Длинная стрела вонзилась в ствол пальмы.

 

Эти два дикаря были из племени каронов.^[17] Покинули они родину давно, очень давно. Когда они отправлялись в путь, их было много, но войско было уничтожено могущественным неприятелем, жестоко преследовавшим их. Все их товарищи были съедены; они остались вдвоем, блуждая с места на место, как проклятые.

О присутствии негритосов в Новой Гвинее только догадывались. Догадки эти подтвердились в 1876 году благодаря одному из самых знаменитых французских исследователей Ахиллу Раффрею.

– А мне кажется, – ответил Фрике, выслушав переводчика, пересказавшего ему слова туземцев, – что одного беглого взгляда на их физиономии вполне достаточно, чтобы выдать им без предварительного экзамена диплом антропофагов. Спроси-ка у них, едят ли они человеческое мясо.

Этот вопрос заставил дикарей громко расхохотаться. Их отвратительные зверские физиономии загорелись желанием отведать лакомого блюда, и они поспешили ответить утвердительно, как будто каннибализм был самой естественной вещью на свете.

– А много ли съели они людей?

Один из них скромно вытянул обе руки, показывая, что он участвовал в десяти таких обедах. Другой показал сначала обе ноги, потом и руки.

– Согласно арифметике, выйдет двадцать. Это славно. Странный способ оценивать социальные отношения и народонаселение страны.

Виктор после длинного разговора, сопровождаемого выразительной пантомимой, продолжил перевод занимательной беседы, из которого Фрике уразумел, что кароны решительно не позволяют себе бросаться на первого встречного. Они пожирают лишь трупы врагов, убитых на поле сражения.

– Тонкое различие, нечего сказать. А все же, кто знает: может быть, самым существенным мотивом этого чудовищного зверства служит постоянный голод.

– А саго? – внушительно перебил Пьер де Галь. – Им лень нагнуться и взять… Им лень приняться за эту работу, хотя за десять дней можно сделать запас на весь год.

– Я не думаю оправдывать, но…

Пронзительный свист прервал речь парижанина, и длинная стрела вонзилась в ствол пальмы как раз над головой карона.

Бедный дикарь задрожал от страха и упал на землю.

Пьер и Фрике схватились за ружья и встали в оборонительную позицию.

– Ну, – пробурчал парижанин. – Все было спокойно в течение нескольких часов. А теперь снова готовится резня.

Дикий вопль раздался в огромном лесу. Ветки гигантских деревьев гнулись во все стороны.

 

ГЛАВА IX

 

Нашествие папуасов. – Пьер де Галь и Фрике приняты за антропофагов. – Вождь дикарей Узинак. – Ресурсы парижанина. – Инструментальный концерт. – Страсть папуасов к музыке. – Уроженцы Новой Гвинеи не нуждаются в продолжительном сне. – Шедевр морского строительного искусства туземцев. – Невольничество в Папуазии. – Горцы и береговые жители. – Различие в темпераменте и привычках. – Деревенька, выросшая на озере. – Вход в дом, висящий в воздухе. – Дома с решетчатым полом. – Опасность поскользнуться. – Хождение по узкому коридору требует большого искусства.

Дюжина папуасов, вооруженных луками и стрелами, выскочила из леса и мгновенно окружила двух каронов, физиономии которых выражали смертельный ужас. Европейцы, верные своей привычке никогда не нападать первыми, как люди мирные и уверенные в своей силе и храбрости, не двигались с места. Дикари, рассчитывавшие, что будут иметь дело с одними каронами, при виде белых на миг смутились. Казалось, их поразило присутствие европейцев в таком месте и в таком обществе.

Папуасы посовещались между собой, активно при этом жестикулируя. Заметив полное спокойствие парижанина и бретонского моряка и их готовность каждую минуту отразить нападение, а также оценив наличие двух ружей, назначение которых, по-видимому, им было хорошо известно, дикари обратили свой гнев против жалких обезьян-негритосов, сделавшихся от ужаса пепельно-серого цвета. Подобно дикому зверю, попавшемуся в западню, эти двое не пробовали и защищаться; страх парализовал и приковал их к месту.

