Отрицание в слове и действии

В течение нескольких лет детское Эго может из­бавляться от нежелательных фактов, отрицая их и сохраняя при этом ненарушенной способность к проверке реальности. Ребе­нок полностью использует эту возможность, не замыкаясь при этом в сфере идей и фантазии, поскольку он не только мыслит, но и действует. Он использует самые разные внешние объекты, драматизируя свое обращение реальной ситуации. Отрицание реальности, без сомнения, также является одним из многих мо­тивов, лежащих в основе детской игры в целом и исполнения роли в частности.

Я вспоминаю маленькую книжечку стихов английского пи­сателя, в которой великолепно описано сосуществование фанта­зии и факта в жизни маленького ребенка. Это книга «Когда мы были маленькими» А. А. Милна. В детской ее трехлетнего героя

Напомню читателю, что отношение механизма отрицания к психичес­кому заболеванию и к формированию характера обсуждалось разными авторами. Хелен Дойч (Н. Deutsch, 1933) показывает значение этого про­цесса в генезисе хронической гипомании. Бертрам Левин (В. D. Lewin, 1932) описывает, как этот же самый механизм используется вновь сфор­мированным наслаждающимся Эго (pleasure ego) пациента с гипома-нией. Анни Ангель (A. Angel, 1934) отмечает связь между отрицанием и оптимизмом.

7ЧО

есть четыре стула. Когда он сидит на первом из них, он — путеше­ственник, плывущий ночью по Амазонке. На втором он — лев, пугающий рычанием свою няню. На третьем он — капитан, ве­дущий свой корабль через море. Но на четвертом, на высоком детском стульчике он пытается притвориться самим собой, т. е. маленьким мальчиком. Нетрудно увидеть замысел автора: эле­менты, из которых создается приятный мир фантазии, готовыми идут ребенку в руки, но его задача и его достижение заключают­ся в том, чтобы признать и усвоить факты реальности.

Интересна готовность взрослых использовать тот же самый механизм в своем взаимодействии с детьми. Большая часть удо­вольствия, которое они доставляют ребенку, основана на таком же отрицании реальности. Сплошь и рядом даже маленькому ребенку говорят о том, «какой он большой мальчик», и вопреки очевидным фактам утверждают, что он так же силен, «как папа», так же умен, «как мама», храбр, «как солдат», или крепок, как его «старший брат». Более естественным является использование взрослыми такого обращения фактов, когда они хотят успокоить ребенка. Взрослые уверяют его, когда он ушибся, что «теперь уже лучше» или что еда, которую он ненавидит, «совсем не пло­хая» или, когда он огорчен чьим-то уходом, говорят ему, что он или она «скоро.придет». Некоторые дети усваивают эти утешаю­щие формулы и используют стереотипные фразы для описания того, что болезненно для них. Например, маленькая девочка двух лет имеет привычку, когда бы ее мать ни вышла из комнаты, сообщать об этом факте механическим бормотанием: «Мама скоро придет». Другой ребенок привык возвещать жалобным голосом всякий раз, когда он должен был принять невкусное лекарство, что «любит его, любит его»—часть фразы, при помощи кото­рой няня пыталась заставить его поверить, что капли вкусные.

Многие подарки, приносимые ребенку взрослыми гостями, способствуют той же иллюзии. Маленькая сумочка или крошеч­ный зонтик должны помочь маленькой девочке изобразить «взрос­лую леди»; тросточка, различное игрушечное оружие позволяют маленькому мальчику подражать мужчине. Даже куклы, помимо того, что они используются во всяких других играх, создают ил­люзию материнства, а железные дороги, машинки и кубики не только служат для выполнения различных желаний и обеспечи­вают возможность сублимации, но и создают в умах детей при­ятную фантазию о том, что они могут контролировать мир. Здесь мы переходим от собственно процессов защиты и избегания к процессам обусловливания детской игры — предмету, который

исчерпывающе обсуждался с различных точек зрения академи­ческой психологией.

Все это дает новое основание для разрешения многолетнего конфликта между различными методами воспитания детей (Фре-бель против Монтессори). Реальная проблема заключается в том, в какой мере задачей воспитания должно быть поощрение де­тей даже младшего возраста к тому, чтобы они направили все свои усилия на ассимиляцию реальности, и в какой мере допу­стимо поощрять их отгораживаться от реальности и создавать мир фантазии.

