции. Так В.С. Ем пишет: «исполнение обязательства, охватывающее действия как должника, так и кредитора (на котором лежат «кредиторские обязанности» по принятию исполнения, является формой реализации (осуществления) прав и обязанностей, которая может иметь как юридический, так и фактический характер»^[866]. Е.А. Суханов, характеризуя исполнение обязательств, отмечает: «Исполнение обязательства, охватывающее действия как должника, так и кредитора (на котором лежат «кредиторские обязанности» по принятию исполнения), является формой реализации (осуществления) прав и обязанностей, которая может иметь как юридический, так и фактический характер»^[867].

Думается, в надлежащем исполнении субъективной гражданской обязанности нет ни фактического, ни юридического, только правовое. Другое дело, что оно может подтверждать отсутствие юридического факта и в этом смысле иметь юридическое значение.

Деяния, совершаемые в рамках исполнения гражданских субъективных прав во избежание их смешения с юридическими фактами и жизненными обстоятельствами необходимо обозначить специальным термином. Представляется, что в таком качестве может выступать выражение «меры исполнения».

3. Проблема исполнения обязательства из договора купли-продажи (проблема вещно-правовых договоров).

Определение исполнения обязательства как правового акта помогает разрешить проблему вещно-правовых договоров. То, что исполнение чрезвычайно значимо с практической точки зрения вылилось, например, в немецкой цивилистике в идею о том, что оно в ряде случаев представляет собой договор, заключаемый дополнительно к обязательственному договору. Особенно это актуально оказалось для обязательств, предмет которых состоит в передаче вещи. Я. Шапп описывает процесс купли-продажи в германском праве как заключение трёх договоров: один договор купли-продажи, который обосновывает только обязательственные правопритязания и два договора о передаче права собственности (один заключается с целью передачи права собственности на купленную вещь, другой – на денежные знаки). Причем учёный оговаривается, что понятие «договор о передаче права собственности» охватывает совокупный состав, состоящий из вещно-правового соглашения и оглашения посредством передачи владения или же регистрации в поземельной книге^[868]. Сложность конструкции очевидна самому автору, но он оправдывает её не только тем, что она предложена германским правом, которое имеет тысячелетние романские традиции. Я. Шапп формулирует и другие существенные причины такого положения.

Первая причина состоит в том, что в случае невозможности осуществления передачи собственности на купленную вещь или на денежные знаки, стороны, не заключая вещно-правовые договоры, а только обязательственный договор купли-продажи, приобретают соответствующие притязания. Вторая причина: даже в случае покупки за наличные или из рук в руки, когда передача и оплата осуществляются сразу, разграничение обязательственного договора и договора о передаче права собственности позволяет законодателю устанавливать градации для конкретных ситуаций и проверять, связаны ли основания ничтожности правовой сделки только с обязательственным договором или же эти основания распространяются также и на договоры о передаче права собственности. При ничтожности обязательственно-правовой сделки вещные сделки, как правило, остаются незатронутыми. Это приводит к тому, что последующий приобретатель получающий собственность от управомоченного лица может не беспокоиться относительно спора между своими предшественниками. Тем самым, разграничение обязательственного договора и договора о передаче права собственности служит делу защиты добросовестных сделок^[869]. Третья причина: если при одновременном заключении всех трёх договоров в едином акте договор исполнения терпит неудачу, то притязание из обязательственного договора не становится беспредметным. Оно может существовать и далее, до новой попытки исполнения или же стать основанием для притязания на возмещение вреда^[870].

Я. Шапп называет достаточно значимые основания для разделения процесса купли-продажи на три договора. Но все они сводятся к тому, чтобы разграничить вещные и обязательственные притязания. Однако это может быть сделано и без создания усложненных конструкций, ведь возможное охранительное обязательственное требование о неисполнении или ненадлежащем исполнении обязательства купли-продажи связано не с пороком вещно-правового договора, а с проблемами в реальной передачи вещи. Защита же добросовестных сделок, как отмечает сам Я. Шапп, достигается и в случае возможного добросовестного приобретения от неправомочного лица (§ 932 ГГУ), а также вследствие законной презумпции принадлежности права лицу, зарегистрированному в поземельной книге (§ 891 и посл.)^[871].

Следует согласиться с теми исследователями, которые считают, что понимание исполнения обязательств в качестве договора, в том числе и вещно-правового, по крайней мере, противоречивым^[872]. Однако такая мощная попытка объяснения специфики исполнения через конструкцию договора заслуживает самого пристального внимания. Поэтому необходимо обратиться к анализу её истоков.

