Красота и убедительность правды

Чтобы найти в условиях сцены нормальное состояние, актер в первую очередь должен заботиться об одном: как бы снять с себя невольное старанье. В главе о «Небрежности» приводились случаи, когда на неответственных спектаклях актеры играли безукоризненно и даже доходили до вдохновенья. И обратно: чуть спектакль ответственный — во-первых, все сдерживают себя, не дают себе свободы, а во-вторых, стараются, подталкивают себя на то, что им не хочется, и получается фальшиво и, следовательно, неубедительно и скучно.

Многие из описанных приемов и возникли именно как необходимость бороться со стараньем и подталкиванием. Кроме хорошо знакомого нам «не торопитесь», которое частенько не что иное, как удерживание от подталкивания, — говоришь: «Все верно» (т. е. не требуйте ничего от себя, ибо то, что вы делаете, и есть настоящее — больше ничего не нужно). «Не делайте ничего сами… не вмешивайтесь» (т. е. пусть у вас все делается само собой). И другое, подобное в этом же направлении.

Необходимо очень хорошо понять, что ничего не надо добавлять, что совершенно достаточно того, что в тебе происходит. Потому что все видно, что бы ты ни чувствовал: и смущение твое перед публикой видно, и заторможенность 346 твоя видна, и насилие над собой видно, и желание что-то преподнести публике видно… словом, все отрицательное и искусственное, которое ты надеешься скрыть. И наоборот: если ты непосредственен, свободен, непроизволен, — то видна также и непосредственность твоя и непроизвольность… То есть видна правда.

Поэтому единственно, о чем надо беспокоиться, — это верно жить (в согласии с обстоятельствами пьесы) и свободно отдаваться проявлениям.

Поразительные случаи подсовывает иногда жизнь: вот, мол, смотри и назидайся — тут тебе рядышком для сравнения и правда и ложь, и красота и безобразие, и непроизвольная жизнь и самый гнусный ремесленный нажим. И все в одном и том же человеке.

В труппу на роли героинь принята новая актриса. Сегодня в присутствии всех актеров она вступает в репетицию над новой пьесой, где играет деревенскую прельстительницу, красавицу-итальянку.

Репетиция происходит в большой комнате. Кругом по стенам торжественно и с любопытством расселись актеры, она — среди них.

Сначала репетируют предварительные сцены. Она сидит: ждет, волнуется… Для нее сегодня важный день: будет удача — она укрепится в столичном театре, не будет удачи — неизвестно, как повернется дело… Глаза ее горят от возбуждения, она, что называется, «рвется в бой».

Ее выход. Чуть-чуть побледнев, она встает… Видно, что в ней все мобилизовалось, собралось в один комок: сейчас или никогда!

Она обвела всех глазами, перебросила шаль с одного плеча на другое, кинула небрежно свою сумочку на стул… Затем обернулась к партнеру… долго смотрела в упор на его лицо так, что он смутился, и прямо пошла к нему через всю комнату.

Спокойно, медленно, походкой сильного красивого зверя, она идет, играя концом шали… Все так и замерли: это было блестяще! Это превзошло все ожидания. Если она так начала, то как же она развернется дальше!

Все сидели побежденные и завороженные… Сколько силы, простоты!.. Какая подлинная, живая, притягательная 347 и… страшная! Она подошла к партнеру — сейчас будет что-то потрясающее…

Вдруг она обращается к режиссеру и с простенькой улыбочкой спрашивает: можно начинать?

— Да, да! Конечно! Я думал, что вы уже начали…

— Нет, я еще не начинала.

Она делает над собой какое-то усилие, заставляет себя неестественно выпрямиться, поднять «героически» голову… Начала… и покатился поток театральных штампов…

Человек не представляет себе, как он хорош на сцене, как убедителен и как художественно пленителен, когда он ничего не прибавляет, ничего себе не навязывает, а живет — просто живет, как ему живется.

Не представляет он также и того, как он далек от цели, когда подталкивает себя, заставляет, вмешивается, предписывает себе… Тогда он жалок, беспомощен и нисколько не убедителен и не привлекателен для зрителя.

Но он не подозревает этого. Наоборот, он совершенно уверен, что тогда-то именно, когда он так старается, он и неотразим.

О ПЕРЕУЧИВАНИИ

Испорчена ли эта актриса? — Да, очень. — Годится ли она в таком виде для серьезной работы? — Нет, не годится. — Есть ли в ней признаки дарования? — Безусловно. И даже большого дарования. — Можно ли ее очистить от всей ее нелепой шелухи? — Конечно. В ней еще многое сохранилось, не успело разрушиться, да и огня хватит на двоих.

