О рассказе Константина Воробьева «Немец в валенках»

Константин Воробьев (1919-1975) известен как писатель военной тематики. Он принимал участие в битве под Москвой и написал об этом повесть «Убиты под Москвой» Битва проходила в лютый мороз 1941 года. Многие солдаты, как с нашей стороны, так и с немецкой были обморожены.

Этот факт и послужил основой написанного Воробьевым рассказа «Немец в валенках» Этот рассказ о лагерной жизни военнопленных автобиографичен. Автор ведет его от имени некоего Александра, военнопленного в лагере Саласпилса, где охранником оказался участник той же битвы только в гитлеровских войсках – немец Вилли Броде. Оба страдали обмороженными пальцами ног.

Писатель показал охранника в восприятии пленных сначала как врага, а позже как страдающего человека. Узнав, что у пленного тоже обморожены пальцы, и в отличие от его участи, пленный голоден, немец проникся к нему сочувствием и стал тайно приносить ему по кусочку хлеба намазанного маргарином.

Этот кусочек пленный поделил сначала с напарником по несчастью Вороновым, а следующие хлебные подношения Вилли Броде он делил и с другими пленными, тем самым спасая их от голодной смерти. Но староста военнопленных выдал Вилли Броде начальству лагеря. И те пришли в барак для разбора поступка.

Кульминацией этой сцены является расправа не с тем, кому давал немец хлеб, а со старостой, ибо на него указал Вилли Броде, кому носил он хлеб. Что стало с самим Броде и с его ногами автор не знает, хотя узнать о его судьбе было бы ему небезразлично.

Константин ВОРОБЬЕВ

НЕМЕЦ В ВАЛЕНКАХ

(публикуется в сокращении)

В Прибалтике уже наступала весна. Уже было тепло, а этот немец–охранник явился в наших русских валенках с обрезанными голенищами и в меховой куртке под мундиром. Он явился утром и дважды прошелся по бараку от дверей до глухой стены. Кого–то выискивал среди нас. Он был рыжий как подсолнух, и ступал мягко и врозваль, как деревенский кот.

Мы – сорок шесть пленных штрафников – сидели на нижних ярусах нар и глядели на ноги немца – эти сибирские валенки на нем с обрезанными голенищами ничего не сулили нам хорошего. Ясно, что немец воевал под Москвой. И мало ли что теперь по теплыни взбрело ему в голову и кого и для чего он тут ищет! Он сел на свободные нары, закинул ногу на ногу и поморщился. Я по себе знал, что отмороженные пальцы всегда болят по теплыни. Особенно мизинцы болят… Вот и у немца так. И мало ли чего он теперь задумал! Я сидел в глубине нар, а спиной в меня упирался воентехник Иван Воронов, – он был доходяга и коротал свой последний градус жизни.. Немец протянул по направлению ко мне руку и несколько раз согнул и расправил указательный палец.

Я уложил Ивана и полез с нар..Немец отстранился, воззрившись на мои босые ноги с отмороженными пальцами. Он что–то спросил у меня коротко и сердито, глядя на ноги, и я отрицательно качнул головой, – мы знали, что охранники и конвоиры особенно усердно били доходяг, больных и тех, кто хныкал, закрывался от ударов и стонал.

– Шмерцт нихт?» – спросил немец и посмотрел на меня странно: в голубых глазах его было неверие, удивление и растерянность. Я понял, о чем он, и подтвердил, что ноги у меня не болят. Он мог бы уже и ударить, – я был готов не заслоняться и не охать, а на вопросы отвечать так, как начал. Немец сидел, о чем–то думал, странно взглядывая на меня и поддерживая на весу свои ноги в валенках с обрезанными голенищами.. В бараке было тихо и холодно. Наверно, Воронов видел, как я подходил к немцу, и теперь сам двигался к нам. Немец не замечал Воронова, пробуя склеить сигарету, – я поломал ее, когда упал на него, а Иван все шел и шел. Я не знал, что замыслил мой друг доходяга. Управившись с сигаретой, немец увидел Воронова и сперва махнул на него рукой. А затем уже крикнул:

– Не болит?

– Ты лжешь, человек!

–Иди назад! – сказал я Ивану.

Воронов добрался до места и лег там, животом вниз.

–Что хочет он, спросил немец. Он спрашивал о Воронове, и я ответил:

– Он просит пить.

Немец наморщил лоб, глядя на мой рот, и понял:

– Вода? (нем.)

– Вы не получаете воды? (нем.)

Немец закурил, но сигарета плохо дымилась, потому что была поломана, и он протянул ее мне.

Я зажал на ней надрыв и затянулся до конца вдоха. Воронов ожидал меня, не меняя позы, только растопырил указательный и средний палец правой руки – приготовился. Я вложил между ними окурок и подождал. Я оглянулся на немца. Он позвал меня. Но не пальцем, а в голос.

