Все в этюдах появляется само собой — творчески — заранее придумывать не надо

Казалось бы, как разнообразны люди! И что ни человек, тосвои качества, свои отличия, свои ошибки… А на самом деле,на практике: что ни группа — главные ошибки и главные типы встретятся в каждой.

132 Не было еще ни одной, например, группы, чтобы не попался в ней хоть один человек, который все заранее придумает, а потом уж и начинает этюд.

Видишь все эти его ухищрения, но молчишь, ждешь, когда это ему самому надоест.

Сначала он чувствует себя героем: этюды его занятны, интересны… Хоть некоторые из учеников и ворчат вполголоса, что мол это все «придуманное», заранее решенное, но я будто не слышу — обращаю внимание на другие его недостатки, а этого как и не существует. Наконец, наступает перелом: ему самому делается не по себе от своего «творчества» — он начинает скучать, раздражаться и, наконец, или при всех, или, чаще всего, наедине (в коридоре, или поймав на улице и провожая до трамвая) начинает выкладывать свои сомнения.

— Вот вы все говорите: «возникает сразу», «возникает само», «не может не возникнуть»… а я признаюсь вам, у меня ничего не возникает. Повторяю текст, выкину его из головы, сделаю «пустоту», а потом… и ничего. Ничего не приходит, ничего не появляется… И я, скажу вам по совести, чтобы не очутиться в глупом положении, всегда на всякий случай этюд обдумываю. Это и играю.

— Так что же вас смущает? Ведь вы играете его иногда очень неплохо?

— Как что?! Смущает, во-первых, то, что ведь вы говорите, придумывать не надо; во-вторых, я же вижу, что другие-то не придумывают, а у них «появляется» и выходит, большею частью, удачно и, в-третьих, смущает то, что вы мне ничего не говорите. Ведь вы видите, а не говорите… Может быть, я такой малоспособный, что мне не стоит и говорить?

Если он так забеспокоился — дело налаживается. Значит, почувствовал в себе человек какой-то серьезный недостаток, значит, захотел не на шутку от него освободиться, значит, слушать вас будет не только ушами, а и мыслью, и сердцем. Сейчас вы в какие-нибудь 10 минут сумеете его направить на путь истины.

— Не возникают у вас, — скажешь ему, — потому, что вы чего-то от себя требуете сверхъестественного. А вы ничего не требуйте. Так же, как в жизни.

133 На этих днях мне подвернулся именно такой случай.

Опишу его, тем более, что он совсем свеженький.

Очень способная женщина, но испорченная плохой школой и в то же время достаточно ленивая, чтобы додумать всесамой до конца, хотя она уже несколько лет режиссер и преподаватель. Вот такая женщина подкараулила меня, когда я выходил с урока, и попросила разрешения пойти со мной. То, что она мне сказала, было приблизительно то самое, что я только что написал, — то, что я ей ответил, было то самое, что вы только что прочли. Мы шли по бульвару, и я предложил: ну вот, давайте понаблюдаем, как это происходит у нас в жизни. Сядем на скамеечку. Сели. Напротив нас какой-то пожилой бородатый субъект читал сосредоточенно газету.

Не успели мы еще толком усесться — он сложил газету, встал и пошел. Собеседница моя наскоро бросает мне: «Смотрите, какой! Забыл!» и кричит: «Гражданин! Гражданин! Забыли!» Он не слышит. Она срывается с места, берет сверток, забытый им на лавке, догоняет и отдает ему.

Возвращается и говорит: «Вот чудак! Он же еще и недоволен: так сказал “благодарю вас”, как будто я ему на ногу в трамвае наступила».

— Скажите, вы обдумывали каждое ваше действие? — спрашиваю я ее.

— Что обдумывала? Какое действие? — не может она понять.

— Да вот вы окликнули его, взяли сверток, побежали и отнесли ему.

— Как же я могла обдумать? Когда? Ведь это все только чтослучилось: смотрю — сверток на лавке, должно быть, этобородатый дядя оставил. Крикнула — не слышит, и побежала.

— Так и побежали, не думая?

— Ничего не думала — когда тут думать! Сверток-то один без хозяина, а дядя-то все дальше и дальше уходит — когда же думать.

— Значит, как же? Выходит — все само собою сделаюсь?

— Ну да.

134 — А почему вы мне сказали, что он поблагодарил вас плохо?

— Как почему? Не знаю… Уж очень он удивил меня: то ли он на меня, то ли на себя рассердился.

— Значит, тоже само собой сказалось? Такой чудной, что нельзя было не сказать: «Вот чудак»?

— Конечно. Ужасно смешной. Интересно, что там у него?.. Что-то тяжелое, мягкое. Может быть, курица.

— А вам зачем надо знать? Ишь, какая любопытная.

