Психология во время Второй мировой войны

Новые перспективы прикладной психологии. До войны психологию контролиро­вали академики из АРА, хотя они и были вынуждены пойти на некоторые уступки АААР. Но война резко изменила социальную роль психологов и баланс политиче­ской власти в психологии, главным образом за счет изобретения новой роли дляприкладных психологов, численность которых быстро увеличивалась. На протяже­нии 1930-х гг. прикладные психологи продолжали, точно так же как и в 1920-х гг., заниматься по большей части тестированием, оценкой наемных работников, несо­вершеннолетними правонарушителями, детьми и людьми, желающими получить комментарии по поводу своего интеллекта или личности. Но война настоятельно потребовала от психологов услуг нового сорта: психотерапии, которой ранее зани­мались только психиатры.

Из великого множества работ, которыми психологи занимались в военное время, наиболее распространенной, как и в годы Первой мировой войны, было тестирова­ние — призывников тестировали, чтобы определить, какая военная служба для них наиболее подходящая, а солдат, возвращающихся с фронта, — чтобы определить, нуждаются ли они в психотерапии. Уже в 1944 г. Роберт Сире смог описать функ­ции военных психологов в этих традиционных терминах. Но выяснилось, что солда­ты, возвращавшиеся с фронта, нуждались в психологической службе сильнее, чем можно было предвидеть, и существовавшего штата военных психиатров оказалось недостаточно. К концу войны из 74 тыс. госпитализированных ветеранов около 44 тыс. попали в госпитали по психиатрическим показаниям. Психологи как чле­ны военных медицинских подразделений должны были выполнять диагностиче­ские обязанности, но, столкнувшись с неотложной необходимостью проводить пси­хотерапию, психологи, как бы плохо они ни были обучены, начали выполнять так­же работу терапевтов. Даже экспериментальных психологов пришлось призвать на службу в качестве терапевтов. Например, Говард Кендлер, только что закончивший строго экспериментальную программу Кеннета Спенса в университете штата Айо­ва, занимался терапией в госпитале Уолтера Рида в Вашингтоне.

Ближе к концу войны стало ясно, что отчаянная потребность ветеранов в психо­логической службе сохранится. Помимо госпитализированных ветеранов, огромные сложности с адаптацией испытывали и «нормальные» ветераны. По крайней мере, люди, оторванные от своей привычной довоенной работы, своего города и семьи, желали получить совет о том, как строить новую жизнь в послевоенном мире; 65-80 % возвращавшихся солдат заявляли о своей заинтересованности в таких советах (С. Rogers, 1944). Другие страдали после Второй мировой войны эквивалентом синдрома посттравматического стресса вьетнамских ветеранов 1970-х гг. Военный министр Стимсон писал в своем дневнике о «довольно пугающем факте того, что наши пехотинцы в этой войне столкнулись лицом к лицу с угрозой психоза. Генерал Хирургической службы рассказывает, что распространение психологических сры­вов носит угрожающий характер и что от них страдают все пехотинцы, какими бы хорошо подготовленными и морально сильными они ни были» (цит. по: J. С. Doherty, 1985, р. 30). После возвращения в Соединенные Штаты ветераны испытывали «чувство странности гражданской жизни», горечь от того, что дома немногие по­нимали, что они пережили, и страдали от возбужденного состояния, нарушений сна, избыточной эмоциональности и проблем в семье и браке. Наконец, многие ветераны получили инвалидность в результате ранений и нуждались как в психо­логической, так и в физической терапии (С. Rogers, 1944).

Изобретение консультирующей психологии и новое определение клиниче­ской психологии. Администрация по делам ветеранов (Veterans Administration, VA) делала все, чтобы обеспечить их необходимыми услугами. Чтобы решить пробле­мы профессиональной ориентации, VA создала центры по профориентации при университетах, где солдаты получали высшее образование, оплаченное «солдат­ским» счетом. Психологи, работавшие в этих центрах профориентации, продолжа­ли заниматься довоенной прикладной психологией, но в более широких масшта­бах, чем когда-либо прежде, и их деятельность в значительной степени определи­ла работу сегодняшних психологов-консультантов. Ветераны с более серьезными нарушениями, особенно те, которые находились в госпиталях VA, нуждались в чем-то большем, чем просто советы, и VA утвердила новую профессию в области пси­хического здоровья — клинического психолога. Ее представители могли обеспе­чить психотерапией тысячи ветеранов. В 1946 г. VA ввела новые образовательные программы в главных университетах, чтобы выпускать клинических психологов, в обязанности которых входила бы как диагностика, так и терапия. Будучи самым крупным работодателем для клинических психологов, VA сделала очень многое для того, чтобы дать определение работы клинического психолога и того, какое обуче­ние ему (или ей) надлежит пройти.