Немец приподнял с пола ноги, и лицо его стало каменным и напряженным, наверно, защемило пальцы..Мне хотелось лечь там у себя рядом с Вороновым. Подтянуть колени к подбородку, а ступени обжать ладонями, чтобы затушить боль в мизинце. Я безотчетно, но на такую же высоту, как и немец, приподнял свои ноги и нечаянно охнул.

– Шмерцен? – спросил немец.

– Ну болят, болят! – со злостью сказал я.– Тебе от этого легче, да?

– Я крестьянин, понимаешь? Крестьянин. А ты? (нем)

Может, потому, что у меня не проходила боль в мизинце и думалось об обуви, я выбрал ремесло сапожника. Я показал на свои больные ноги и помахал воображаемым молотком.

– Ну, все, пора идти! (нем.),– сказал немец.

Пленному полагалось двигаться впереди конвоира шагах в шести. Я так и пошел к выходу, – впереди немца, но он сказал: «Момент», и я задержался, а оглядываться не стал, чтобы не видеть глаза Ивана. Немец поровнялся со мной, и мы пошли рядом.

– Меня зовут Вилли Броде. А тебя? (нем.)

Я назвал свое имя. Немец старательно и неверно произнес его по складам и не торопясь, врозваль ушел. Я постоял у дверей и побрел назад, на свое место. Иван пошевелился и, не открывая глаз, спросил:

– Чего он хотел, а?

– Не знаю, – сказал я,– Может, вернется…

Утром немец вернулся опять. Мы с Вороновым сидели спина к спине, и я чуть–чуть подался назад,, чтобы стояк нар загородил меня от немца. Он и загородил, но немец в это время по складам сказал: «Алек–шандр», и я уложил Ивана и полез с нар.

Немец оглянулся на дверь – крадучись и опасливо – сунул правую руку в карман френча. Он дважды сказал: «Возьми» (нем.)

Это он сказал, оглянувшись на дверь и протянув ко мне руку, и я различил маленький квадратный пакет из серой бумаги. Я взял пакет и сразу почувствовал невесомую мягкость хлеба, его скрытую теплоту. Немцу б надо было уйти тогда, чтобы я отнес хлеб на нары. Но он ожидающе смотрел на меня, а я молчал и пытался засунуть пакет в нагрудный карман гимнастерки, не спуская глаз с дверей барака – недаром же он сам оглядывался туда! Он показывал на пакет, и я понял, что ему зачем–то нужно, чтобы хлеб был съеден при нем. Он отобрал у меня обертку и спрятал в карман. Ровно обрезанный хлебный квадратик был намазан не то маргарином, не то каким–то другим эрзацем. Я перевернул хлеб намазанной стороной вниз, чтобы не было крошек, а немец что–то проворчал и махнул рукой в сторону дверей.

– Ну чего ты еще ждешь? Кушай свой завтрак. (нем.)

Таких бутербродов я мог съесть тогда дюжин пять. Немец неотрывно и пристально смотрел мне в лицо.

Гут? – не унимался немец.

Ну гут, гут! – сказал я. В бараке стояла какая–то враждебная мне тишина. Иван плашмя и молча лежал на своем месте, и глаза его тлели как угли в золе.

– Не дури там! Я помню!– сказал я. К тому времени от хлеба осталась ровно половина, но я подравнял еще немного углы и, когда бутерброд округлился, как коржик, рывком спрятал его в нагрудный карман.

– На обед?(нем.)

– Да. Мне! – подтвердил я, поторкав себя в грудь.

Нам пора было идти – немцу к себе, а мне к Ивану. Но немец не уходил. Он ушел после того, как мы выяснили, сколько нам лет, – немец был старше меня на целое детство. Мне было трудно пробираться на свое место, потому что люди привстали на нарах и смотрели на меня отчужденно и почти мстительно. Я не чувствовал никакой вины перед ними, но они и не обвиняли, они только смотрели.

– Чего он опять, а? – спросил у меня Воронов.

– Не знаю. Хлеб вот дал. – сказал я.. Мы разговаривали шепотом, и бутерброд Иван доел неслышно, уткнувшись лбом в нары, будто молился. С этой минуты я стал ждать конца дня и исхода ночи: очередной бутерброд нужно делить не на два, а на четыре части, следующий снова на четыре, потом опять и опять…

Вилли Броде пришел в свое время.. Он позвал меня от дверей и проворчал: «Моен». Мы сели на нары, и он дал мне бутерброд – не больше и не меньше прежнего. Я перевернул хлеб намазанной стороной вниз, отломил от него четвертую часть и съел. Лицо у Вилли было хмурое и мятое, он морщился и непрестанно поднимал и опускал ноги.

– Поставь их сюда, – показал я на нары. Он понял и уселся, как я: составил ступни вместе, подогнул колени, а на них оперся локтями.

– Теперь легче, да?

Он отрицательно качнул головой, снял с левой ноги опорок, затем стащил серый, под цвет френча, шерстяной носок, осторожно и долго разматывал бинт. Все пять пальцев на его ноге казались одного размера и рдели, как черносливы..