— Да нет, я не любопытная — а пальцы сами нащупали.

— Сами? Опять сами? Что это у вас какая анархия — все само собой делается? Вы, по-видимому, и не хотите, а оно делается. Зачем же вы так «распустили» себя?

Она догадывается, наконец, что все это я говорю применительно к основному нашему разговору, что все, что она только что проделала, и все, что только что мне сказала, есть самый прямой и убедительный ответ на все ее недоумения и вопросы, — оглядывается на себя, задумывается и шепчет: «А ведь верно».

— Вот видите. В жизни это, оказывается, делается на каждом шагу и вас не только не удивляет, а вы этого даже не замечаете — до того это естественно, а когда этого же я прошу на уроке, — вы пугаетесь, воображаете, что я требую чего-то невероятного, сверхчеловеческого.

— Да… верно, — грустно говорит она. Но вдруг лицо ее просветляется — она обрадовалась. Чему же? А вот послушаем, что она скажет.

— Ну так это же — в жизни! Жизнь — это одно, а искусство — другое. В жизни все делается само собой, а в искусстве, на сцене, все заранее решенное и установленное. Вот почему так, ни с того ни с сего, и не получается.

Все это произносится с такой радостью и удовлетворенностью, как будто человек сделал счастливейшее для себя открытие, а на самом деле — только нашел жалкую прицепку оправдать себя. Смотрите: что не «появляется» — это не важно, что «не получается ничего» это тоже неважно (хоть у других, он видит, — прекрасно получается), а вот, что эту неудачу с грехом пополам можно объяснить и этим «доказать», что он ни в чем не виноват, — это важно. Как будто самое важное на свете — сохранить видимость правоты, 135 самое важное, чтобы никто не подумал, что моя высокая особа может делать и говорить глупости.

Пропускаю это мимо ушей — ведь это обычная человеческая слабость, и не стоит обращать на нее внимания… во всяком случае, не стоит с ней прямо вступать в борьбу, а лучше обходом…

— А вот, давайте-ка попробуем на деле — так ли это? — предлагаю я ей. — Давайте возьмем хотя бы такой текст: я вас спрошу:

— Что же ты сделала вчера? Вы скажете:

— А что?

— Что ты сделала с моими бумагами?

— А что?

— Их нет — исчезли!..

Сначала, как обычно, повторим текст — проверим — верно ли мы его запомнили.

Повторили.

Сказать по правде, я хоть и «пропустил мимо ушей» ее разглагольствования, но внутри меня они где-то отметились.

Что они могли вызвать во мне? Только одно раздражение. Уж очень много слышишь таких и подобных… И так они поверхностны, непродуманны, безответственны… И столько все они, вместе взятые, делают зла в искусстве!.. Как только заслышишь их, так внутри поднимается волна не только раздражения, а просто бешенства.

Конечно, оно не осталось моим личным раздражением педагога против ленивого, самодовольного ученика, — от только что повторенного текста это раздражение изменило свое направление… Я «пустил» себя…

Ничего не подозревая, партнерша моя повернулась ко мне и вдруг обожглась о мои глаза… отшатнулась, изменилась в лице… Не давая ей опомниться, я стиснул ее руку и:

— Что же ты сделала вчера?

— А что? — в каком-то ужасе вырвалось у нее.

— Что ты сделала с моими бумагами?

— Бумагами? — шепчет она, перепуганная моим угрожающим видом и какими-то своими неясными страшными подозрениями.

136 Подлинный испуг от моего гнева соединился у нее с творчески возникшими «бумагами»… И вдруг, вижу я, в сознание ее пробирается утешительная догадка: «Ах, это только этюд!..» И вот-вот слетит с нее весь ее ужас, — успокоится и будет «нормальной» наблюдательницей, как всегда, — «со стороны». Чтобы оборвать в ней это ее «пробуждение», опять со всей силой стискиваю ее руку и еще с большим негодованием шепчу ей: «Что же ты сделала вчера?!!»

По-видимому, боль стиснутой руки вышибла из головы ее успокоительные мысли, а мое удвоенное наступление снова возвратило ей и испуг, и мысли о злополучных бумагах…

— А что? — едва лепечет она.

— Их нет — исчезли!..

Она что-то поняла, вспомнила… вскочила было…

— Куда, куда вы? — успокоительно и дружелюбно останавливаю я ее — садитесь!

— Какой же вы можете быть страшный!.. До сих пор во мне все дрожит… Ой!..

— Что вам представилось? Что это за бумаги? Кто я вам? (Молчит.)

— Ну?

— Не знаю… знаю только, что пропали какие-то очень… очень важные бумаги… и что все это наделала я…

— Какие же бумаги?

— Да не знаю… Я только сейчас и поняла, что, должно быть, случилось что-то непоправимое… и это все — я.