Позволяя детям уходить в фантазии, при помощи которых они преобразуют болезненную реальность в ее противополож­ность, взрослые делают это при определенных строгих услови­ях. Предполагается, что дети будут удерживать действие своей фантазии в строго определенных границах. Ребенок, который только что был конем или слоном, расхаживал на четвереньках и ржал или трубил, должен быть готов по первому зову занять свое место за столом и быть спокойным и послушным. Укро­титель львов должен быть готов подчиниться своей няне, а пу­тешественник или пират должен послушно идти в постель, ког­да самые интересные вещи в мире взрослых только начинают­ся. Снисходительное отношение взрослого к механизму отрица­ния у ребенка исчезает в тот момент, когда ребенок перестает осуществлять переход от фантазии к реальности с готовностью, без всякой задержки или заминки, или когда он пытается под­чинить свое реальное поведение фантазиям, — точнее говоря, в тот момент, когда фантазия ребенка перестает быть игрой и ста­новится автоматизмом или навязчивостью.

ОГРАНИЧЕНИЕ ЭГО

Наше сравнение механизмов отрицания и вытеснения, формирования фантазии и формирования реакции обнаружило параллелизм в способах, используемых Эго для избегания не­удовольствия, исходящего от внешних и внутренних источников. Такой же параллелизм мы обнаруживаем, исследуя другие, бо­лее простые защитные механизмы. Способ отрицания, на кото­ром основана фантазия об обращении реальных фактов в их про­тивоположность, используется в ситуациях, в которых невозможно избежать неприятного внешнего воздействия. Когда ребенок ста­новится старше, его большая свобода физического перемеще­ния и возросшая психическая активность позволяют его Эго

избегать таких стимулов, и ему уже не нужно выполнять столь сложную психическую операцию, как отрицание. Вместо того чтобы воспринимать болезненное впечатление, а затем аннули­ровать его, лишая его катексиса, Эго может вообще отказаться от встречи с опасной внешней ситуацией. Ид может пуститься в бегство и тем самым в прямом смысле слова «избежать» воз­можности неудовольствия. Механизм избегания настолько при­митивен и естествен и, кроме того, настолько нераздельно свя­зан с нормальным развитием Эго, что нелегко в целях теоре­тического обсуждения отделить его от обычного контекста и рас­смотреть изолированно.

Когда я анализировала маленького мальчика, которого на­звала для себя «мальчик с шапкой», я могла наблюдать, как его избегание неудовольствия развивается по этим линиям. Однаж­ды, когда он был у меня дома, он нашел маленький альбом для рисования, который ему очень понравился. Он принялся с эн­тузиазмом заполнять страницы цветным карандашом, и ему по­нравилось, когда я стала делать то же самое. Однако вдруг он посмотрел на то, что я делаю, остановился и явно огорчился. В следующий момент он положил карандаш, пододвинул альбом (до того ревниво охраняемый) ко мне, встал и сказал: «Делай сама, я лучше посмотрю». Очевидно, когда он посмотрел на мой рисунок, он поразил его как более красивый, более искусный или в чем-то еще превосходящий его собственный; это сравне­ние потрясло его. Он немедленно решил, что больше не будет со мной соревноваться, поскольку результаты этого неприятны, и отказался от деятельности, которая секундой раньше достав­ляла ему удовольствие. Он принял роль зрителя, который ниче­го не делает и которому поэтому не нужно сравнивать свои ус­пехи с чьими-то чужими. Накладывая на себя это ограничение, ребенок избегает повторения неприятного впечатления.

Этот случай был не единичным. Игра со мной, которую он не смог выиграть, переводная картинка, которая была не так хороша, как моя,—короче говоря, все, что он не мог сделать так же хорошо, как я, оказывалось достаточным для такой же резкой смены настроения. Ребенок переставал получать удоволь­ствие от того, что он делал, переставал это делать и, по-видимо­му, автоматически утрачивал к этому интерес.

При этом его поглощали занятия, в которых он чувствовал свое превосходство надо мной, и он готов был заниматься ими бесконечно. Было естественно, что, когда он первый раз пошел в школу, он вел себя там в точности так же, как и со мной. Он

отказывался присоединяться к другим детям в игре или заняти­ях, в которых не чувствовал себя уверенно. Он ходил от одного ребенка к другому и «смотрел». Его способ овладевать неудо­вольствием, обращая его во что-то приятное, изменился. Он ог­раничил функционирование своего Эго и в ущерб своему раз­витию уходил от любой внешней ситуации, которая могла при­вести к возникновению того тигра неудовольствия, которого он больше всего боялся. Лишь когда мальчик оказывался среди бо­лее младших детей, он отказывался от этих ограничений и при­нимал активное участие в их занятиях.