Не обращая внимания на присутствие белых, папуасы столпились вокруг каронов, наклонили их назад, схватив за волосы, и замахнулись над головами несчастных «реда» – саблей, без которой ни один папуас никогда и никуда не выходит и которая служит ему для самых разнообразных целей. Они намеревались отрубить каронам головы, но на выручку последним кинулись Фрике и Пьер. Старый моряк, как всегда методично, с размаху сшиб с ног одного папуаса и схватил на лету за руку, державшую саблю; Фрике ловким ударом ноги уложил на спину другого.

– Давненько-таки я не упражнялся в фехтовании. Этим ловким ударом поразомну немного ноги, – промолвил он.

Неожиданное заступничество смутило черных, и, как это ни покажется странным, поступок этот не ожесточил папуасов, как бы следовало ожидать, а лишь сильно изумил. Пока участники неудавшейся расправы медленно поднимались на ноги, порядком сконфуженные, а остальные воины боязливо пятились назад, дикарь, оказавшийся их вождем, опустил копье и обратился к европейцам на незнакомом языке.

Речь была длинная и сопровождалась самыми дикими жестами. Оратор указывал на каронов, продолжавших дрожать от страха. Он дал понять, что им надо отрубить головы, потом широко открыл рот, переводя глаза с белых на негров.

– Черт побери, – проворчал наконец Фрике, смеясь и одновременно сердясь. – Кажется, этот негодяй принимает нас за антропофагов.^[18]

– Это ни на что не похоже, – озлобленно ответил Пьер де Галь. – Ну стоит ли быть образцовым матросом, питаться в течение тридцати лет сухими турецкими бобами и соленой свининой, и все это для того, чтобы какие-то дикари насмехались над нами подобным образом?

Фрике протянул руку за куском саго и принялся грызть его с большим аппетитом. Потом, указав на черных и собственный рот, показал жестом любовь к растительной пище и полное отвращение к человеческому мясу.

Дикарь, очевидно, не понял Фрике и истолковал его жест так, что парижанину было не по вкусу человеческое мясо в соединении с саго.

– Да я не настолько глуп, как ты думаешь! Теперь он воображает, что я люблю говядину без хлеба. Как бы мне заставить этого скота-папуаса понять?

Разговор затягивался и, казалось, начинал принимать дурной оборот, потому что черные воины, теперь совершенно оправившиеся от испуга, потихоньку брались за оружие, готовясь к внезапному нападению.

Но на этот раз спасителем явился все тот же маленький Виктор. Смекнув, что, если не вмешаться, ему и его друзьям грозит страшная беда, китаец, к удивлению Пьера и Фрике, смело подошел к начальнику дикарей и медленно заговорил с ним ровным голосом, визгливостью напоминавшим болтовню попугая.

Виктор говорил долго и таким убедительным тоном, что друзья его не верили своим ушам. Аргументы, приводимые им, должно быть, ясно говорили за себя, потому что (о чудо!) хмурое лицо вожака папуасов озарилось вдруг светлой улыбкой, он отшвырнул оружие и по-европейски протянул руку изумленному парижанину. Пьер, не менее удивленный, поспешил ответить на это неожиданное выражение учтивости, и все воины, желавшие, вероятно, только мирного окончания дела, тоже приблизились с выражением самой искренней дружбы.

– Так вот что! – обратился Фрике к довольному китайцу. – Уж не говоришь ли ты на всех языках, милый мой мальчик?

– Нет, Флике, они тоже говолят по-малайски. Очень холосо по-малайски. Они знают много евлопейцев.

– Но о чем же он толковал нам перед этим?

– Увидав нас с людоедами, – отвечал молодой китаец на своем картавом наречии, – папуасы вообразили, что мы их союзники и разделяем с ними их отвратительные привычки. Вождь говорил вам, что там, далеко, где солнце заходит, он видел белых, одетых и вооруженных, как и вы; но те белые были добры и приветливы, убивали только кровожадных зверей и ловили птиц и насекомых. Они, дикари, служили им проводниками и научились любить и уважать их. Ошибка в отношении нас произошла оттого, что они видели, как мы делили трапезу с каронами, которые почитаются здесь за людей вредных, которых надо всеми силами истреблять. Что же касается их, то они люди хорошие, мирные. Они, пожалуй, с удовольствием перережут горло своему недругу, но никогда не предавались каннибализму.