— Когда это случилось?

— Да вот, вчера…

— Что же я на вас так разозлился, рассвирепел? Или я всегда такой?

— Нет — это из-за бумаг… Ой! Мне опять что-то страшно стало! Знаете… От этих бумаг, кажется, может зависеть даже ваша жизнь!..

— Почему же вы вскочили? Убежать от меня?

— Нет, за бумагами…

— Вот видите, как захватило вас. Целая «трагедия»: таинственная пропажа бумаг. А вы говорите: «Не возникает».

137 — Да… возникло… Только, должно быть, потому, что уж очень «крепко» вы начали — все во мне с места сдвинули. А с другими партнерами все равно не получится.

— Еще как получится-то. Однако нечего ждать, когда будут эти другие, а давайте-ка сейчас еще раз со мной. Соорудим какой-нибудь новый текст… Только вот что: возьмите на себя такую смелость, рискните: не придумывайтеничего. Как только повторите для себя текст, — выкиньте все из головы и не заботьтесь ни о чем, не думайте. Не получится ничего — не велика беда. Никто, кроме меня, вашего «позора» не увидит.

Сделаем так: вы меня спросите: «Вам не скучно со мной?», а я вам отвечу: «Почему скучно? Напротив. И боюсь, как бы вы не соскучились».

— Повторим текст. Повторили.

Проговорив при повторении свои слова, она очень честно выключилась, т. е. «выбросила все мысли из головы» — «опустошилась», попридержала себя 1 – 2 секунды в этом состоянии, потом отпустила себя на свободу — пускай делается все само собой… И вдруг улыбнулась каким-то споим мыслям… В следующее мгновенье она уже подавила их в себе и стала ждать. Ведь что-то должно прийти.

— Ничего путного не придет, не ждите. К вам приходило, да вы не пустили, отказали. Вы чему улыбнулись в самом начале?

— Это были совершенно посторонние, не идущие к делу мысли.

— Ну, однако?

— Как только я перестала себя «держать» «в пустоте», так сейчас же мне пришло в голову: вот поймала человека на улице и заставила со мной заниматься…

— И что же?

— Ну, посторонние мысли…

— Почему же посторонние? А может быть, самые подходящие. Попробуйте-ка, дайте им ход: поймала на улице, заставила заниматься, ну, дальше — продолжайте.

— Заставила заниматься… Ему это едва ли может быть особенно весело… — и вдруг она смутилась, — знаете что… на язык просятся слова: «А вам не скучно со мной?»

138 — Ну, просятся, так и скажите.

И вот она с какой-то горечью, с раздражением на самое себя, с ожесточением тиская в руках свой носовой платок, пряча свои глаза, проронила: «А вам не скучно со мной?»

— Ну, вот ведь вышло.

— Да, как будто вышло… — с удивлением и с радостью сказала она.

— Если вы верно задали себе текст — никаких «посторонних мыслей» не появится. Раз мысль, или действие, или какое чувство началось — давайте ему только ход. Знайте: оно не постороннее — оно-то именно и нужно.

А, ну! По свежим следам еще.

Пустим в ход тот же самый текст. Повторим его.

Повторили.

Она почему-то поникла, лицо ее стало грустным, а рука стала что-то чертить на земле зонтиком… по-видимому, ей не на шутку взгрустнулось. Мне стало ее как-то даже жалко. Потом она что-то забеспокоилась, заволновалась и говорит:

— Ну, ничего и не приходит. Ни одной мысли. Тогда хоть посторонние, хоть ненужные, да приходили, а теперь ничего: пусто. Жду — и ничего.

— Как же так «ничего»? А что делала ваша рука?

— Ничего.

— Как ничего? Она чертила зонтиком по земле — вон видите, какие вензеля получились.

— Так что же! Рука-то чертит, а мыслей-то нет никаких.

— Да вы не торопите природу — не вмешивайтесь в ее дела. Давайте дадим ход тому, что у вас было. Вы чертили по земле… Ну чертите, как это у вас было.

Она начала чертить.

— А помните, вам что-то стало грустно…

— Да помню.

— Текст вы себе задали, помните какой: «А вам не скучно со мною» и т. д. Вам грустно… никаких мыслей не появляется, и только рука чертит и чертит по земле узоры, которых вы и сами-то не видите… Чертите, чертите, продолжайте. Значит, так и нужно: грустить, молчать, чертить, а остальное — не ваше дело.

139 И вдруг она с болью и огорчением: «Ну как же не грустно: сколько лет прошло… занимаюсь я этим самым искусством, а все, должно быть, без толку!.. И нужно ли мне заниматься-то им?»