В детских садах и школах, устроенных на современный лад, когда классному обучению уделяется меньше внимания, чем са­мостоятельно выбранной индивидуальной работе, дети, похожие на моего маленького «мальчика с шапкой», совсем не редки. Учителя говорят, что появилась новая группа детей, промежу­точная между теми, кто умен, заинтересован и прилежен, с од­ной стороны, и теми, кто интеллектуально пассивен и кого трудно заинтересовать и вовлечь в работу, —с другой. Этот новый тип на первый взгляд не может быть отнесен ни к одной из при­вычных категорий неуспевающих учеников. Хотя такие дети явно умны, хорошо развиты и популярны среди школьных товари­щей, их невозможно заставить принять участие в систематических играх или уроках. Несмотря на то что используемый в школе метод основан на тщательном избегании критики и порицания, дети ведут себя так, словно их запугивают. Малейшее сравне­ние их достижений с достижениями других детей лишает рабо­ту в их глазах всякой ценности. Если им не удается задача или конструктивная игра, они отказываются повторить попытку. В результате они остаются пассивными и отказываются занимать любое место или участвовать в любом занятии, ограничиваясь наблюдением за работой других. Их безделье имеет вторичный антисоциальный эффект, потому что, скучая, они начинают ссо­риться с детьми, поглощенными работой или игрой.

Контраст между хорошими способностями и малой продук­тивностью этих детей заставляет думать, что они невротически заторможены и что нарушение, от которого они страдают, осно­вано на процессах и содержаниях, знакомых нам из анализа истинных торможений. В обоих случаях картина свидетельству­ет об одинаковом отношении к прошлому. В обоих случаях симптом связан не со своим реальным объектом, но с чем-то, что в настоящем замещает какой-то доминировавший в прошлом интерес. Например, когда ребенок заторможен в счете или мыш-

Я

лении, или взрослый — в речи, или музыкант — в игре, реаль­ная деятельность, которой они избегают, — это не мыслитель­ная работа с понятиями или числами, не произнесение слов, не касание струн смычком или клавиш пианино пальцами. Сами по себе эти виды деятельности для Эго безвредны, но они ока­зались связанными с прошлой сексуальной активностью, кото­рую человек отринул; теперь же они представляют ее и, став таким образом «сексуализированными», являются объектом за­щитных операций Эго. Точно так же у детей, защищающихся от неудовольствия, которое они испытывают при сравнении их до­стижений с достижениями других, чувство, о котором идет речь, является замещающим. Размер больших достижений другого че­ловека означает (по крайней мере у моих пациентов) размер гениталий, больших, чем их собственные, и дети завидуют это­му. Кроме того, когда.их поощряют соревноваться со сверстни­ками, это напоминает о безнадежном соперничестве, имевшем место на Эдиповой фазе развития, или приводит к неприятному осознанию различий между полами.

В одном отношении, однако, два вида нарушений различа­ются. С одной стороны, дети, которые настаивают на том, что­бы играть роль зрителей, вновь обретают свои способности к работе, если изменяются условия, в которых они должны рабо­тать. С другой стороны, истинные торможения не меняются, и перемены во внешней среде их практически не затрагивают. Маленькая девочка, относящаяся к первой группе, по внешним причинам вынуждена была некоторое время не ходить в школу, где она привыкла «смотреть». Ее учили дома, и она под видом игры овладела знаниями, которые оставались для нее закрытой книгой, пока она находилась с другими детьми. Я знаю похо­жий случай полного поворота у другой маленькой девочки семи лет. Она вернулась в школу, успев перед этим позаниматься с частным репетитором. Во время этих домашних уроков ее пове­дение было нормальным и не обнаруживалось ни малейших при­знаков торможения, но она не могла достичь столь же хороших результатов в школе, где преподавание велось по тем же на­правлениям. Таким образом, эти две девочки могли учиться лишь при условии, что их достижения не будут сравниваться с дости­жениями других детей, точно так же, как мальчик, которого я анализировала, мог играть только с младшими, но не со стар­шими детьми. Внешне эти дети ведут себя так, словно действия, о которых идет речь, подвержены как внутреннему, так и внеш­нему торможению. В действительности, однако, задержка осу-

ществляется автоматически и происходит тогда, когда в резуль­тате конкретной деятельности возникает неприятное ощущение. Психическая ситуация этих детей похожа на ту, которая, как показано в исследованиях женственности, характерна для ма­леньких девочек на определенном поворотном этапе их разви­тия (S. Freud, 1933). Независимо от какого бы то ни было страха наказания или угрызений совести маленькая девочка в опреде­ленный период своей жизни занимается клиторической мастур­бацией, ограничивая тем самым свои мужские стремления. Ее самолюбие унижено, когда она сравнивает себя с мальчиками, которые лучше вооружены для мастурбации, и она не хочет, что­бы ей снисхождением постоянно напоминали о ее ущербности.