Побуждаемая VA, новая объединенная АРА, покинувшая башню из слоновой кости, взялась за задачи, которых она избегала на протяжении десятилетий: дать определение прикладного психолога и установить стандарты его обучения. Это были нелегкие задачи, и вплоть до сегодняшнего дня среди психологов наблюда­ются разногласия по поводу надлежащей природы обучения прикладных психо­логов. Со времен Второй мировой войны АРА утвердила множество комитетов и комиссий для решения проблемы, но ни одно из предложений не могло удовлетво­рить всех, и противоречия во взглядах на природу клинической психологии при­няли хронический характер.

Самую очевидную модель профессионального обучения отклонили комите­ты, назначенные после войны для того, чтобы учредить профессиональное обу­чение в психологии. Как правило, школы, обучающие практиков, отделены от научной дисциплины, к которой они имеют отношение. Таким образом, врачей обучают в медицинских школах, а не на биологических факультетах, а инжене­ров-химиков — в инженерных школах, а не на химических факультетах. Конеч­но, врачи не являются невеждами в биологии, а инженеры-химики — в химии, но их обучение базовым дисциплинам существенно отличается от обучения будущему ремеслу. Психологи, однако, должны отделиться от своих самых непосредственных соперников, психиатров, которые с первых дней появления «клинической» психо­логии еще до Первой мировой войны боялись, что психологи могут узурпировать их терапевтические обязанности. Поэтому вместо того, чтобы определить себя как про­сто практикующими ремесло, выросшее из науки, как сделали врачи, клинические психологи решили определять себя как ученых-практиков. То есть студентов-стар­шекурсников, собиравшихся стать клиническими психологами, должны были, во-первых, научить, как быть учеными (выполнять исследования в области на­учной психологии), а во-вторых, как быть практиками-ремесленниками. Это вы­глядело так, как если бы врачей обучали быть в первую очередь биологами и лишь потом — целителями. Привлекательность этой схемы заключалась в том, что она сохраняла для клиницистов престиж положения ученого, что позволяло им выполнять множество работ, которые VA предоставляла психотерапевтам (N. Murdock and Т. Н. Leahey, 1986). Модель клинического психолога как ученого-професси­онала была разработана и утверждена на Боулдеровской конференции АРА в 1949 г. Боулдеровская модель не обошлась без изменений, и АРА периодически призывает пересмотреть ее подход к профессиональному обучению. Кроме того, с самого начала (J. G. Peatman, 1949) академики боялись, что их дисциплину за­хватят прикладные психологи и что сами они станут второсортными членами АРА. Какие бы суды и трибуналы ни окружали новое определение клинической психологии, она быстро развивалась, и в глазах общественного мнения станови­лась основной функцией психологов. В 1954 г. во время ежегодного собрания АРА Джейкоб Коэн и Дж. Д. Вайбе (Jacob Cohen and G. D. Wiebe, 1955) провели опрос жителей Нью-Йорка о том, кто такие «люди со значками». Среди опрошен­ных 32 % правильно идентифицировали в них психологов, хотя почти 25 % дума­ли, что это психиатры. Когда был задан вопрос, что же делают люди со значками, 71 % опрошенных назвали психотерапию, работу, которой психологи до 1944 г. занимались очень редко; 24 % назвали преподавание, а 6 % пришлись на «разное» (проценты округлены). Основоположники АРА гордились тем, что были учены­ми, и образовали свою организацию, чтобы способствовать прогрессу психоло­гии как науки. К 1954 г., 62 года спустя, научная психология почти прекратила свое существование в умах общества, а на смену ей пришла прикладная дисцип­лина с удивительно неглубоким фундаментом, даже если принять во внимание все достижения лучших научных умов психологии — К. Л. Халла, Э. Ч. Толмена, Э. Л. Торндайка и Дж. Уотсона.

Послевоенный оптимизм

Соперничество за уважение и деньги на заре Большой науки. Победа союзников во Второй мировой войне во многом зависела от успешного привлечения науки, главным образом физики, для решения военных задач. Во время войны федераль­ные расходы на научные исследования и развитие науки увеличились с 48 млн до 550 млн долларов, с 18 % от общих расходов на исследования до 83 %. Когда война закончилась, политики и ученые признали, что национальные интересы требуют продолжения финансирования науки и что контроль над деньгами на исследова­ния не должен оставаться монополией военных. Конечно, Конгресс никогда не выделял деньги без дебатов, и противоречия относительно предлагаемых способов выделения долларов на исследования вращались вокруг двух проблем, касавших­ся того, кого считать достойным претендентом на них.