– Очень хорошо, но что они хотят сделать с нашими гостями, начинающими наконец приходить в себя после полученной трепки?

– Отрубить им головы…

– Ну скажите пожалуйста! Если этот храбрец… Спроси у него, как его зовут.

– Узинак.

– Если этот храбрец Узинак только что находил странным и непонятным то, что белые едят человеческое мясо, то передай ему от моего имени, что белые находят привычку туземцев крошить на куски себе подобных просто возмутительной.

– Он говорит, что это их правило.

– Надо изменить его, потому что, пока жив, я не позволю, чтобы два существа, которых я приютил под моей кровлей… кровли, собственно, нет, да это все равно… которые сидели за моим столом… стол – земля, но так всегда говорится… были подло зарезаны.

– Он согласен, но просит бусы и ожерелья.

– Скажи ему, что он многого хочет. Сейчас я не богаче нищего, который потерял все.

Узинак не верил своим ушам: «Как?! Белые приехали в страну папуасов, не имея ни бус, ни тканей, ни ожерелий? Что же они делают здесь? Разве они не собирают насекомых, не ловят солнечных птичек?»^[19]

– Передай ему, что у нас ничего нет, но если он отпустит каронов, я сделаю ему великолепный подарок.

– Ты, кажется, много обещаешь, мой милый, – заметил Пьер де Галь.

– Вовсе нет. Разве ты забыл, что у нас есть одна или две красные рубашки? Дикарь будет в восторге.

Черный вождь, обрадованный обещанием, повернулся к каронам и торжественно произнес по-малайски:

– Честное слово белых – порука за вас. Белые никогда не врали… Идите!

Два каннибала, пораженные таким счастливым исходом дела, молча поднялись и, подпрыгивая, как кенгуру, исчезли так быстро, что только пятки засверкали.

Фрике, не меньше их довольный, предложил своим новым друзьям перекусить в ожидании ужина. Предложение его было принято с восторгом, ведь желудки папуасов почти всегда пусты. Перекус длился вплоть до ужина, главным украшением которого были два кенгуру, очень кстати застреленные Пьером де Галем. Когда наступила ночь, разожгли огромный костер, вокруг которого уселись папуасы, большие охотники до всяких забав и страстные любители поболтать.

Вести разговор, конечно, было нелегко, потому что вопросы и ответы передавались через посредника, говорящего на смеси французского с китайским, но беседу нельзя было назвать скучной благодаря различным комментариям словоохотливого переводчика. Еще больше оживил вечер Фрике. Парижанин хорошо знал страсть всех дикарей, и особенно папуасов, к музыке. Хотя его голос нестерпимо фальшивил и пение было не чем иным, как безбожным коверканьем музыкальных мотивов, он все-таки сумел ловко выйти из затруднения, устроив инструментальный концерт.

Инструментальный концерт под 150° восточной долготы и 10° южной широты! Но веселый парижанин ни минуты не усомнился. В тот момент, когда островитяне, усевшись с поджатыми ногами в кружок на земле, затянули бесконечную и жалобную мелодию, посреди лужайки раздалась музыка, то живая и веселая, то протяжная и печальная, напоминающая звуки рожка, то вдруг переходящая в мелодию, чарующую слух, словно пение соловья.

Восторг дикарей был неописуем. Игра талантливого музыканта была поистине изумительна. В совершенстве изучив свой таинственный инструмент, он извлекал из него сильные и в то же время удивительно нежные звуки. Прекрасная мелодия сменялась модной шансонеткой, шансонетка – полькой и так далее, и так далее. Он приступал к исполнению каждой новой вещи с искусством знаменитого маэстро и с подобным же успехом доводил ее до конца. Увертюра к «Вильгельму Теллю», шансонетки из «Прекрасной Елены», баллада о фульском короле или хоры из опер лились безостановочно, чередуясь друг с другом. Любопытно было наблюдать, как стонали дикари при звуках хора воинов из «Фауста», как плакали, слушая песенку Розы, или пускались в пляс при звуках польки.