Было бы неверно полагать, что такие ограничения наклады­ваются на Эго только с целью избежать неудовольствия, выте­кающего из осознания своей неполноценности по сравнению с другими, т. е. из разочарования и обескураженности. В анализе десятилетнего мальчика я наблюдала такое ограничение деятель­ности как переходный симптом, имевший целью избежать не­посредственной объективной тревоги. Но у этого ребенка была противоположная причина для тревоги. На определенной ста­дии своего анализа он стал блестящим футболистом. Его доб­лесть была признана большими мальчиками в его школе, и, к его огромному удовольствию, они позволили ему присоединить­ся к ним в их играх, хотя он был намного младше их. Вскоре он рассказал следующий сон. Он играл в футбол, и большой маль­чик ударил по мячу с такой силой, что мой пациент вынужден был перепрыгнуть через него, чтобы не быть сбитым. Он про­снулся с чувством тревоги. Интерпретация сна показала, что гор­дость от того, что его приняли в игру большие мальчики, быст­ро обернулась тревогой. Он боялся, что они позавидуют его игре и станут агрессивными по отношению к нему. Ситуация, ко­торую он сам создал, играя так хорошо, и которая вначале была источником удовольствия, стала источником тревоги. Та же са­мая тема вскоре вновь появилась в фантазии, когда он собирал­ся ложиться спать. Ему показалось, что он видит, как другие маль­чики пытаются отбить ему ноги большим футбольным мячом. Мяч с силой летел в него, и он поджимал ноги, чтобы уберечь их. Мы уже обнаружили в анализе этого мальчика, что ноги имеют для него особое значение, Ноги стали представлять пенис кружным путем ольфакторных (зрительных) ощущений и представлений о негибкости и хромоте. Сон и фантазия сдержали его страсть к игре. Его игра ухудшилась, и вскоре восхищение им исчезло.

Смыслом этого отступления было: «Вам уже не нужно отбивать мне ноги, потому что я теперь не так хорошо играю».

Но процесс не окончился ограничением Эго в одном направ­лении. Когда мальчик перестал играть, он внезапно развил дру­гую сторону своих способностей — всегда имевшуюся у него склонность к литературе и написанию сочинений. Он начал чи­тать мне стихи, некоторые из которых сочинил сам, принес мне короткие рассказы, написанные, когда ему было всего семь лет, и строил честолюбивые планы литературной карьеры.

Футболист превратился в писателя. Во время одного из.ана­литических сеансов он построил график, чтобы проиллюстри­ровать свое отношение к различным мужским профессиям и хоб­би. В середине была большая жирная точка, обозначавшая ли­тературу, в кружке вокруг нее находились различные науки, а практические профессии были обозначены более удаленными точками. В одном из верхних углов страницы, близко к краю, стояла маленькая точка. Она обозначала спорт, который совсем недавно занимал в его мыслях такое важное место. Маленькая точка была способом выразить то исключительное презрение, которое он теперь питал к спортивным играм. Было поучитель­но видеть, как за несколько дней при помощи процесса, напо­минающего рационализацию, его осознанная оценка различных видов деятельности изменилась под влиянием тревоги. Литера­турные достижения мальчика в это время были поистине удиви­тельными. Когда он перестал отличаться в играх, в функ­ционировании его Эго образовался разрыв, который был запол­нен сверхизобилием продукции в другом направлении. Как и можно было ожидать, анализ показал, что в основе тревоги, свя­занной с мыслью о том, что старшие мальчики могут отомстить ему, лежала реактивация его соперничества с отцом.

