Понятие субъективных гражданских прав.

Субъективное гражданское право – важнейший признак любого гражданского правоотношения. Его неоднозначность и в то же время значимость для гражданского права вызвали огромное число исследований и породили множество теорий.

Большую распространённость приобрела теория воли. Ее сторонник – Б. Виндшайд – выдвинул известную формулу субъективного права – Wollendürfen (желать – мочь). По его мнению, субъективное право – это воледозволенность^[710]. Однако желание может безграничным, и за игнорирование этого момента современники критиковали Б. Виндшайда. Э.Р. Бирлингом, А. Тоном и другими было отмечено, что Wollendürfen не означает господства воли над другой волей и не исчерпывает всего содержания субъективного права, а означает лишь дозволенность или невозбранность хотения в том смысле, что со стороны объективного права нет каких-либо запрещений, запретительных норм, которыми бы возбранялось осуществление хотения. Итак, существенные моменты в понятии субъективного права, а именно «können», т. е. возможность производить юридическими сделками известный юридический эффект, и, следовательно, притязание на соответственную обязанность других лиц, не охватываются выражением Wollendürfen. Поэтому последователь Б. Виндшайда – Ю. Биндер несколько изменяет воледозволенность на Handelnkönnen (возможность действия, дееспособность – перевод Р.О.) или Handelndürfen.Значит, ему субъективное право представляется возможностью действовать под защитой объективного права, отражая противодействия других людей^[711].

Теория воли в гегельянской интерпретации поддерживалась Е. Трубецким, подразумевавшим под субъективным правом сферу внешней свободы, которая предоставляется лицу нормами объективного права^[712]. Он отмечал, что эта внешняя свобода не является психическим или физическим состоянием или свойством какого-либо реального субъекта, что объективным правопорядком за лицом признается лишь условная возможность самоопределения^[713]. Ошибочность этой теории была признана ещё дореволюционными российскими юристами, поскольку объективное право не может ограничить волю, а может только запретить лицу действовать. Например, недееспособные и малолетние могут иметь волю, но юридически значимые действия за них осуществляют их опекуны^[714]. В дополнение к вышесказанному приведем слова Г. Еллинека о том, что «каждый акт человеческой воли должен иметь определённое содержание. Нельзя просто хотеть, а можно лишь хотеть чего-нибудь, так же, как мы не просто видим, слышим, чувствуем, мыслим, потому что всякое чувственное восприятие и духовное переживание должно иметь некоторое содержание. Психологически невозможно, чтобы желание само по себе было признано и обеспечено правовым порядком. Такое желание чего-нибудь может быть содержанием правообеспечивающих норм»^[715].

Ещё одна попытка определения субъективных прав была предпринята в рамках теории интереса. Её основоположник – Р. Иеринг – определял субъективное право как юридически защищенный интерес. Он писал: «Воля не есть цель и двигательная сила прав; понятие воли и власти не в состоянии дать нам практическое понимание прав. Право, как продукт народной жизни, образующийся вследствие борьбы между различными элементами этой жизни, с целью установления человеческого общежития, существует не только для того, чтобы осуществить идею абстрактной правовой воли, а для того, чтобы служить интересам и целям гражданского оборота»^[716]. В России в конце XIX в. эту теорию поддерживал Н.М. Коркунов. Он понимал под субъективным правом или правомочием (для учёного это равнозначные понятия) «возможность осуществления интереса, обусловленную соответствующей юридической обязанностью»^[717].

Критики теории интереса справедливо обращали внимание на то, что субъективное право существует и без защищаемого интереса. Так, Л.И. Петражицкий писал: «Несомненно, с юридической точки зрения, что наши права могут продолжаться и нередко продолжаются вопреки нашим интересам, а, во всяком случае, при отсутствии с нашей стороны соответствующего содержанию права интереса»^[718]. Г.Ф. Шершеневич подчёркивал, что интересы обеспечиваются действием объективного права и там, где нет субъективного права^[719]. Таким образом, очевидно противоречие между пониманием субъективного права как юридически защищенного интереса и одновременно допущение юридически защищаемых интересов без субъективного права^[720]. О.С. Иоффе, включающий интерес в содержание субъективного права, в дальнейшем неоднократно отмечал, что оно является средством, способом, правовой предпосылкой для «удовлетворения интересов советских граждан, совпадающих с интересами социалистического государства или не противоречащих им»^[721]. По мнению С.Н. Братуся, субъективное право не может быть определено через интерес, поскольку последний является предпосылкой и целью субъективного права, но не его сущностью^[722]. Ставится под сомнение определение субъективного гражданского права через интерес и сегодня^[723].