— Видите — вот и причина вашей грусти. Вопрос для вас не пустячный. Может быть, один из главнейших вопросов вашей жизни — как же вам не молчать. В вас, в глубине, слишком серьезная и большая работа, и дайте ей протечь в себе. А потом, когда нужно, и мысли придут, и слова с языка сорвутся — вы только не торопитесь, не вмешивайтесь — верьте себе.

Она сидела, удрученная и грустная, молчала, царапала землю зонтиком, несколько раз приостанавливалась и, наконец, сказала: «А вы знаете — я давно уже сдерживаюсь, уже давно просятся из меня эти роковые слова: “А вам не скучно со мной?” Да я думаю: “Ведь это мое личное, это не этюд, а просто мое плохое настроение”».

— А вы пока что не мудрствуйте — вы живите, как оно живется, а остальное не ваше дело. После разберем, что личное, что не личное и чего, где и сколько должно или не должно быть.

Вот видите, вы говорите «не возникает», «мыслей нет», на деле, однако, оказалось, что не только возникло, а подавило вас своей тяжестью. Вы почувствовали себя «пустой», «без мысли», — а разве это не бывает в жизни? — под влиянием чего-нибудь важного и неожиданного человек способен долго сидеть неподвижно… и что он там думает?

И думает ли что? — Бог его ведает.

Так и с вами было. Все шло, как видите, вполне нормально, но вы испугались этой кажущейся пустоты, заторопили себя — спугнули ту жизнь, какая текла и развивалась в это время в вас. И остались ни при чем.

А как только я снова поставил вас на те же рельсы, с которых вы только что сошли, да подтолкнул слегка, — вы пошли, покатились и приехали туда, куда надо.

Вот вам и «не появляется». Выходит как раз наоборот: появляться-то всегда появляется, да вы все время сами с этим боретесь — вмешиваетесь, уничтожаете, задерживаете.

Вы чего ждете-то? Чтобы у вас появились галлюцинации, что ли? Не появятся — вы, слава Богу, не душевнобольная. 140 А если бы появились — я первый посоветовал бы вам обратиться к хорошему врачу.

Или вы, может быть, ждете, что на вас нахлынет ни с того ни с сего такое сильное чувство, или вами овладеет такое сильное побуждение, что с ним и бороться нельзя? Подхватит и понесет, как пушинку ветром? Успокойтесь — ничего такого сильного сразу не появится, и ничто вас не понесет.

Главная ваша ошибка заключается в том, что вы ждете чего-то особенного. По-вашему, сразу должно появиться что-то отчетливое, конкретное, что сильнее вас, с чем и бороться невозможно, а появляется только самое обычное — ежечасное, ежеминутное: неясное побуждение, неосознанное, почти неуловимое влечение, неотчетливые мысли или обрывки мыслей, непонятно к чему механические и автоматические мелкие движения — вроде вашего царапания по земле зонтиком, — вот и все.

Знайте, что это-то и есть творчество. Начало творчества — это слабые и почти неощутимые для вас пока росточки. Но дайте им свободу, отдайтесь им. Не мудрите. Поверьте природе.

Больше пока ничего не надо — вы ведь и не знаете к чему дело-то клонится^11*. И не говорите, что «не появляется», — всегда появляется. Только или промелькнет слишком быстро — и вы прозеваете. Или появится что-то неясное, неотчетливое — и вы по неопытности решите, что это что-то «так — зря» и отбросите. Природа всегда сама идет к нам в руки и, можно сказать, навязывается нам, а мы неизменно отмахиваемся от нее и пытаемся что-нибудь состряпать своими собственными средствами, равносильное или подобное ей.

— Что же, значит, ничего никогда в искусстве и не надо себе предписывать? Не надо брать заданий? Не надо управлять собой?

Начни этот разговор — он затянется на несколько часов да и все равно ни к чему дельному не приведет: никакими словами невозможно рассказать слепому человеку, что такое зеленый или другой какой цвет. Надо вылечить его, сделать 141 зрячим — тогда он сам увидит.

Это только и позволительно делать с учеником, а пока — отвести его от праздных умствований. И я ответил:

— Надо или не надо предписывать себе в искусстве — сейчас нечего говорить.

Надо или не надо брать «задания» и управлять собой — еще нам с вами рано решать. Разве младенцу вы даете с первых же дней «задания»? Разве вы учите его «управлять собой»? Пусть живет, ест, пьет, дышит, кричит, болтает в воздухе ножонками, хватает за все ручонками: пусть развивается и приобретает свой опыт.

Среди людей, с которыми приходится иметь дело, бывают и такие сценические младенцы или еще того хуже: больные, вывихнутые. А больной (особенно тяжело больной) часто нуждается в еще большей осторожности, чем младенец.

— А я кто? Младенец или неизлечимо больная?