— Что же сталось с ней в конце концов?

— Ничего интересного. Получилась рядовая актриса. — Почему? — Стали снимать «шелуху». Шелуху сняли, а свободы ее, непосредственности ее не пробудили, какая была — и ту притушили, так и вышла она ни с чем пирожок.

О «шелухе»-то, кстати сказать, совсем не стоило беспокоиться. Нужно было поощрить в ней ее настоящее, а шелуха сама бы слетела: ей не на чем было бы держаться.

В данном случае этой актрисе не посчастливилось — она попала в плохие руки.

348 Но возможно ли вообще «переучивание»!

Почему же невозможно? Для некоторых оно даже очень легко. Ведь как их ни ломали, как ни портили, а правда-то художественная у них в крови сидит. И только почуют они верный путь — так и бросаются на него. Инстинкт толкает. Кроме того, они так настрадались, натосковались в чуждой им атмосфере, что, почуяв избавление, устремляются на новый путь с удесятеренными силами.

Другое дело — не одаренные, а просто люди со способностями. Им труднее. Во-первых, потому, что они легче удовлетворяются тем, что они умеют делать. Их не тяготит, что искусство их еще не совершенно. Не тяготит потому, что нет тяги к настоящему. Истинное дарование без настоящего жить не может, а способность — может. Дарование не выносит компромисса, а способность, посредственность — вся на компромиссе.

И вот, имея кое-какую видимость успеха от своего искусства и не страдая из-за отсутствия совершенства — они не видят необходимости и исканий и перестроек… Зачем? И так хорошо. А если ко всему этому они еще и холодноваты, сдержанны, то… зачем им доставлять себе неприятные минуты, беспокоить себя? Зачем? Если говорят, что и так прекрасно? Свой же художественный инстинкт молчит.

ПОРОГ ПОКОЯ

Чтобы освободить актера от вредного старанья и подталкивания, практика выработала такой прием: режиссер говорит актеру: вы очень стараетесь. Зачем? Вот вы сейчас сидите и слушаете меня — вы ведь не стараетесь. Когда же начинаете говорить с партнером, чего-то от себя требуете. Давайте начнем еще раз, только сбросьте с себя хоть сколько-нибудь старанья… Так, так… Сбросьте еще… Еще… А теперь совсем не старайтесь. Совсем… Еще меньше…

И так, при терпении и такте, крупица за крупицей с актера снимается все лишнее, он перестает от себя требовать, перестает «стараться» и становится покойным, свободным и непроизвольным.

349 Но как бы вы ни искусно делали это сниманье лишнего с актера, вероятно, все-таки он будет вам жаловаться: вот, когда вы следите за мной и ведете меня, получается как нужно, но когда я остаюсь один — на спектакле или тоже и на репетиции — я опять «требую» от себя и «подталкиваю»…

Если вы, режиссер, опять тут же начнете говорить о необходимости освобождения и проч., — вы ничего не достигнете: ведь он и сам все это знает, только провести в жизнь не может.

Тут иногда оказывается действительным такой практический совет: «Ну, что ж, если “требуете”, то и “требуйте”… Только требуйте не подталкивания, а “отпусканья” себя на свободу и полной отдачи себя воображаемым обстоятельствам».

И эта перемена направления его требований, большей частью, налаживает дело.

Толковый актер очень скоро убеждается, как вредно «требование от себя» и «старанье». Он просит помочь ему, он сам принимает меры… освобождается от этих вредных вещей и скоро овладевает более или менее верным самочувствием.

Но если он не только толковый, но еще и строгий, если он не мирится на половине, а хочет совершенства — другими словами, если он истинный художник и может успокоиться только на настоящем, — то очень скоро он почувствует, что то состояние, которое он считал верным, далеко еще не верное. И зловредное «старанье» хоть в малой, микроскопической доле, но все-таки еще у него существует… Существует и делает свое уничтожающее дело. Оно как невидимый и неощутимый газ: его будто и нет, а он несет отраву и смерть…

Все — а, может быть, и режиссер вместе со всеми — думают, что правда достигнута и все в порядке… Но строгий художник твердо знает, что это не то; его более тонкое чутье слышит ложь там, где для других она неопределима.

Он пытается бороться, но то, что удавалось с грубыми ошибками, — с этой не выходит.