Маленькая девочка десяти лет отправилась на свой первый бал, полная радостных предчувствий. Она надела новое платье и туфли, о которых долго мечтала, и с первого взгляда влюби­лась в самого красивого и элегантного мальчика на балу. Слу­чилось так, что, хотя он был ей совершенно незнаком, его звали так же, как и ее. Вокруг этого факта она соткала фантазию о том, что между ними есть тайная связь. Она делала ему аван­сы, но не встретила поддержки. В действительности, когда они танцевали вместе, он смеялся над ее неуклюжестью. Разочаро­вание было одновременно и ударом, и унижением. С этого вре­мени она стала избегать балов, утратила интерес к одежде и не хотела учиться танцевать. Некоторое время она получала удо-

вольствие, глядя на то, как танцуют другие дети, не присоеди­няясь к ним и отказываясь от всех приглашений. Постепенно она стала относиться к этой стороне своей жизни с презрени­ем. Но, как и маленький футболист, она компенсировала себе такое ограничение своего Эго. Отказавшись от женских инте­ресов, она стала выделяться интеллектуально и этим кружным путем в конце концов завоевала признание многих мальчиков своего возраста. Позже в анализе выяснилось, что отпор, полу­ченный ею от мальчика, которого звали так же, как и ее, озна­чал для нее повторение травматического переживания раннего детства. Элементом ситуации, от которого убегало ее Эго, как и в тех случаях, что я описывала раньше, была не тревога и не чувство вины, а интенсивное неудовольствие, вызванное неус­пешным соревнованием.

Рассмотрим теперь различие между торможением и огра­ничением Эго. Человек, страдающий от невротического тормо­жения, защищает себя от перехода в действие некоторого зап­ретного инстинктивного импульса, т. е. от высвобождения не­удовольствия через некоторую внутреннюю опасность. Даже ког­да, как при фобиях, тревога и защита кажутся связанными с внешним миром, он на самом деле боится своих собственных внутренних процессов. Он избегает ходить по улицам, чтобы не подвергаться некогда осаждавшим его соблазнам. Он избегает вызывающего у него тревогу животного, чтобы защитить себя не от самого животного, а от тех агрессивных тенденций внут­ри себя, которые эта встреча может возбудить, и от их послед­ствий. При этом в ограничении Эго неприятные внешние впе­чатления в настоящем отвергаются, потому что они могут ожи­вить сходные впечатления, бывшие в прошлом. Возвращаясь к нашему сравнению между механизмами вытеснения и отрица­ния, мы можем сказать, что различие между торможением и ог­раничением Эго заключается в следующем: в первом случае Эго защищается от своих собственных внутренних процессов, во вто­ром — от внешних стимулов.

Из этого фундаментального различия следуют и другие раз­личия между этими двумя психическими ситуациями. За каж­дой невротически заторможенной активностью лежит инстинк­тивное желание. Упрямство, с которым каждый отдельный им­пульс Ид стремится достичь своей цели, превращает простой процесс торможения в фиксированный невротический симптом, который представляет собой постоянный конфликт между же­ланием Ид и защитой, воздвигнутой Эго. Пациент растрачивает

в этой борьбе свою энергию; его импульсы Ид с небольшими изменениями присоединяются к желанию считать, говорить пуб­лично, играть на скрипке или чему-нибудь еще, тогда как Эго в это время с не меньшим упорством препятствует или по край­ней мере искажает выполнение его желания.

Когда ограничение Эго осуществляется вследствие объек­тивной тревоги или неудовольствия, такой фиксации на преры­ваемой деятельности не происходит. Здесь подчеркивается не сама деятельность, а неудовольствие или удовольствие, которое она вызывает. В погоне за удовольствием и в усилиях избежать неудовольствия Эго использует все свои способности. Эго пре­кращает те виды деятельности, которые высвобождают неудо­вольствие и тревогу, и не хочет больше заниматься ими. Забра­сывается вся область интересов, и, если опыт Эго был неудач­ным, оно направляет¹ всю свою энергию на достижение чего-либо прямо противоположного. Примерами этого могут служить маленький футболист, обратившийся к литературе, и маленькая танцовщица, чье разочарование привело к тому, что она стала отличницей. Конечно, в этих случаях Эго не создало новых спо­собностей, оно просто использовало те, которыми уже обладало.

Как метод избегания неудовольствия, ограничение Эго, по­добно различным формам отрицания, не относится исключитель­но к психологии неврозов, а представляет собой нормальную стадию в развитии Эго. Когда Эго молодо и пластично, его уход от одной области деятельности иногда компенсируется превос­ходством в другой, на которой оно концентрируется. Но когда оно стало ригидным или уже приобрело интолерантность к неудовольствию, став, таким образом, навязчиво фиксированным на способе избегания, такой уход карается нарушенным раз­витием. Сдавая одну позицию за другой, оно становится одно­сторонним, утрачивает слишком много интересов и может до­биться лишь небольших достижений.

