О творческом изменении личности актера в этюде

Дан текст. Нарочно самый простой и ничего не обещающий. Какой-нибудь разговор «о погоде».

— Никуда негодная погода.

— Да. Льет и льет.

— Застряли…

Партнер мой — долговязый, с виду мрачный, но, кажется, очень милый парень. На нем фуфайка и русские сапоги. Повторяем, как полагается, слова. Затем «выключаемся, делаем пустоту» на 2 – 3 секунды и… свободно пускаем себя.

До того, как я задал себе эти слова текста, к моему обычному состоянию ведь уже прибавлено кое-что. Что же именно?

179 Прежде всего, что я не только я — Петров, но, что я — актер, который сейчас сыграет какую-то сцену; что товарищ, с которым мне предстоит играть, не просто товарищ актер, но что он мой партнер в этом этюде.

Ничего этого я не держу в своей голове, но оно есть и действует во мне: помимо всяких моих намерений, я уже встал на какую-то новую платформу — сдвинулся со своей обычной бытовой.

И вот, находясь в этом новом состоянии, внутренне настроенный на творчество — я воспринимаю предложенный текст, а затем свободно пускаю себя.

Первое, что попадается мне на глаза, — скучающая и мрачная физиономия партнера. Чем-то недовольный, даже раздраженный, он искоса смотрит в окно… Я тоже взглянул туда. Кусок серого промозглого неба… дождь осенний. Тоже стало тоскливо… А он подошел к окну, покачал головой и, безнадежно махнув рукой, отвернулся и сел. Стало еще тошнее. И показалось, будто давно-давно, дней десять идет этот проклятый дождь… А мы тут застряли. Сиди — хочешь не хочешь. Нервничаем. Дороги размыло, грузовику проехать и думать нечего… А там ждут нас.

Все это далеко, где-то в глухой тайге, в Сибири…

Не будем отвлекаться дальнейшим — остановимся на начале.

Смотрите, как в несколько мгновений обозначился целый кусок как бы реальной жизни.

Что же теперь еще остается? Остается только отдаться, довериться возникшему и «пустить себя»: пусть из родившейся мысли, ощущения, побуждения растет целая самостоятельная новая жизнь.

Эта жизнь состоит из переплетенья моих фактических личных ощущений с новым содержанием, появившимся, как моя творческая фантазия. Глядя из окна на осенний дождь, я мгновенно «соскучился» — это лично мое. Но рядом с этим — в глухой тайге мне бывать ведь не приходилось. Показалось, что мы везем с собой груз какой-то, как будто детали машин. Лично мне этого никогда не приходилось, да судя по настоящей профессии моей, едва ли и придется когда. Партнер мой — тоже ведь актер, а не монтер и не шофер. И вообще все мое самочувствие, все 180 мое душевное состояние во время этюда — совсем мне не свойственное и откуда то на меня налетевшее.

Конечно, сам я никуда не делся, я остался здесь: руки, ноги — мои, глаза, уши — мои, сердце — мое, мозги — мои. Но все-таки, какой-то я другой… Какие-то мои качества, обычно даже и невидные для других, здесь выступают в такой мере и в таком виде, что становятся главными, заслоняют все собою. И таким образом, возникает как бы другой человек. Как будто к моему «я» прибавилось еще какое-то воображаемое «я»; как будто ко мне, к Петрову, привили еще какого-то воображаемого Степанова. Привили, как садовники прививают маленький прутик одного дерева к другому. Прутик приживает, и дерево, в дополнение к своим, приобретает еще и все качества того, от которого взяли один только маленький прутик.

Так и тут: есть личность актера Петрова, в воображении его мелькнет обрывок какой-то другой, чуждой личности — какого-то Степанова. И этот обрывок чуждой, воображаемой личности творческим путем войдет в личность Петрова, перестроит ее на свой лад, и из соединения с этой воображаемой личностью образуется зародыш некой новой личности Петрова-Степанова (или Степанова-Петрова — смотря по тому, каких качеств больше). А теперь дело только за тем, чтобы этой новой личности дать творческую свободу.

Среди актеров есть много таких, которые категорически отрицают возможность какой бы то ни было свободы на сцене. Не испытав на практике этой своеобразной творческой свободы, они огулом утверждают: «Как же можно дать себе полную волю? Как же пустить себя на то, чтобы все у нас там делалось само собой? Что же получится, кроме бессмыслицы, неразберихи и анархии? Решительно все должно проходить через наш рассудок и осознавание: каждое наше движение, каждое слово и каждая интонация».

— А почему, — спрошу я их, — ведь в жизни у них нет ни анархии, ни бессмыслицы, а разве они пропускают через рассудок и осознавание каждый свой жест, каждую интонацию?

«В жизни это дело другое», — скажут они. — Да, другое. В жизни у них есть и действует некая сила их личности: 181 он Петров, и, как бы его ни трепала жизнь, он останется Петровым и будет вести себя, как Петров, — никакой неразберихи и бессмыслицы не будет.

А теперь, на сцене, когда совершилась эта прививка, будет так же осмысленно и целесообразно действовать и жить этот вновь образованный «Петров-Степанов».

Само собой разумеется, что «жить» он будет не просто, как в обыденной жизни, а жить творчески. Что это значит? Как он образовался творчески из слияния реального Петрова с воображаемым Степановым, так и жить будет в двух плоскостях: в плоскости реальной и в плоскости воображаемой^16*.

