Особенность самосознания во время творчества («удвоение»)

«Дайте себе свободу», «не мешайте себе…» эти советы могут и не помочь: как это так — я дам самому себе же свободу? Какое-то противоречие. Я могу дать свободу кому-то другому. Могу дать свободу комару, который сел на мою руку и жадно сосет кровь, могу дать свободу парикмахеру, который стрижет, бреет и моет меня…

Но как я дам свободу себе?

И многих, привыкших к самонаблюдению, этот совет «дать себе свободу» обескураживает.

303 В этих случаях пускается в ход такой прием — говоришь: хорошо, не давайте свободы себе, — дайте свободу своим рукам — пусть они делают, что им вздумается… дайте свободу телу — пусть оно живет и действует самостоятельно, как хочет… дайте свободу мыслям — пусть себе живут: возникают, исчезают, переходят одна в другую…

Вообще, пусть живет и действует какое-то «оно». Вы не вмешивайтесь. Вам до этого нет никакого дела. Пусть оно. Вы — пассивны. Вы ни при чем.

Ведь в вас много происходит процессов, которые действуют сами по себе, без вашего контроля и вмешательства. Например: пищеварение — вы съели ваш обед и позабыли о нем, все остальное делается без вас — переваривание, усваивание — вы не вмешиваетесь. Ваше дело — съесть, а дальше — «пусть оно само», как ему полагается. Так же и с дыханием, с кровообращением. — Дышится и дышится… бежит кровь и бежит, как себе знает… Так же и со сном — лег, закутался одеялом, и пускай его спится. Я уж тут ни при чем.

Так что это состояние — «пусть оно» — вам не чуждо, наоборот, очень знакомо, давайте же попробуем его и здесь, в нашем деле.

Чтобы было все отчетливее и яснее, не будем делать этюда вдвоем, а соорудим нечто вроде монолога. На одном человеке будет легче все проследить.

— Это вас очень смущал вопрос, как дать себе свободу? Вот и начнем с вас. Пожалуйте «на сцену».

Скромная, сдержанная девушка, очень волевая, из интеллигентной семьи (дочка профессора) выходит с большой охотой на сцену — видно, что она по-настоящему хочет понять и освоить эту «свободу».

Ее интеллектуальность и самообладание, столь драгоценные в жизни, здесь, в искусстве, до сих пор не только мешали, а просто ложились поперек дороги и не пропускали ни на шаг вперед: ни одной секунды она не забывается, все время за собой наблюдает. Жизни, а тем более свободы у нее и следа нет.

Она умна и все это прекрасно понимает. Тем более, что на других, более непосредственных, она не раз видела эту несвойственную ей и потому поражающую ее свободу и непроизвольность.

304 — Вот висят всем нам известные классные часы. Давайте около них и сконструируем весь наш монолог.

Возьмем какие-нибудь слова. Ну, хотя бы так: «Уже почти 2 часа, а его все нет. Что такое?.. Должен вернуться в 12, а все нет. Уж не случилось ли чего?.. Нет, не могу больше — побегу». Убегает.

Все правила, по которым вы до сих пор делали этюды, остаются прежними, вы ничего не меняете, только имейте некоторый прицел на то, чтобы дать свободу своим рукам, ногам, телу… чувствам… мыслям… Попробуем, что из этого получится… Пусть их действуют на свой страх и риск — «пусть оно»! Вы ни при чем! Снимите с себя всякую ответственность — отдохните от этой обузы — пусть их проявляются! Рискнем!

Актриса, уставшая от борьбы со своим самонаблюдением, учуяла за моими словами какой-то новый путь для обхода надоевшего ей самой беспрерывного самосознавания.

Повторив, как обычно, слова, она «выбросила их из головы» и, видно было, сделала усилие, чтобы откинуть свое наблюдающее «я».

— Да, да… верно, верно: «пусть оно» — вы ни при чем. Так, так… — Все эти поощрительные замечания говорятся, чтобы не спугнуть новое душевное состояние актера и подкрепить его.

Оттого ли что она действительно сбросила с себя привычный гнет самоконтроля, от чего ли другого, но только она сразу опустилась в состояние усладительного покоя — потянулась, расправилась, уселась поуютнее в кресле, закрыла глаза, откинулась на спинку и, блаженно улыбаясь и пристраивая свою голову, собиралась как будто вздремнуть.

— Верно, верно… «пусть оно» живет, как ему живется… Она еще глубже, еще целостнее отпустила себя в это состояние самозабвения и безответственности.