— А вот это уж никуда не годится. Вы что? На комплимент напрашиваетесь? Не получите. Какое вам дело, кто вы. Так ли, эдак ли — не справляетесь с основным и начальным, — значит, надо работать. Только и всего. Младенец или больной… вероятно, есть и то и другое. Рассудка, контроля, оглядки на себя много — это от неверных привычек — это болезнь. Нет опыта в жизни на сцене — до сих пор все была муштра. Вы по сцене ходили, сидели, говорили, «оправдывали» маленькие кусочки, но ведь еще не жили там, — вот и младенец.

Кстати сказать, начало, т. е. самый переход из дорепетиционного состояния в репетиционное, служит всегда прекрасной пробой: начинает человек репетировать, не нарушая своего житейского состояния — он воспитанник верной школы «правды» (хоть и не учился, может быть, нигде — приходилось встречать и таких)^12*.

Если же начало его заключается в том, что он прежде всего себя перестраивает, заставляет, подхлестывает и прочее, — очевидно, он уже побывал в руках у кого-то из профессиональных насадителей фальши или подражает кому-нибудь, кому подражать вовсе не следует.

142 Глава 8
О СЦЕНИЧНОСТИ И НЕСЦЕНИЧНОСТИ

ИНТЕРЕСНЫЕ И СКУЧНЫЕ ЭТЮДЫ

Очень часто на уроках получаются чрезвычайно интересные этюды. Текст иной раз — просто «никакой», а начнут играть — получаются целые законченные драмы или комедии. Это так увлекательно, так всем нравится (настоящий театр!), что ученики невольно начинают думать: хорошо только тогда, когда выходит интересный маленький спектакль.

Если же этюд получился менее интересный, ничем не поразил: ни глубиной чувства, ни эффектом неожиданности, ни остротой положений, — учащийся думает, что он «провалился». Он теряет вкус к «технике» и даже начинает придумывать все заранее, чтобы предохранить себя от возможной «неинтересности».

Скажешь им: «Нужно не интересное, а верное. Когда верно, всегда интересно своей жизненностью. Если получается скучно и бледно, значит, допущены ошибки в техническом подходе».

После этого даешь этюд. Текст предлагаешь нарочно такой, чтобы он сам по себе не вызывал в актерах мысли об острых столкновениях.

Кроме того, мои слова о том, что не следует гоняться за интересным, тоже оказали свое влияние, и этюд проходит хоть без грубых ошибок, но в невольной погоне за скромностью, — скучновато.

Кто-то из учеников, наиболее экспансивный, не выдержит: «Это, конечно, все “верно”, но… скучно, несценично. На сцене нужна правда, но не простая, не житейская, а художественная, сценическая правда».

Все насторожатся и ждут: что будет делать преподаватель в ответ на этот вызов. Но, если имеешь возможность возразить, делом, не стоит пускаться в теоретические рассуждения. Поэтому очень спокойно и дружелюбно соглашаешься:

143 — Да, конечно, вы правы… нужна художественная, сценичная правда… Но об этом потом… нам рано… Пока мы не будем еще говорить об этой правде, а займемся на первых порах простой житейской правдой. А когда справимся с ней, тогда перейдем, может быть, и к сценичной — художественной.

Лица разочарованно вытягиваются: и столкновения не получилось, и заниматься какой-то неинтересной «правдой» тоже огорчительно.

— Давайте-ка потихоньку продолжать нашу работу. Возьмем тот же скромный текст — он нам еще не успел надоесть. Только… не будем прицеливаться сделать из него ни драм, ни трагедий, ни буфф. Что выйдет, то и ладно. Наша цель выработать в себе некоторые качества, без которых творчество неосуществимо. Вот и будем вырабатывать. Следить же будем только за правильностью творческого процесса. Будем все делать спокойно, планомерно и не смущаться ни скучностью, ни неэффектностью того, что будет получаться в результате. Словом: будем работать — искать, находить, закреплять найденное — благо нас никто не торопит (дирекция не требует скорейшего выпуска спектакля, как это бывает в театрах). Воспользуемся же нашим преимуществом учеников и, поняв всю ценность неторопливой систематической творческой работы над собой, не будем тянуть себя раньше времени в «сценичность», «театральность» и проч. Не будем стараться никого поражать и прельщать. Будем делать свое маленькое сегодняшнее дело.

А о нас, зрителях, не заботьтесь, не старайтесь для нас. Тронет кого из нас ваш этюд или не тронет — это не ваше дело. Работайте над собой, и только. Будьте вполне эгоистичны. Работайте для себя. О других (о зрителях) вы пока можете еще не сокрушаться.