–Тебе их отрежут, – сказал я, потому что тут ничего нельзя было поделать. И мне тоже оттяпают.

Ушел он бодрей, чем вчера, – может, перестало щемить?

Иван уже не лежал, а сидел. Я дал ему его долю, а остальное понес в конец барака. Я знал, что после разового укуса хлеба доходяга оказывается в состоянии встать и пройти несколько шагов. Я это знал и нес хлеб по разовому укусу – первым двоим доходягам… А завтра хлеб получат свежие четверо доходяг, послезавтра еще четверо, потом еще и еще., – мало ли сколько раз вздумается прийти сюда этому человеку!..

Меня уже не так сильно шатало, и хлеб я нес почему–то на ладонях обеих рук. Пленные лежали на нарах лицом к проходу и сидел тут только один военинженер Тюрин. Ему было под сорок. Он был негласным старостой барака, ютился немного обособленно, в углу,– мы так захотели сами. Он сидел, опершись на руки, подавшись к краю нар, и сумасшедшими глазами следил за мной. К нему я и направился, кивнув еще издали, а он не меняя позы срывным, западающим голосом крикнул пленным:

– Помните, что я сказал…Тот, кто примет от него вражескую приманку, должен будет сурово ответить!

Он сразу лег, а я споткнулся, выронил и поднял хлеб.

– К охранникам подлизываешься…Сволочь!

Это сказал не староста, а кто–то другой, и я падением вперед достиг своего места. Иван сидел и пораженно глядел мне в лоб.

– Ну чего ты? – спросил я и разломал хлеб на две части..– На! Ешь! Ну чего остолбенел?!

Он зажмурился и взял хлеб.

Весь день и ночь в бараке было тихо, холодно и пустынно. С утра Тюрин начал к чему–то суетно и показно готовиться. Он даже простился со всеми, кроме нас с Иваном, но этот праведно спал и ничего не слышал. Незадолго до времени, когда являлся Вилли Броде, Тюрин обмотал ноги портянками, завязал их веревочками и спустился с нар..Я разбудил зачем–то Ивана и полез с нар. К Тюрину я пошел, прижав руки к бокам, и он тоже стал по команде «смирно».

– В нечаянные мученики собрался, товарищ военинженер? Или в посмертные герои? – спросил я.– Ничего у тебя не выйдет… Останешься тут! С нами! Выше старосты не подымешься!

– Иди и делай свое черное дело! – шепотом сказал Тюрин, глядя мимо меня, на дверь барака. Я оглянулся и увидел унтера Бенка и фельдфебеля Кляйна из комендатуры, – кто же их у нас не знал! Между ними, в середине, шел Вилли Броде. Мундир на нем был распахнут и пилотка сидела на голове криво и мелко. Я стоял впереди Тюрина. Они подошли, и Кляйн, не глядя на меня, безразличным тоном спросил у Вилли:

– Этому? (нем.)

Вилли поспешно и громко сказал: «Найн» и вздернул голову, а распрямленные ладони прижал к бокам.

Этому? – показал Кляйн на Тюрина. Я не услыхал, что сказал Вилли: Бенк шагнул мимо меня и наотмашь ударил Тюрина ладонью по рту. Тюрин упал на нижний ярус нар и по инерции поехал вглубь, к стене.

– Брот брал я! Их! – сказал я фельдфебелю Бенку, и сердце у меня подпрыгнуло к горлу.– Тот человек не ел!. Это я один! Их!

Кляйн брезгливо тыльной стороной ладони ударил Вилли– и тоже по рту, – а на мой затылок Бенк обрушил что–то тяжкое и кругло–тупое как бревно. Я упал на пол в сторону дверей, оттого и запомнил, как уходили из барака Бенк, Кляйн и Вилли. Он шел в середине, а они по бокам, и возле колдобины Вилли споткнулся, но руки у него остались прижатыми к бокам…

Вот и все.

Между прочим, Иван Воронов остался жив.

Иногда я думаю, жив ли Вилли Броде? И как там у него с ногами? Нехорошо, когда отмороженные пальцы ноют по весне. Особенно, когда мизинцы ноют и боль конвоирует тебя слева и справа...»

 

Вопросы для обсуждения:

1.Почему пленных раздражал немецкий охранник в валенках? Каким он им казался?

2. Чем была вызвана симпатия у немца к пленному Александру? Что их объединяло?

3. Почему Александр сразу не признался охраннику, что у него обмороженные пальцы болят?

4. Как постепенно менялось отношение у Александра и других пленных к Вилли Броде?

5. Кто предал охранника и с какой целью? Почему при допросе, Вилли Броде скрыл правду, защитив тем самым Александра?

6. Как сами немцы отнеслись к поступку Вилли Броде, снабжающего пленных хлебом? Почему он это делал крадучись и с опаской?

7. Как вы представляете дальнейшую судьбу этого охранника?

Дополнительная литература:

В. Кондратьев «Сашка».

 

Раздел16.

ПОБЕДА