Верно, верно, — шепчешь ей, как можно более успокаивая и укрепляя то, что делается в ней сейчас. Она поддается этому и вот-вот совсем забудется…

Вдруг она резко открывает глаза, словно кто ее толкнул или кольнул, и беспокойно оглядывается, видимо, сама еще не понимая, в чем дело…

305 — Так, так… верно. «Пусть оно»… не наше дело… не вмешивайтесь…

… Что-то ищет глазами по сторонам… случайно заглядывает на часы и: «Ах!» — вскрикивает, что-то вспоминает, что-то соображает… («Пусть оно»… верно, верно… пусть…). Еще ничего не понимая, пытаясь что-то осознать и вспомнить, смотрит на часы и механически говорит: «Два часа… почти два часа…» И все еще не понимает: что же ее так беспокоит, что часы показывают без десяти два… (Пусть его… не вмешивайтесь… не ваше дело…).

Она совершенно отдается на волю того беспокойства и недоумения, какое в ней накипает, и вдруг вспоминает: «Два, а его все нет! Должен вернуться в 12, а все нет! (так, так!.. Пусть его, не вмешивайтесь… Пусть идет!)».

Она вскакивает, бежит к окну… к двери… отворяет ее… затворяет… опять смотрит на часы…

«Что же такое?.. Уж не случилось ли чего?» — она спешит сообразить, сопоставить время и факты: где он? Почему опоздал? Что могло задержать?.. Насильно усаживает себя в кресло… а беспокойство все нарастает. (Так, так. «Пусть оно», дайте ему ход, полный ход…)… Вдруг она резко вскакивает и, бросая на ходу:

«Побегу… не могу больше!» — вылетает пулей за дверь.

Через минуту она возвращается в класс. Физиономия ее и весь вид выражают чрезвычайное и радостное изумление. По-видимому, она только что испытала что-то, до такой степени ей новое и приятное, что еще не может прийти к своему обычному равновесию.

— Ну, как? Что скажете?

— Вот интересно! Понимаете: будто бы я, а будто бы и не я!

— Рассказывайте по порядку.

— По порядку?.. Я уж и не помню… да и не хочется из этого нового состояния выходить.

— А-а! Ну, тогда не надо. Садитесь к себе на место — помолчите. Поговорим после.

Кто-то из учеников, имеющий наклонность во всем основательно разобраться, все понять и систематизировать — кто-то из будущих педагогов и «теоретиков» — спрашивает:

306 — Вначале вы сказали ей, чтобы она все делала по-прежнему, как всегда, только «имела бы некоторый прицел на то, чтобы дать свободу своим рукам, ногам, телу — пусть их действуют самостоятельно на свой страх и риск»… Так ведь это, мне кажется, у нас уже было под названием «свобода мелких автоматических движений». Там тоже давали волю рукам, ногам… Я бы хотел уточнить, потому что вижу — результаты какие-то другие, более полные, более захватывающие актера.

— Вы правы. В начальной стадии этот прием — почти целиком прием «свободы мелких автоматических движений», но дальше вводится и другое. Помните, я говорил еще: «Дайте свободу своим чувствам, мыслям… пусть себе живут — возникают, исчезают, переходят одна в другую». Одним словом, дайте свободу своей жизни. Вот этот-то момент перехода здесь и важен. Перехода от свободы мелких автоматических движений, от свободы физической, если можно так выразиться, к свободе психической.

Ведь дальше мы говорим, что не только пусть руки или ноги делают то, что им захочется, а — пусть какое-то «оно» живет, движется, чувствует, мыслит, хочет. Что это за «оно»? Вон Лиза сказала что-то странное: ей показалось, будто бы она — уже и не она, а кто-то другой. Ну-ка, поделитесь с нами, расскажите, что произошло в вас? Теперь вы поотсиделись, отошли от нового для вас ощущения.

— Что произошло?.. Началось еще до этюда… На меня подействовали ваши слова о том, что необходимо дать свободу своим чувствам и мыслям — не вмешиваться в их жизнь… Я вдруг на мгновенье ощутила, что это возможно, что, действительно, я могу отдаться полностью мыслям и чувствам и в то же время смотреть на себя со стороны. Будто бы и на самом деле «оно» у меня чувствует, мыслит, а я смотрю… как на что-то постороннее… Я старалась не потерять это ощущение… Проговорила слова и бух! в него. А вы тут еще подтолкнули: «Верно, верно… пусть “оно”… вы ни при чем», — я уж совсем осмелела… И так мне хорошо, легко стало, как будто 5 пудов с себя скинула. Захотелось расправиться, вздохнуть… Тут кресло, я опустилась в него. Так приятно было ощущать покой, 307 свободу… И чувствую: все во мне какое-то ясное, без единой тучки, а я на это смотрю как-то сбоку и не мешаю. А вы — опять: «Верно, верно… пусть “оно” живет, как ему живется…» Я еще больше отдалась этому новому, забыла об всем… И вдруг как подкинет меня что! Я было испугалась, а вы: «Так, так, верно, пусть “оно”»… Ну, думаю, что будет, то будет! Как-то, не знаю сама, дала ему ход: пусть «оно» волнуется, ужасается — не мое дело!.. Страх мой и предчувствие чего-то все росли, росли, и, когда я увидала на часах — два, то совсем растерялась… А вы опять: «Верно… пусть “оно”… пусть, не ваше дело…» Тут уж понесло меня!.. Мне представилось, что мой маленький брат должен прийти ко мне на урок, а я жду — его все нет… Прошло два часа… он мальчишка отчаянный… или под трамвай попал или что… Вы, кажется, опять крикнули мне: «Верно, верно… так… пусть…» Но уж, пожалуй, ничего не нужно было: это самое «оно» стало сильнее меня. Я бегаю по комнате, бросаюсь от окна к двери — не знаю что делать от страха за него. А сама где-то исподтишка слежу, слежу, а не вмешиваюсь… только радуюсь. И вы тут тоже, слышу, подбавляете: «Так, так… пусть оно! Не вмешивайтесь…» Крутит меня, носит по комнате… А мне ничуть не страшно… И чувствую, что в любой момент могу приостановить это… Только не хочется. Хочется, чтобы еще, еще и еще! Потому что вижу — это-то и верно!