Могут появиться другие сомнения: все, что таким образом мгновенно промелькнет в воображении, все — неточное, неясное… Где, в какой глухой провинции? Кто вы? Что вы делаете? Чем живете? Есть у вас семья, или вы — один? Всего этого в вас нет, а раз нет, это не жизнь — ведь в жизни вы великолепно знаете, кто вы и что вы.

Соображения поверхностные, неосновательные.

Разве в жизни мы всегда все о себе знаем? Вот я, например, сейчас пишу — я ведь не думаю ни о своем прошлом, ни о настоящем, ни о будущем, не думаю, кто я, не думаю, где я, не думаю, женат я или холост, здоров или болен. Я думаю только о том, о чем пищу, а все остальное… где-то оно есть … если вы меня спросите, я отвечу, но оно мне сейчас не нужно, и поэтому в сознании моем ему сейчас нет места.

Другое дело, если на ваш вопрос я совсем не смогу ответить, если почувствую, что вдруг, в одно мгновенье, я все забыл: кто я, где я, откуда я, кто мои родители, родные, друзья, каково все мое прошлое… Я решительно все забыл и ничего не помню — не знаю, например, даже, кто это 182 вот стоит передо мной: родной? знакомый? друг? враг?.. Станет страшно… Уж здоров ли я?! Свихнулось что-то во мне!..

Посмотрим же, как было это в нашем этюде. Без всякого усилия с моей стороны, в одну секунду у меня, Петрова, возникла не только мысль, но все самочувствие в целом: отвратительная погода… застряли… а надо спешить… торчим из-за пустяков… тайга, непролазная грязь, разлив рек…

При этом я чувствую себя совершенно спокойно… у меня нет тревоги о том, кто я? где я? и прочее.

Это спокойствие, это уверенное самочувствие — факт огромной важности. Одного его достаточно, чтобы разрешить все сомнения.

Почему я спокоен? Очевидно, я чувствую себя вполне нормально, т. е. знаю и кто я, и что я, и где я, и почему я.

Если же всех этих мыслей, каких вы от меня требуете, сейчас и нет в моем сознании, это еще не значит, что их нет за порогом моего сознания. Начните меня осторожно и искусно расспрашивать, как я выспрашивал и допытывал своих учеников в ранее описанных подобных случаях, и окажется, что я все про себя знаю: и кто я, и что со мной, и что к чему.

А что я не сразу могу ответить на некоторые вопросы, так и в жизни, если сейчас ни с того ни с сего я спрошу вас: что вы делали ровно пять лет назад? Отвечайте сразу! Вот и не ответите — надо думать, вспоминать, соображать и прочее. Однако это замешательство ваше покажется вам вполне естественным^17*.

183 Таким образом, если сейчас во время этюда у меня нет отчетливых и сознательных мыслей о том, кто я и что я, и при этом я совершенно покоен и нормально живу в нем — это указывает на то, что все мое состояние в этюде верно: таково именно оно и бывает у нас в жизни.

Теперь такой вопрос: откуда же появился во мне зародыш именно такой жизни? Может быть, от мрачного, долговязого партнера? Может быть, от своего не совсем здорового самочувствия (грипп, простуда от московской неласковой осени)?.. Может быть, от недавно прочитанной книги и глушь, и дождь, и непролазная грязь, и спешка по доставке машинных частей, оттого что всюду у нас строительство, всюду нужно оборудование?..

Да, вероятно, и от того, и от другого, и от третьего. Но сколько бы вы ни перечисляли — будет мало. Каждое мгновенье нашей жизни есть результат и последствие тысяч причин, не поддающихся определению. Не будем же мудрить и умствовать, а лучше начнем практиковаться в том, чтобы доверяться силам своей творческой природы и отдаваться им.

О СВЕРХЗАДАЧЕ В ЭТЮДЕ

Когда этюды удачны, они производят впечатление хоть и кратких, но художественных произведений или их отрывков. Допустим, что это так.

Но во всяком художественном произведении всегда есть его идея или, по терминологии Станиславского, его «сверхзадача», его «сквозное действие» — как может это все возникать в условиях только-только образующегося здесь, при нас, этюда?

Практика показывает, что может. И дело объясняется тем, что у актера образуется «я есмь». В нем все и дело.

У всякого человека есть в его жизни «сквозное действие», «сверхзадача», его идеал, его идея. Людей без этого не существует.

184 Это может быть крупным и значительным, но может быть и мелким, пустячным и даже отрицательным. Словом, соответствующим его «Я».

Таким образом, получив «я есмь», этим самым мы получаем все содержание личности, а значит, также — ее «сверхзадачу» и «сквозное действие».

Взаимные же отношения двух людей — какие бы они формы ни принимали — всегда возникают во имя чего-либо. Это образуется само собой, что мы и видим в этюдах.

Если же содержание этюда нас не удовлетворяет и нам нужно провести не эту, а другую идею, — мы очень легко можем это исправить. Мы получаем в этюде живого персонажа, а не мозаически составленного из отдельных частей. Поэтому, если мы хотим, чтобы этюд или сам персонаж изменил свое внутреннее содержание — допустим, стал бы более значительным и глубоким, — достаточно только несколько изменить обстоятельства, которые сейчас владеют участниками, — и все само собой перестроится по-другому. Подобного рода изменения описаны в 4-й части.