Таким образом, ни с помощью теории воли, ни теории интереса не удалось сформировать всеми признаваемого понятия субъективного гражданского права. Поэтому в конце XIX в. юристы создали новое определение, включающее одновременно и волю, и интерес. Учёные, относящиеся к данной группе, а именно Г. фон Фернек, В. Шуппе, Ф. Регельсбергер, Л. Мишу, А. Меркель, Р. Салейль, полагали, что субъективное право – это власть осуществлять интересы, обеспеченная и ограниченная нормами объективного права^[724]. Вышеуказанная точка зрения до сих пор доминирует в германской правовой доктрине. Так, А. Жалинский и А. Рёрихт во «Введении в немецкое право» отмечают, что в немецкой цивилистике общепризнанным является определение субъективного гражданского права как своеобразной правовой власти, «…которая предоставлена существующим правопорядком субъектам права для удовлетворения определённых интересов»^[725]. Однако в той же немецкой научной литературе указывается, что понятие власти является социологическим, а не юридическим. В связи с этим К. Ларенц подчеркивает, что, будучи применено к праву, оно плохо отражает многие субъективные права, в частности право на защиту личности^[726]. Следовательно, и теория власти не может полностью отразить специфику субъективного гражданского права.

О.С. Иоффе, исследовавший историю развития представлений о субъективном гражданском праве, отмечал, что «были созданы и другие теории субъективного гражданского права, такие как теория власти^[727], теория власти и интереса^[728], воли и интереса^[729], силы и интереса^[730], теория блага^[731] и т. д. и т. п.»^[732]. Многочисленность теорий поставила перед наукой вопрос о том, возможно ли вообще научное объяснение понятия субъективного права, а изменившиеся социально-исторические условия привели к тому, что самая эта категория подвергалась вначале сомнению, а затем и прямому отрицанию. Так, Л.И. Петражицкий, отвергая реальность правовых явлений и рассматривая их как особый класс «сложных эмоционально-интеллектуальных психических процессов»^[733] и субъективное право определял как своеобразное психическое переживание, порождающее императивно-атрибутивные эмоции на стороне обязанных лиц^[734]. Французский юрист Л. Дюги, исходя из своей знаменитой системы взаимной социальной зависимости (interdépendence sociale), заключал, что у современного ему человека «нет прав, как нет их и у коллективности, но все индивиды обязаны повиноваться социальной норме, так как они суть существа социальные»^[735].

В послереволюционной отечественной науке категория субъективного гражданского права рассматривалась различно: как отражение обязанностей, возложенных на других лиц^[736], определённая законодательной властью мера свободы лица, в пределах которой оно может совершать известные действия^[737], установленные законом границы (ограничения) возможности определённого поведения^[738], сфера власти, признаваемой объективным правом за управомоченным и заключающаяся в возложении запретов и предоставлении правомочий^[739], принадлежащая определенному субъекту возможность и обеспеченность определенного поведения^[740], мера дозволенного поведения, обеспеченная государством^[741], юридически обеспеченная мера возможного поведения управомоченного лица^[742], предоставленная лицу мера возможного поведения^[743].

Деятельностный подход к правоотношению как к средству идеального порядка предполагает идеальность и его составных частей. Субъективное гражданское право, без всякого сомнения, идеальное явление. Оно часто определяется через возможность, которая понимается как средство, условие, обстоятельство, необходимое для осуществления чего-нибудь.^[744] Таким образом, субъективное право не может быть самим действием, поскольку это то, без чего действие (имеющее юридическое значение) не может состояться.

Другой вопрос: можно ли сказать, что для осуществления действия достаточно указания в законе (дозволения)? И если да, то зачем нужно понятие субъективного гражданского права? Уже его из названия следует, что оно несет в себе прямое, явное, однозначное указание на связь нормы с субъектом, а именно (в силу его идеальности) с его пониманием дозволения. Дозволение означает разрешение, иными словами наличие возможности осуществления свободной деятельности. Именно возможность, как осознанное правовым человеком дозволение, составляет существо субъективного гражданского права.