Возможно, толчком к пониманию исполнения как договора послужило то, традиция (traditio), посредством которой производилось исполнение обязательств из договора купли-продажи, рассматривалась некоторыми германскими цивилистами как вещный договор^[873]. Однако природа traditio не является однозначной, поскольку её понимание в римском праве претерпевало изменения. В архаичном римском праве она понималась как реальное овладение вещью со стороны приобретателя: если вещь была движимой, она должна была перейти из рук одного субъекта в руки другого; если же это был участок земли, то приобретатель должен был вступить на него и обойти его^[874]. Однако постепенно материальная передача вещи стала пониматься все в более общей форме, и в результате в классическом римском праве traditio стала пониматься более абстрактно. Средневековые интерпретаторы выделили следующие случаи таких передач: 1) traditio symbolica: передача ключей от продуктовой лавки или другого помещения, где хранились товары; маркировка вещей определенными знаками; назначение сторожа для охраны вещей: 2) traditio longa manu: указание на вещь с высоты башни или с соседнего участка, чтобы вещь могла быть точно определена; 3) traditio brevi manu: тот, кто удерживает вещь на правах держателя, например, в качестве арендатора, хранителя (депозитария) или ссудополучателя, становится её новым собственником о соглашению с прежним владельцем, её отчуждающим^[875]. В юстиниановскую эпоху происходит переход от всех этих случаев к чистой фикции передачи вещи, осуществляемой в форме передачи документа, содержащего упоминание передачи владения без того, чтобы оно имело место на практике (traditio chartae, грамоты, или instrumenti, документа)^[876].

Из эволюции понятия traditio видно, что первоначально оно сливается с любыми фактическими действиями, необходимыми для передачи вещи, затем оно начинает отождествляться с типизированными и даже символизированными действиями и, наконец, осознается его самостоятельность и независимость от реальных действий, которые, судя по многочисленным её вариантам, неисчислимы, т.е. свободны. В то же время римские юристы постоянно подчеркивали значение воли для этого акта. Так, чтобы перенести посредством traditio право собственности необходимо, чтобы отчуждающий и приобретающий имели намерение соответственно передать и приобрести такое право и, кроме того, это намерение имело такое основание, которое признается в качестве пригодного для передачи права собственности (например, купля-продажа)^[877]. Именно эти оговорки дают основание учёным считать traditio сделкой или даже договором. Однако наличие у действия направленности на возникновение или прекращение субъективных гражданских прав ещё не означает, что оно является сделкой, поскольку она (направленность) определена сделкой, повлекшей возникновение субъективных гражданских обязанностей, реализацией одной из которых и выступает.

Отсутствие сделочной природы проявляется и в отсутствие характерных требований о форме Так, Д.В. Дождев настаивает на том, что traditio является казуальной сделкой^[878]. Однако он сам указывает на то, что traditio – пример сделок со свободной формой, наличие которых учёный ставит под сомнение. Автор считает, что сделки всегда имеют определенную форму, поскольку бесформенное волеизъявление невозможно. У traditio такой формы нет, однако она производит эффект не голым сообщением о намерении, а при оформленном переходе объекта права собственности – вещи – от одного контрагента к другому^[879]. Поэтому, пусть и с некоторой «натяжкой», Д.В. Дождев все же называет traditio сделкой. Очевидно, что проблема, с которой сталкивается исследователь, состоит в том, что он пытается свободные действия по исполнению обязательства представить как юридические факты. У traditio нет и не может быть никакой формы, а составленные сторонами акты приёмки-передачи вещей выполняют лишь доказательственную функцию и, следовательно, значимы только для судебного процесса, но не для материальной квалификации явления. Поэтому представляется, что римская передача вещи представляет собой правовое действие по исполнению обязанности, а не сделку.

Итак, анализ исполнения обязательства, основанного на договоре купли-продажи, показывает, что вещный договор – действительно сложная и, во многом избыточная конструкция, не отражающая реальной правовой природы исполнения. Однако она позволяет обратить внимание еще на один аспект исполнения: его субъектный состав. В науке не достигнута определенность относительно того, чьи действия являются исполнением: должника, кредитора или одновременно обоих сторон.

Представляется верной последняя позиция, исходя из следующего. Действия граждан, совершаемые в ходе взаимной гражданско-правовой деятельности, соответствуют его средству – гражданскому правоотношению, а если более точно – субъективным гражданским правам и обязанностям. Следовательно, исполнение, как и осуществление субъективных гражданских прав, относится к обязанностям и правам обоих сторон. Наиболее ярко это проявляется в обязательственно-правовой деятельности, где исполнению придаётся гораздо большее значение, чем в вещно-правовой деятельности, активная сторона которой состоит в осуществлении права. Исполнение обязательств, без сомнения, означает исполнение обязанности как кредитором, так и должником. Заметим, что и в вещно-правовой деятельности имеет место исполнение обязанностей, причём как управомоченным лицом (собственником, носителем, ограниченного вещного права – несение бремени содержания вещи), так и обязанными (неуправомоченными лицами – соблюдение запрета).

Итак, из сказанного вытекает, что у исполнения субъективных гражданских обязанностей гораздо больше общего с осуществлением субъектных гражданских прав, чем с юридическими фактами. Поэтому исполнение субъективной гражданской обязанности представляет собой признание субъективного гражданского права, выраженное в мерах по его реализации (совершении правового деяния как действия или соблюдения запрета). Оно может подтверждать отсутствие юридического факта и только в этом смысле имеет юридическое значение.