В теории воспитания важность решимости детского Эго из­бежать неудовольствия оценена недостаточно, и это привело к провалу ряда воспитательных экспериментов в недавнем про­шлом. Современный метод заключается в том, чтобы давать ра­стущему Эго ребенка большую свободу действий и особенно по­зволять ему свободно выбирать виды деятельности и интересы. Идея состоит в том, что таким образом Эго лучше разовьется и сможет быть достигнута сублимация в различных формах. Но дети в подростковом возрасте могут придавать большее значе­ние избеганию тревоги и неудовольствия, чем прямому или

косвенному удовлетворению инстинкта. Во многих случаях при отсутствии внешнего руководства выбор ими занятия определя­ется не их конкретными талантами и способностями к сублима­ции, а надеждой обезопасить себя как можно быстрее от трево­ги и неудовольствия. К удивлению воспитателя, результатом сво­боды выбора в таких случаях оказывается не расцвет личности, а обеднение Эго.

Такие защитные меры против объективного неудовольствия и опасности, как те три, которые я использовала в этой главе в качестве иллюстрации, представляют собой со стороны детско­го Эго профилактику невроза — профилактику, которую оно пред­принимает на свой собственный страх и риск. Для того чтобы избежать страдания, оно препятствует развитию тревоги и де­формирует само себя. Кроме того, защитные меры, которые оно усваивает, — будь то бегство от физической доблести к интел­лектуальным достижениям, или упорная решимость женщины быть на равной ноге с мужчинами, или ограничение деятельно­сти общением только с более слабыми — в дальнейшей жизни подвержены всем видам нападений извне. Человек может ока­заться вынужденным изменить свой образ жизни из-за какой-нибудь катастрофы, такой, как утрата объекта любви, болезнь, бедность или война, и тогда Эго опять столкнется с исходной ситуацией тревоги. Утрата привычной защиты от тревоги мо­жет, подобно фрустрации какого-то привычного удовлетворения инстинкта, стать непосредственной причиной невроза.

Дети еще в такой степени зависимы от других людей, что такие возможности формирования невроза могут быть созданы или устранены в зависимости от действий взрослых. Ребенок, который ничему не учится в школе со свободным методом пре­подавания и проводит время, просто наблюдая или рисуя, при строгом режиме становится «заторможенным». Жесткое наста­ивание других людей на какой-либо неприятной деятельности может заставить его зафиксироваться на ней, но тот факт, что он не может избежать неудовольствия, заставляет его искать но­вые способы овладения этим чувством. Однако даже полностью развернутое торможение или симптом могут быть изменены, если обеспечена внешняя защита. Мать, чья тревога пробуждена и чье самолюбие унижено при виде дефекта своего ребенка, бу­дет защищать и охранять его от неприятных внешних ситуаций. Но это означает, что ее отношение к симптому ребенка в точно­сти такое же, как у больного фобией к своим приступам трево­ги: искусственно ограничивая свободу действий ребенка, она

позволяет ему убежать и избежать страдания. Совместные уси­лия матери и ребенка по обеспечению безопасности ребенка от тревоги и неудовольствия, по всей видимости, приведут к ис­чезновению симптомов, столь характерных для детских невро­зов. В таких случаях невозможно объективно оценить тяжесть симптоматики ребенка до тех пор, пока он не будет лишен сво­ей защиты.

ПРИМЕРЫ ДВУХ ТИПОВ ЗАЩИТЫ

Идентификация с агрессором

Вскрыть защитные механизмы, к которым обычно при­бегает Эго, бывает относительно легко, когда каждый из них ис­пользуется раздельно и лишь в случае конфликта с какой-либо кон­кретной опасностью. Когда мы обнаруживаем отрицание, мы зна­ем, что это реакция на внешнюю опасность; когда имеет место вытеснение, Эго борется с инстинктивным стимулом. Сильное внешнее сходство между торможением и ограничением Эго с меньшей уверенностью позволяет говорить, являются ли эти про­цессы частью внешнего или внутреннего конфликта. Дело обсто­ит намного сложнее, когда защитные механизмы сочетаются или когда один и тот же механизм используется то против внутрен­ней, то против внешней силы. Прекрасной иллюстрацией обеих этих трудностей является процесс идентификации. Поскольку это один из факторов развития Супер-Эго, он участвует в овладении инстинктом. Но, как я надеюсь показать ниже, бывают случаи, когда идентификация сочетается с другими механизмами, обра­зуя одно из наиболее мощных орудий Эго в его действиях с вне­шними объектами, возбуждающими тревогу.