Обратим внимание на то, что представители теории воли акцентировали внимание не просто на возможности совершения свободной деятельности, а на её волевой составляющей, верно полагая, что субъективное право следует понимать так возможность автономного проявления своей воли, т.е. возможность подчинять свою деятельность собственной воле, а не воле государства или другого лица. Это положение очень важно, поскольку оно указывает на исходную точку для исследования сущности субъективного гражданского права. Последняя, по утверждению Беккера и цитировавшего его Н.М. Коркунова, состоит в том, что в отличие от римских юристов, видевших характерную особенность регулируемых правом отношений в связанности их объективным правом (juris vinculum), западноевропейские юристы придают особенное главное значение активной стороне отношений, понимают субъективную сторону права как признанную и охраняемую правом свободную волю индивида. Это, в свою очередь объясняется «свойственным германским народам субъективизмом в противоположность объективизму древности и тем, что христианское учение с особенною силой выдвинуло значение воли»^[745]. Однако, признавая важность волевой стороны субъективного гражданского права, необходимо понимать, что любая правовая деятельность носит волевой характер, и тем самым упоминание об этом важном обстоятельства «сворачивается», подразумевается. Поэтому, не будучи, по сути, неверным, волевое определение субъективного гражданского права фиксирует только основы его содержания.

Субъективное гражданское право – многоаспектное явление. Оно отражает и другие аспекты свободной деятельности, понимаемой как взаимодействие. Поэтому необходимо соотнесение воли одного с волей другого лица. Исходя из этого, следует скорректировать понимание возможности, являющееся основой субъективного гражданского права. Субъект понимает, что разрешение действовать свободно не беспредельно, а предельно, ограничено законом. Именно поэтому в советской науке получило распространение определение субъективного гражданского права как меры дозволенного поведения. Однако являясь по своей сути верным, это определение очень общее, не отвечающее специфике гражданского права. Ведь последнее не содержит и не может содержать (в силу принципиальной неопределенности свободной деятельности) какого-либо точного перечня недозволенных действий, а лишь указывает на общий запрет злоупотребления правами. «Конкретный беспредел» – неразрешенные действия в определенной ситуации – может назвать только другой субъект права, чьи права оказываются нарушенными в результате осуществления субъективного гражданского права.

Однако это не значит, что лицо, осуществляющее свои права, не знает о том, как их осуществлять, чтобы не нарушить права другого. Будучи объективно разумным субъектом права, управомоченный предполагает, что совершение деятельности в определенном порядке не будет нарушать прав другого лица или лиц и, соответственно, не встретит с его или их стороны препятствий. Конечно, управомоченный, находясь в сфере свободы, несмотря на свою разумность, не может достаточно определённо знать о том, какие именно действия вызовут нарушение прав другого лица. Поэтому он лишь верит, предполагает, надеется, ожидает, что его действия по осуществлению собственного субъективного гражданского права не помешают осуществлению прав других лиц. В этом смысле очень точным была терминология русского обязательственного права, согласно которой кредитор как носитель субъективного гражданского права, назывался верителем. Комментируя это обозначение, В.И. Синайский писал: «обязательство, как отношение, вполне зависящее от другого лица, есть, в сущности, область доверия, оказываемого одними лицами, кредиторами, другим лицам, должникам»^[746]. Д.В. Дождев, поясняя сущность римского обязательства, прямо называет притязание кредитора, обращенное к нормальному участнику правового общения правовым ожиданием, предметом которого является предоставление со стороны другого лица^[747].

В качестве подтверждения понимания субъективного гражданского права как ожидания приведем выводы В.А. Белова, который, анализируя содержание регрессных вексельных обязательств, пришел к выводу о том, что по сути это вовсе не обязательства, а относительные правоотношения особого рода. Их содержанием является юридически обеспеченная возможность активного субъекта рассчитывать на совершение своим контрагентом (пассивным субъектом) действий, направленных на достижение определенной цели, но не требовать их совершения. Данные правоотношения названы В.А. Беловым правами ожидания^[748].

Указывает на существование таких прав и один из учеников и соавторов В.А. Белова – А.Б. Бабаев^[749]. Основное отличие его точки зрения от позиции, занимаемой В.А. Беловым заключается в том, что он причисляет права ожидания активных действий (в его терминологии - правоотношения по созданию условий) к числу секундарных прав.

В.А. Белов полагает, что права ожидания отличаются от других субъективных гражданских прав. По его мнению, с традиционными обязательственными правоотношениями – требованиями управомоченных лиц о совершении обязанными лицами определенных действий – не должны смешиваться относительные правоотношения, содержанием которых является пассивное ожидание или расчет управомоченного лица на достижение обязанным лицом определенной фактической или юридической цели^[750]. Т.е. автор видит различие между обязательствами и правами требования, прежде всего в том, что первые являются активными требованиями, а вторые – исключительно пассивными.