Не растрачивайте же зря вашего дорогого учебного времени — упражняйтесь. Упражняйтесь в самом главном: в свободе, непроизвольности. Пустите себя целиком — «пусть оно живется», как живется, «пусть делается» как делается, «думается», что думается, «чувствуется», что чувствуется…

Итак, старый малообещающий текст и спокойная, верная техника.

144 Мои слова хоть и разочаровали учеников, но вместе с тем сняли с них заботу: сыграть что-нибудь интересное, и теперь они занялись тем, чем им и нужно заниматься — делом. Не впечатлением, какое они вознамерились произвести на «публику», а делом.

Как только исчезла эта нездоровая нервная (и неверная) забота о публике, так люди сейчас же освободились, и в них началась нормальная творческая жизнь.

— Вы были в Третьяковской галерее?

— Нет, не был. Собираюсь завтра.

— А в какое время?

— В 12 часов. А что?

— Нет, ничего. Я — так.

Не думая совершенно о том, что у них получится за этюд, они повторили, как полагается, слова, «забыли» их на секунду и потом пустили себя на волю случайностей и своих явных и тайных побуждений.

Он сидел в каком-то созерцательном состоянии, и глаза его лениво бродили по полу. Она мельком взглянула на него и добродушно улыбнулась: «Какой, мол, чудной, этот милый тюфяк Вася». Потом занялась своими мыслями, подошла к окну и стала смотреть на весеннее небо с бегущими облаками, на голые тополя, на остатки снега на крышах… И вдруг, как-то совсем неожиданно, спросила его: «Вы были в Третьяковской галерее?»

Вопрос застал его совсем врасплох. Он, видимо, не сообразил, кто его спрашивает, и, недолго думая, чтобы только отвязаться, отвечает: «Нет, не был» (и таким тоном, будто хотел добавить: и не собираюсь). Но, посмотрев на партнершу, он почувствовал, что сболтнул что-то не то… Ей этого не следовало бы говорить, — он думал, что здесь кто-то другой… Поправился и сказал: «Собираюсь завтра».

Было видно, что до этого он туда совсем не собирался. А сказал так потому, что почему-то неудобно ей признаваться, что не был… почему-то стыдно.

Она не очень внимательно его слушала, она все смотрела в окно на небо, на верхушки деревьев… И как-то механически, не придавая своим словам никакого особого значения, спросила: «А в какое время?»

145 Он совсем было растерялся, но, видя, что она на него не смотрит, и, поняв, что, очевидно, толком его не слыхала и не заметила его замешательства, — быстро справился и решил (было ясно, что решил он только сейчас, в это мгновенье): «В 12 часов». И тут же у него мелькнул вопрос: «А почему она спрашивает? Она тоже хочет пойти? Должно быть — так…» По-видимому, это было в ней для него что-то новое… совсем неожиданное… Только что это значит?.. Во всяком случае, плохого он в ее словах ничего не почувствовал…

— А что? — спросил, как будто бы хотел узнать: вы не шутите? Вы правда хотите идти со мной? Это было бы хорошо… я рад.

Она услышала в его словах что-то не совсем обычное, и это вывело ее из мечтательного состояния… Очнувшись (но не отвертываясь от окна), она, должно быть, постаралась вспомнить весь разговор… Поняла, что по рассеянности сказала что-то не то, во всяком случае, навела его на совершенно неуместные подозрения… густо покраснела… и, все еще отвернувшись к окну, стояла, борясь со своим смущением, со своим раздражением на себя… Наконец, справилась, взяла себя в руки и как ни в чем не бывало проронила: «Нет, ничего»… Затем приняла независимый, и даже можно сказать, неприступный вид, медленно и осторожно (чтобы не растерять своей неприступности) повернулась к нему, вероятно, хотела обезоружить его своей холодностью и строгостью… Но он смотрел на нее так доверчиво, так дружески, так признательно, что неприступность ее рассеялась, и она не смогла удержать улыбки (хоть и сдерживала)… Какое-то время смотрела на него, видя в нем что-то новое и совсем не неприятное, даже наоборот… Отвернулась… опять посмотрела и, как бы говоря: Ну что вы смотрите на меня? — сказала: «Я — так».

Чтобы не смущать ее больше, он перевел свои глаза куда-то в сторону — попался рояль, но он не видел его. На лице его было: «Какая она все-таки хорошая».

Она взглянула еще раз в окно, взглянула на него, на рояль и какая-то успокоенная потихоньку, не оборачиваясь, вышла из комнаты.

146 Слыша ее шаги, он обернулся, следил за ней… и долго недоуменно смотрел на закрытую дверь… взглянул в окно… и в глазах его был вопрос: почему она ушла? Разве я обидел ее?

Осторожно, чтобы не спугнуть его размышления, спросишь его: ну, что же? Пойдет она завтра с вами? Или придется одному идти?