— Кто же это в вас «хозяйничает»?

— Не знаю, право… Да вот, пожалуй, она — эта девушка, которая боится, что братишка под трамвай попал…

— У вас-то лично есть братишка?

— У меня нет. Я одна. Папа, мама и я.

— А тут вам показалось, что у вас есть брат?

— Да, что у меня брат… такой вихрастый… баловник…

— И что, случилось несчастье?

— Да… сердце сжалось… заметало меня…

— А вы на это на все смотрите?

— Да… как-то еще умудряюсь на это смотреть со стороны… и тогда вижу, что хоть и «я», но в то же время и совсем не я…

308 — Что же? Получается какое-то двойное существование?

— Да, да. Именно: двойное.

— И… ничего? Не разбивает вас? Не мешает?

— Совсем не мешает — наоборот.

— Двойное бытие…

— Вот, вот — двойное бытие! Как это верно!

— Ну и не будем пока застревать на этом явлении. Знайте только, что во всяком творчестве, а тем более в актерском, это явление первый показатель присутствия верного творческого самочувствия. Вы довольны, вы радуетесь, торжествуете. Вы правы — у вас есть чему радоваться: теперь вы на деле ощутили, что такое творческое раздвоение актера.

ЗНАЧЕНИЕ ПЕРВОЙ РЕАКЦИИ

Способность, заключающаяся в умении идти по первому побуждению без задержки, так важна для актеров, что решительно все они — какого бы толка ни были, а также сознают они это или не сознают — ценят проявление на сцене именно этой способности.

Посмотрим поближе что это такое. Всякое впечатление, полученное нами, вызывает у нас тот или другой ответ — реакцию. У непосредственного человека эта реакция сразу видна, она не встречает у него никакого препятствия. Если в комнату вошел неприятный для него человек, в тот же миг по лицу его пробежит недовольная гримаса, — он даже и не заметит, как отвернется. Такова будет его первая реакция.

Следующим моментом будет задержка этой первой реакции — затормаживание ее. А вместе с этим и ориентировка во всем окружающем: человек понимает, что такое непосредственное выявление его отношения неудобно, неприлично, наконец, обидно для вошедшего.

И наступает 3-й момент: реакция с учетом всего окружающего — реакция, которую можно назвать вторичной. Теперь он, может быть, наоборот, заставит себя сделать приветливое лицо и даже протянет руку вошедшему.

309 Поведение взрослого и воспитанного человека будет ближе к этой второй реакции, — детей же и непосредственного — ближе к первой.

Таковы наши бытовые реакции.

Творческая актерская реакция не может быть ни той, ни другой. Она куда сложнее.

Актер должен перевоплотиться в действующее лицо с его характером, убеждениями, чувствами, вкусами. Кроме того, он должен жить всеми обстоятельствами пьесы.

А кругом искусственность, условность, фальшь сцены и присутствие смотрящей публики… И если естественным образом ориентироваться в этом — как же можно перевоплотиться и жить вымышленной жизнью роли?

Как-никак естественная ориентировка все же не может исчезнуть: актер не может забыть, что он актер и что он играет на сцене. Однако, несмотря на это указание естественной ориентировки, он также очень хорошо знает, что если думать о художественном исполнении, то он должен воспринимать все обстоятельства пьесы как свои собственные.

И вот, правильно ориентируясь как человек (что это сцена и что все ненастоящее), он должен в то же время ориентироваться и как действующее лицо, — т. е. принимать все воображаемые обстоятельства как вполне реальные и как лично свои. И реагировать на них соответственным образом. Но как сделать это?