В другой своей статье В.А. Белов уточняет, что одной из ярких отличительных черт такого рода правоотношений является отсутствие у активного (управомоченного) субъекта иных возможностей, кроме пассивного расчета (ожидания). Причём он совершенно верно отмечает сходство содержательной части права ожидания и отрицательной стороны абсолютного права. Но учёный считает, что в абсолютных правах этот (отрицательный) аспект имеет вспомогательное значение, а в правах ожидания приобретает самостоятельную ценность, поскольку содержанием большинства прав ожидания является расчет не на бездействие (воздержание от действий), а, напротив, на активное позитивное поведение (предоставление информации, совершение сделок и т.д.)^[751]. Тем самым автор обнаруживает единство вещных, обязательственных и прав, называемых им правами ожидания. Оно выражается в наличие у всех этих возможностей признака ожидания.

Приведенные высказывания подтверждают, что ожидание составляет содержание субъективных гражданских прав, а не является простым перенесением историко-философской терминологии на почву цивилистики. Поэтому можно говорить о том, что все субъективные гражданские права представляют собой основанные на нормах гражданского права предположение управомоченного лица об отсутствии препятствий со стороны других лиц в осуществлении собственной свободной деятельности. Гражданское субъективное право в целом представляет собой меру возможной (ожидаемой) деятельности субъектов гражданского права, определяемую ими в соответствии с нормами гражданского права и ненормативными гражданско-правовых регуляторами.

Такое понимание позволяет объяснить правовую природу отношений, которые обладают ярко выраженным доверительным характером, как например, приводимые В.А. Беловым: a) так называемые гарантийные обязательства, возникающие из факта вещного предоставления (традиции); б) потребительские преддоговорные и внутрикорпоративные информационные правоотношения; в) правоотношения поручительства; г) правоотношение представителя и представляемого (так называемое внутреннее отношение представительства) и д) правоотношения, содержание которых описывается через характеристику так называемых кредиторских обязанностей. Учёный считает, что гарантийные правоотношения (содержащие права ожидания – Р.О.) складываются также: а) между юридическим лицом и его руководителем; б) между участниками товарищеских объединений - простого, полного и коммандитного товариществ; в) участниками обществ с ограниченной ответственностью. Следует согласиться с В.А. Беловым в том, что каждая из этих групп представляет свой самостоятельный интерес и нуждается в отдельном изучении на основании уточненного понимания субъективных гражданских прав^[752].

В последнее время в отечественной цивилистике возобновились предложения по расширению понимания субъективных гражданских прав за счёт отнесения к ним секундарных прав^[753]. Помимо уже сказанного о них выше, следует пояснить, что они понимаются как права, содержанием которых является возможность установить конкретное правоотношение посредством односторонней сделки^[754]. Как отмечается Е.А. Сухановым, эта категория общепризнана в континентальном европейском гражданском праве германского типа, где она обозначается термином Gestaltungsrechtе^[755]. Она достаточно активно обсуждалась в трудах отечественных правоведов^[756]. Основная причина, по которой секундарные права не были отнесены к субъективным гражданским правам, названа О.С. Иоффе и состоит в том, что эти явления не относятся к числу самостоятельных и самодостаточных, законченных результатов правового регулирования^[757]. Тем не менее, некоторые современные исследователи, анализируя право на акцепт, право принятия наследства по завещанию, другие, по их мнению, схожие в правовом смысле ситуации, приходят к выводу о том, что им безосновательно отказывают в признании в качестве субъективных гражданских прав. Однако, думается, авторы спешат с выводами.

Проблема секундарных прав решается с позиции деятельностного подхода следующим образом. Категория гражданского правоотношения, как и ее элементы – субъективные гражданские права и обязанности является центральной, но не единственной. Ее следует отличать от иных категорий, позволяющих квалифицировать реальные отношения, таких как предпосылки возникновения и юридические обстоятельства.

Возможности, обозначаемые в качестве секундарных прав выступают частью деятельности, не имеют самостоятельного правового или юридического значения. Кроме того, их объединяет то, что они достаточно точно определены законом. Вся свобода деятельности, являющаяся характерной чертой субъективного гражданского права, сводится здесь к возможности выбора между вариантами действий, предложенных законодателем. Полагаем, что субъективное гражданское право не может ограничиваться таким выбором, поскольку её сущность состоит в том, чтобы лицо могло само определить содержание своей гражданско-правовой деятельности.

Итак, сказанное позволяет сделать следующий вывод. Явления, обобщённо определяемые как секундарные права, не могут быть рядоположены с субъективными гражданскими правами, поскольку представляют собой действия реальной деятельности, относящиеся к предпосылкам, юридическим составам, юридическим фактам и их элементам.