— Вот уж право не знаю… А хорошо бы. Я в картинах мало, признаться, понимаю, а она видала, сама рисует… хорошо бы с ней пойти.

— Такой бесплатный экскурсовод?

— Н-нет… не только… Но вот не знаю — пойдет ли… Должно быть, я ей что-то лишнее сказал. Не поняла она меня — ушла… обиделась.

— Вы что — выделяете ее среди всех ваших товарищей?

— Нет. Почему выделяю… просто, она толковая, серьезная, с ней можно поговорить о чем-нибудь нашем, об искусстве, много читает… и вообще приятная…

— Словом, хороший товарищ?

— Вот, вот! Именно…

— Что же вы ее так огорчили?..

— Да, понимаете, нескладно вышло. С женщинами я, знаете, как-то не очень ловок… вот и получилось…

— Эх ты «философ»! — вдруг не выдержит кто-нибудь из женской половины, — ничего-то ты не разобрал! Да разве она обиделась!

— А что ж она ушла?

— Ушла… потому что все поняла.

— А чего понимать. Это насчет завтрашней прогулки-то?

— Да не насчет прогулки, а насчет тебя.

— Ну а что я?

— Ну и ну! Понял! — смеется молодежь.

В это время, слыша, что у нас идет оживленная беседа, вошла его партнерша.

— Ну-ка расскажите нам, как у вас все было, по порядку. Кто он вам показался, почему вы заговорили с ним о Третьяковской галерее, почему ушли?..

— Как показался… да просто, Вася Прыгунов. Только он какой-то чудной сегодня… А в окне я увидала, что — весна, тает… шевелится дерево от ветра, точно просыпается… 147 и вспомнилось мне — «Грачи прилетели»^13*. Я спросила — был ли он в Третьяковской, хотела узнать — видел ли он ее… она ведь там, эта картина… Оказывается, завтра идет… Мне тоже захотелось пойти. Но тут что-то меня толкнуло: вдруг он подумает, что я из-за него собираюсь, напрашиваюсь на знакомство… И, по правде сказать, я так глупо с ним говорила, что он действительно мог подумать… Ужасно неприятно. А я ведь его не знаю — Васю — он какой-то молчаливый, всегда один, все с книгами… И что ему там взбрело в голову, кто знает…

— Ну?

— Ну, собралась с духом, посмотрела… а он — вот уж никак не ожидала — глядит на меня… совсем как мой младший братишка, он тоже такой серьезный… скрипач… все просит, чтобы я ему стихи читала… Я успокоилась… Он, оказывается, совсем не такой бука, этот Вася, он… как бы сказать… ну, нежный, что ли.

— Пойдете завтра смотреть «Грачей»?

— Конечно, пойдем. Мне кажется, мы с ним будем приятели.

— А вот он тут боялся, что обидел вас.

— Чем? Вот чудак.

— А чего же вы в таком случае ушли от меня, — вступился Вася… Я не понимаю — зачем она ушла?!.

— Вот, смотрите на него! — не выдерживает опять кто-то из женской половины, — да ведь она только что тебе сказала: нежность.

— Что нежность? Она — нежность?

— Да не она, а ты — нежность. У тебя в глазах была нежность.

— К кому у меня нежность? К ней?

— А то к кому же.

— Это неправда.

— Вот так неправда — все видели.

— А почему же я ничего не знаю?

— Потому что «философ»… Так тебе и полагается.

— Ну что, друзья мои, разве не получилась пьеса? 148 Разве мы не присутствовали сейчас при тончайшем процессе зарождения настоящего живого человеческого чувства? Разве вы скучали при этих длинных паузах? Разве вам было не интересно?

Вот вам она и сценичность, вот и художественность. Вы и «пьесу» хорошо знаете — а текст ее вам, может быть, уж и надоел сегодня — и все-таки вы смотрели с увлечением. Будем говорить откровенно: часто ли вы видите на профессиональных сценах такую правду, такую тонкость, такой аромат, такую человечность.

За «сценичностью» нечего гоняться. Там, где подлинная правда и полная вера во все обстоятельства, как в истинно существующие, где при этом свобода и непринужденность, — там и сценичность и увлекательность.

Возвратимся на минуту к предыдущему: почему тогда было скучно при исполнении этого же текста? Потому что люди делали ошибки в технике: они задерживали себя — не пускали. А почему не пускали? Потому что хотели «поскромнее», «поправдивее».

Я сказал им, чтобы они не гонялись за интересностью этюда, а они — это естественно — ударились в противоположную сторону: стали себя ограничивать, стали гоняться за «скромностью», за «недотяжкой».

Вся эта глава об «интересных» и «скучных» этюдах — в сущности есть глава о неверном отношении актера к публике.