Он смотрит на своих товарищей… он слушает их рассуждения о том, что «стараться» нельзя, что «подталкивание» 350 вредно… Говорят они так, словно в совершенстве постигли это искусство, а посмотреть — тоже «стараются», «подталкивают» себя, добавляют что-то, для них неуловимое, чего совершенно не нужно… И, главное, сами этого не подозревают…

Что же? Может быть, без этого вообще невозможно обойтись? Можно снять с себя грубое старанье, а это тонкое, едва заметное — оно останется?

Да, по-видимому, оно неизбежно, — решает он. Жить на сцене свободно и непроизвольно, жить, как это мы позволяем себе в жизни, — это утопия. Это неисполнимо…

И ведь везде, везде в театрах эта фальшь… Ей аплодируют, ее рекламируют, разносчиков этой фальши превозносят… неужели это и есть искусство?

Тогда… Стоит ли заниматься таким? Нет. Пускай другие… раз они находят в этом радость и удовлетворение. А я ухожу с этого пути.

Иногда подвертывается счастливый случай: раскроет ему глаза кто-нибудь из гастролирующих столичных актеров или мгновенье подлинной правды прорвется у кого-нибудь из местных актеров, и он видит: «Нет, можно! Все-таки можно!» Как это делается, он еще не знает. Но, что это достижимо, что это не утопия — сомнений больше нет. И снова бросается он в яростные поиски абсолютно чистого творческого состояния…

Когда же никто и ничто не приходит на помощь в эти горькие минуты разочарования — он уходит…

Отгоняя назойливые мысли о любимом искусстве, влачит свою жизнь этот страдалец, пытаясь отвлечь себя каким-нибудь новым делом…

Но художник, рожденный вместе с ним, не дает ему покоя. Пусть он ни минуты не оставит себе, пусть займет весь свой день — все равно ночью опять вползает в сердце яд сладостных сомнений: а может быть, все-таки можно? Может быть, он оставил свой путь от трусости, от слабости?.. Дезертир?.. Запершись ото всех в своей комнате, он снова пробует осторожно и терпеливо день за днем, месяц за месяцем, пока настойчивость и инстинкт не восторжествуют над вялой и косной душой.

351 Но, выйдя на публику, он опять это теряет! Опять «требует от себя», «подгоняет себя»… Только теперь это совсем не страшно.

Раз у него уже побывало в руках то, о чем он грезил, значит, дело теперь только в твердости и настойчивости.

«Я убедился, что все дело в состоянии покоя, в том творческом состоянии, когда я забываю все окружающие заботы, не интересуюсь ничем, кроме жизни моего героя.

Я говорю о творческом покое не в смысле равнодушия. Творческий покой — это такое состояние, при котором мысли не рассеиваются посторонним. <…> Надо уметь сохранить возможно большую степень того творческого покоя, который бывает у вас, когда вы один дома и у вас рождается состояние творчества. <…>

Дома надо делать в четыре раза больше, потому что на сцене явятся посторонние воздействия, которые сбросят с вас часть того вдохновенья, которое вами было достигнуто, и оставят вам только четверть этого творческого покоя!!.» (Певцов)¹⁸.

Другими словами: работая дома, в тишине вашего уединения, когда вы спокойны, никуда не торопитесь, «не стараетесь», — вы можете найти (и то не без труда) верное творческое самочувствие. Вы поверите, что обстоятельства пьесы — ваши личные обстоятельства, что действующее лицо — это вы; его интересы — ваши интересы… Вы можете даже дойти до вдохновенной игры.

Но то, что вы нашли, очень непрочно. Здесь вам ничто не мешало, никто от вас ничего не требовал. Но лишь вы выйдете на общую репетицию или на публику, прибавятся новые впечатления, и многое вас будет отвлекать — вы насторожитесь, будете «стараться», подталкивать себя, и все вчерашнее пойдет насмарку.

Поэтому, если вы хотите, чтобы и на сцене у вас получилось то, что нужно, — вам необходимо дома, в тишине, достичь вчетверо большего покоя, потому что все равно три четверти улетучится от «посторонних воздействий».

Значит, надо не только дойти до порога спокойствия (как это делал до сих пор), а перейти за порог.

Надо столько сделать, чтобы количество уже перешло в новое качество. И не меньше.

352 Качество это заключается в том, что в этом состоянии особого покоя, покоя абсолютного, поистине творческого — ощутительно становишься действующим лицом.

В это время хоть и видишь публику, но она не только не отвлекает — она еще больше утверждает тебя в твоем покое и сосредоточении, не только не мешает твоему творчеству, но прибавляет к твоему творческому подъему еще и свой подъем — творит вместе с тобою.