Август Айхорн рассказывает, что, когда он консультировал школьный комитет, ему пришлось иметь дело с учеником на­чальной школы, которого привели к нему из-за привычки гри­масничать. Учитель жаловался на то, что поведение мальчика, когда его ругали или порицали, было ненормальным. Он начи­нал при этом корчить такие гримасы, что весь класс взрывался от смеха. Учитель считал, что либо мальчик насмехается над ним, либо лицо у него дергается из-за какого-нибудь тика. Его слова тут же подтвердились, потому что мальчик начал гримасничать прямо на консультации, но, когда учитель, мальчик и психолог оказались вместе, ситуация разъяснилась. Наблюдая внимательно за обоими, Айхорн увидел, что гримасы мальчика были просто карикатурным отражением гневного выражения лица учителя и

бессознательно копировали его лицо во время речи. Своими гри­масами он ассимилировался, или идентифицировался, с угро­жающим внешним объектом.

Мои читатели вспомнят случай с маленькой девочкой, кото­рая пыталась при помощи магических жестов справиться с уни­жением, связанным с завистью к пенису. Этот ребенок созна­тельно и целенаправленно использовал механизм, к которому мальчик прибегал неосознанно. Дома она боялась проходить че­рез темный зал из страха перед привидениями. Однако внезап­но она обнаружила способ, позволявший ей делать это: она про­бегала через зал, делая различные странные жесты. Девочка с триумфом сообщила своему младшему брату секрет того, как она справилась со своей тревогой. «Можно не бояться, когда идешь через зал, — сказала она, — нужно лишь представить себе, что ты то самое привидение, которое должно тебе встретиться». Так обнаружилось, что ее магические жесты представляют собой дви­жения, которые, по ее мнению, должно делать привидение.

Мы можем рассматривать такой вид поведения у двух опи­санных мною детей как идиосинкразию, но в действительности для примитивного Эго это один из наиболее естественных и рас­пространенных типов поведения, давно известный тем, кто ис­следует примитивные способы вызывать и изгонять духов и при­митивные религиозные церемонии. Кроме того, существует много детских игр, в которых посредством превращения субъекта в угрожающий объект тревога превращается в приятное чувство безопасности. Это — новый подход к изучению игр с перевоп­лощением, в которые так любят играть дети.

Однако физическая имитация антагониста представляет со­бой ассимиляцию лишь одного элемента сложного пережива­ния тревоги. Нам известно из наблюдения, что имеются и дру­гие элементы, которыми необходимо овладеть. Шестилетний па­циент, на которого я уже ссылалась, должен был несколько раз посетить зубного врача. Вначале все шло замечательно. Лече­ние не причиняло ему боли, он торжествовал и потешался над самой мыслью о том, что кто-то может этого бояться. Но в один прекрасный день мой маленький пациент явился ко мне в на редкость плохом настроении. Врач сделал ему больно. Он был раздражен, недружелюбен и вымещал свои чувства на вещах в моей комнате. Его первой жертвой стал кусок индийского кау­чука. Он хотел, чтобы я дала ему его, а когда я отказалась, он взял нож и попытался разрезать его пополам. Затем он поже­лал большой клубок бечевки. Он хотел, чтобы я и его отдала ему, и живо обрисовал мне, какие замечательные поводки он

сделает из нее для своих животных. Когда я отказалась отдать ему весь клубок, он снова взял нож и отрезал большой кусок бечевки, но не использовал его. Вместо этого через несколько минут он начал резать бечевку на мелкие кусочки. Наконец он отбросил клубок и обратил свое внимание на карандаши — на­чал без устали затачивать их, ломая кончики и затачивая снова. Было бы неправильно сказать, что он играл «в зубного врача». Реального воплощения врача не было. Ребенок идентифициро­вался не с личностью агрессора, а с его агрессией.