Актер, вместо того чтобы играть, т. е. жить на сцене по всем законам творчества и природы, — старается преподнести публике или что-нибудь такое, что развлечет и посмешит ее, или так или иначе поразит ее.

Таким способом заботиться о публике — это наверное не удовлетворить ее.

И развлечь, и поразить, и повести за собой удастся только тогда, когда сам целиком живешь на сцене теми обстоятельствами, какими должно жить действующее лицо^14*.

149 Как бы ни показателен был этюд, как бы ни хорошо вы говорили — не думайте, однако, что вы победили иубедили всех учеников. Вернее сказать: вы убедили, но очень-очень ненадолго. Почему?

Потому что все это надо понять до конца, — только тогда по-настоящему и убедишься. А ведь до конца поняли очень немногие. На основании опыта могу сказать, что, если понял один, так и то это больше, чем много. Остальные же еще не раз будут приступать к вам все с этим же вопросом о «сценичности».

Ничего не поделаешь. Эти основные истины надо сотни раз повторять и доказывать, подходя к ним со всех сторон и заставляя испытывать на практике, на собственном опыте. Только тогда они и усвоятся.

Спокойствие, дальновидность, доброжелательность и неистощимое терпение — без этого нет воспитателя. А чтобы создать актера, нужен не преподаватель, а воспитатель. Преподать и рассказать об этих вещах — мало, все равно, что ничего — надо их привить, ввести в плоть и кровь человека.

Поэтому в этой книге еще не раз будет идти речь о «правде житейской» и о «правде сценической», «доходящей» и «не доходящей до публики», иначе нельзя — это основной вопрос, и его надо освещать со всех сторон… Об этом будет еще немало в главах о «торможении» и о «подталкивании» и в других.

ЕЩЕ О НЕСЦЕНИЧНОСТИ (ДЛЯ ТЕАТРАЛЬНЫХ ПЕДАГОГОВ) О ДЛИННЫХ ПАУЗАХ И ЗАТЯЖКАХ

На первых уроках ученики от волнения и от непонимания того, что от них требуют, — всеми средствами подхлестывают себя: ускоряют, нажимают, пробалтывают слова.

Преподаватель, борясь с этим, на каждом шагу повторяет: «Не торопитесь, не бойтесь пауз», «Если не хочется еще говорить, молчите сколько угодно — мы терпеливы», «Не понуждайте себя, делайте и говорите только тогда, когда захочется, когда само собой начнет делаться и говориться».

150 Под влиянием этих советов и ободренные некоторыми своими удачными выступлениями, ученики перестают бояться молчать на сцене и быть там как бы «в состоянии ничегонеделания».

Но скоро обнаруживается новая беда: этюды стали невыносимо затягиваться — ученики сидят-сидят, молчат-молчат, — наконец-то осчастливят: промолвят словечко.

От этой тягучей медленности становится скучно до тошноты. Но терпишь и даже нарочно подержишь их на этом. Потомишь досыта, пока кто-нибудь не выдержит и не завопит: «Это же никуда не годится! Скука смертная! Все зрители сбегут, ни одного не останется, и переживай тут хоть до утра один-одинешенек!»

— А как вы думаете, почему это так получается?

— Очень просто почему: нельзя ждать, когда захочется. Может быть, мне целый час не захочется — и ждать?

— Что же, значит, практика показывает, что иногда надо делать то, что хочется, иногда не надо?

— Да, иногда, значит, надо вмешаться, подтолкнуть себя, а не ждать, когда что-то там у тебя само сделается.

— Давайте исследуем, однако, все на практике. Вспомним, как было дело.

На сцене двое мужчин. Текст такой:

— Сейчас 8 часов есть? — Думаю, что больше.

— Надо идти.

— Скоро придешь?

— Ты меня не жди. Приду после часа.

— Опять на заседание?

— Опять на заседание.

— Скажите, почему вы так долго не начинали текст?

— Все еще не хотелось говорить.

— Ну, расскажите все-таки поподробнее, как было дело. Вы повторили текст. Потом?

— Потом постарался забыть его, а затем… свободно пустил себя… Мне зевнулось и захотелось спать (я сегодня плохо спал ночью), показалось, что вечер — часов восемь…

— У вас уж вертелся текст на языке, а вы его задержали…

151 — Не то что задержал, а он был бы, пожалуй, некстати — еще рано.

— Значит, он вертелся, просился на язык, но вам показалось, что он будет не совсем кстати, вы и не дали ему ходу?

— Да, по-моему, было рано.

— Ну, вот вам и причина, докопались: значит, текст просился, сказать его хотелось, но вы на это себя не пустили, потому что сочли, что он как-то по-другому должен прийти к вам.

Что же выходит? Что невыносимая пауза получилась не потому, что не хотелось говорить текст, а потому что хотелось, да вы упустили этот момент.