Порядком устав, Фрике вынужден был остановиться, несмотря на то что ненасытные слушатели громко требовали продолжения концерта. Маэстро пообещал непременно сыграть для них завтра, после чего мог, наконец, свободно растянуться под деревом и вкусить всю сладость сна. Пьер улегся рядом с ним в надежде услышать что-нибудь напоследок.

– Удивительно!.. Поразительно!.. Ничего подобного никогда не слыхал. Да каким же образом? Уж нет ли у тебя в животе музыкального ящика? Ты не человек, а просто волшебник!

Фрике захохотал:

– Можно подумать, что ты насмехаешься надо мной. Как будто ты не знаешь, что два куска коры, гладко выскобленные и завернутые в обрывок листа, представляют из себя инструмент, в который надо только дуть, твердо зная свой репертуар. Всякий уличный мальчишка Парижа слушал такие музыкальные пьесы не один, а десятки раз… с галерки, которая была для меня в дни представлений настоящим раем.

– А как выглядит сам инструмент?

– Да ведь я только что описал его тебе. Я научился играть на нем в те дни, когда повесничал на улицах Парижа. Сколько пришлось мне выслушать ругани прохожих и воя собак, осваивая этот самодельный инструмент! Довольно, попробуем теперь заснуть. Пока все обстоит благополучно. Наша звезда верно служила нам до сих пор, и мы с избытком вознаграждены за оказанный нам прием на острове Вудларк. План наших будущих отношений с папуасами у меня готов. Удовлетворение их страсти к музыке заменит мелкие стеклянные безделушки. Спокойной ночи.

Но уснуть и погрузиться в мир мечтаний было совсем не так легко, как казалось сначала. Ночь была светлая, и оба друга заметили, как мало папуасы нуждаются в отдыхе. В самом деле, вместо того чтобы растянуться на земле, они остались сидеть вокруг костра, болтая, смеясь, перебирая в памяти все события этого вечера и усердно припоминая мелодии примитивного инструмента парижского шалопая. Поспали они каких-нибудь два часа и, лишь только солнце позолотило верхушки гор, принялись рыскать по поляне.

Следующий день был посвящен просушиванию саго и загрузке пироги, отысканной в тайнике и выведенной на свет божий черными бесстрашными водолазами. Фрике подарил Узинаку совсем новую огненно-красного цвета рубашку, в которую храбрый начальник дикарей тотчас нарядился. Пьер пожертвовал, в свою очередь, алого цвета платок, разорвав его на полосы по количеству воинов. Дикари обрадовались этому подарку не меньше, чем начальник рубахе, и сразу же понаделали из этих лоскутьев ожерелья, громко прославляя щедрость европейцев, умеющих угостить и вознаградить своих гостей сообразно с положением и заслугами.

Так как в стране было в изобилии саговых пальм, папуасы, пересилив свою врожденную, вошедшую в пословицы лень, заготовили громадное количество драгоценной муки. Отношения продолжали оставаться самыми дружелюбными благодаря веселому нраву парижанина, добродушию моряка и не прекращавшейся ни на минуту занятной болтовне при посредничестве Виктора.

Так Фрике и Пьер узнали, что Узинак, уроженец севера Новой Гвинеи, пришел в эти отдаленные места, находящиеся на расстоянии четырехсот лье от его деревеньки, ведомый единственным желанием перекочевать с насиженного места на новое, желанием, обычным у народов примитивных рас. Случай привел его к племени дикарей, живущих на расстоянии восьми дней плавания к юго-востоку отсюда. Благодаря своей храбрости Узинак стал их начальником и сумел заставить повиноваться себе беспрекословно. Отправившись в путь две недели назад, они забрели в эту отдаленную часть острова, чтобы поохотиться и наловить рыбы, и собирались уже отплыть в обратный путь, когда увидели негритосов, почитаемых ими за кровожадных зверей и всячески преследуемых.

Из всего этого рассказа парижанин хорошо запомнил лишь то, что деревенька, из которой отправились дикари, находится на юго-востоке.

– Браво! Это и наша дорога, мы отправимся вместе.

– Да, да, непременно вместе, – добавил Пьер де Галь.

Приготовления к плаванию были наконец окончены, запас саго туземцев перенесен на лодку, так искусно скрытую в бухте, что европейцы и не подозревали о ее существовании.