В другой раз этот маленький мальчик пришел ко мне сразу после того, как с ним случилось небольшое происшествие. Он участвовал в игре во дворе школы и на всем ходу налетел на кулак учителя физкультуры, который тот как раз случайно выс­тавил перед собой. Губа у него была разбита, лицо залито слеза­ми, и он пытался спрятать и то и другое, закрывая лицо руками. Я попыталась утешить и успокоить его. Он ушел от меня очень расстроенным, но на следующий день появился снова, держась очень прямо, и был вооружен до зубов. На голове у него была военная каска, на боку — игрушечный меч, а в руке — пистолет. Увидев, что я удивлена этой перемене, он сказал мне просто: «Эго пожелало, чтобы все это было при мне, когда я буду играть с вами». Однако он не стал играть; вместо этого он сел и напи­сал письмо своей матери: «Дорогая мамочка, пожалуйста, пожа­луйста, пожалуйста, пожалуйста, пришли мне перочинный нож, который ты мне обещала, и не жди до Пасхи!» В этом случае мы тоже не можем сказать, что для того, чтобы овладеть тревожным переживанием предыдущего дня, он воплотил в себе учителя, с которым столкнулся. В данном случае он не имитировал и его агрессию. Оружие и форма, будучи мужскими атрибутами, явно символизировали силу учителя и, подобно атрибутам отца в фан­тазиях о животных, помогли ребенку идентифицироваться с му­жественностью взрослого и тем защититься от нарциссического унижения или от реальных неудач.

Приведенные примеры иллюстрируют знакомый нам про­цесс. Ребенок интроецирует некоторые характеристики объекта тревоги и тем самым ассимилирует уже перенесенное им пере­живание тревоги. Здесь механизм идентификации или интроек-ции сочетается с другим важным механизмом. Воплощая агрес­сора, принимая его атрибуты или имитируя его агрессию, ре­бенок преображается из того, кому угрожают, в того, кто угро­жает. В «По ту сторону принципа удовольствия» (S. Freud, 1920} детально обсуждается значение такого перехода от пассивной к

активной роли как средства ассимиляции неприятного или трав­матического опыта в детстве. «Если доктор смотрел у ребенка горло или произвел небольшую операцию, то это страшное про­исшествие, наверно, станет предметом ближайшей игры, но нельзя не заметить, что получаемое при этом удовольствие про­истекает из другого источника. В то время как ребенок перехо­дит от пассивности переживания к активности игры, он пере­носит это неприятное, которое ему самому пришлось пережить, на товарища по игре и мстит таким образом тому, кого этот последний замещает» (там же). То, что истинно относительно игры, истинно также и относительно другого поведения детей. В случае мальчика, корчившего гримасы, и девочки, применяв­шей магию, неясно, что в конце концов стало с угрозой, с кото­рой они идентифицировались, но в случае плохого настроения другого мальчика агрессия, принятая от зубного врача и учите­ля физкультуры, была направлена против всего мира в целом.

Этот процесс трансформации еще больше поражает нас своей необычностью, когда тревога связана не с каким-то событием в прошлом, а с чем-то ожидаемым в будущем. Я вспоминаю маль­чика, имевшего привычку яростно трезвонить входным звонком детского дома, в котором он жил. Как только дверь открыва­лась, он начинал громко бранить горничную за то, что она так долго не открывала и не слышала звонка. В промежутке между звонком и приступом ярости он испытывал тревогу, как бы его не отругали за его невоспитанность — за то, что он звонит слиш­ком громко. Он набрасывался на служанку, прежде чем она ус­певала пожаловаться на его поведение. Горячность, с которой он бранил ее,—профилактическая мера—указывала на интен­сивность его тревоги. Принятая им агрессивность была направ­лена на конкретного человека, от которого он ожидал агрессии, а не на какое-либо замещение. Обратцение ролей нападающего и подвергающегося нападению было в данном случае доведено до своего логического завершения.

Женни Вельдер дала яркое описание этого процесса у пя­тилетнего мальчика, которого она лечила⁹.

Когда анализ подошел вплотную к материалу, касающемуся мастурбации и связанных с ней фантазий, мальчик, до того застенчивый и заторможенный, стал неимоверно агрессивным. Его обычно пассивное отношение исчезло, и от его женственных черт не осталось и следа. Во время анализа он заявлял, что он

⁹ Устное сообщение на Венском семинаре по лечению детей (см.: К. Н 1946).

рычащий лев, и нападал на аналитика. Он носил с собой прут и играл в Крэмпуса¹⁰, т. е. стегал им направо и налево, когда шел по лестнице у себя дома, а также в моей комнате. Его бабушка и мать жаловались, что он пытается ударить их по лицу. Беспокой­ство матери достигло предела, <