Первая проблема редко имела отношение к психологии, но она важна для по­нимания того, каким образом выдаются исследовательские фонды в современную эпоху Большой науки, когда огромные средства могут выделяться всего несколь­ким исследователям, которые хотели бы получить финансовую поддержку своих работ. Проблема заключается в следующем: давать ли деньги только лучшим уче­ным, или их следует распределять на какой-то иной основе, возможно, выделяя определенное количество фондов каждому штату? Прогрессивные политики, например сенатор от штата Висконсин Роберт Лафоллет, проталкивали вторуюсхему, но потерпели поражение от элиты научного мира и своих консервативных политических союзников, считавших, что заявки на получение денег на исследо­вания обязательно должны конкурировать. По мере эволюции этой системы боль­шую часть исследовательских денег «выигрывают» несколько элитных учрежде­ний высшего образования, тогда как исследователи в менее престижных универ­ситетах вынуждены конкурировать за гранты, получить которые у них гораздо меньше шансов. Университеты ценят своих ученых, выигрывающих гранты, по­скольку им достаются «накладные расходы» — деньги, которые должны быть по­трачены на электричество, дворников и прочие текущие лабораторные нужды и которые на самом деле тратятся на строительство новых зданий, расширение штата, копировальную технику и многие другие вещи, в противном случае недо­ступные. В 1991 г. было установлено, что несколько университетов незаконно по­тратили средства, предназначенные для исследовательских программ, на развле­чения и другие цели (К. J. Cooper, 1991). При такой системе грантов ученые не являются наемными работниками своих университетов; они, скорее, средство их существования. В свою очередь, ученых вынуждают исследовать не те проблемы, которые они считают важными, а те, которые считают важными органы федерального финансирования. Таким образом, ученые тратят массу времени и таланта, обращаясь к второразрядным чиновникам, выполняющим смутные указания Конгресса.

Для психологии непосредственное значение имел вопрос о том, должен ли со­здаваемый Национальный научный фонд (National Science Foundation, NSF) под­держивать исследования в области общественных наук. Старые прогрессивисты и либералы Нового курса включили раздел общественных наук в первоначальный законопроект о NSF, но ученые-естественники и консервативные законодатели воспротивились этому. Главный сторонник первоначального списка, сенатор из Арканзаса Дж. Уильям Фуллбрайт утверждал, что общественные науки следует включить, поскольку они «могут привести нас к пониманию принципов человече­ских отношений, способных помочь нам жить вместе, без повторяющихся войн». Оппоненты утверждали, что «нет ничего другого, что с большей вероятностью при­вело бы к различным "измам" и шарлатанству, чем так называемые исследования в области общественных наук, даже если сохранять бдительность».

В этом споре даже сенатор Фуллбрайт не очень лестно отзывался об обществен­ных науках: «В этой области много ненормальных, точно так же, как было в медици­не времен ведьм». Он оказался не в состоянии дать адекватное определение обще­ственных наук и закончил цитатой одного ученого-естественника, который сказал: «Я бы не назвал это наукой. То, что обычно называют общественными науками, — всего лишь группы индивидов, рассказывающие, как следует жить». В письме к Конгрессу ведущие физики возражали против раздела, касающегося обществен­ных наук. Оригинальный законопроект смягчил их настрой, включив пункт о спе­циальном контроле, «с целью не допустить того, чтобы раздел общественных наук ускользнул от внимания», как сказал на заседании Сената Фуллбрайт. Он также за­явил: «Меня бы сильно удивило, если бы общественные науки вообще получили хоть что-нибудь», поскольку в комитете NSF преобладали ученые-физики. Исходом спо­ра стало голосование 46 сенаторов против 26 за исключение раздела общественных наук. Общественные науки не вызывали всеобщего уважения (ученые в этой области,возможно, чувствовали, что, имея такого друга, как сенатор Фуллбрайт, враги им уже не нужны), но большая часть их конкретных услуг, таких как консультирование, психотерапия и управление персоналом, были востребованы.

Итак, правительство отказало общественным наукам в финансировании. Но крупнейший неправительственный фонд финансирования научных исследова­ний — фонд Форда, не обошел их вниманием. До Второй мировой войны частные исследовательские фонды, самым известным из которых был фонд Рокфеллера, выделяли скромные гранты для финансирования общественных наук. После вой­ны был создан фонд Форда — крупнейший в мире фонд; он принял решение о широкомасштабном финансировании бихевиористских наук (термин, который ввел Дж. Дьюи). Подобно Дж. У. Фуллбрайту, сотрудники фонда Форда надея­лись, что общественные науки можно использовать для предупреждения войны и облегчения человеческих страданий. Поэтому они предложили использовать огромные ресурсы Форда для того, чтобы обеспечить «равное место в обществе ис­следованиям человека и атома». Но в верхних эшелонах власти фонда предложе­ния сотрудников вызывали точно такое же сопротивление, как и в Сенате. Прези­дент фонда Пол Хоффман называл общественные науки «хорошей областью для того, чтобы впустую растратить миллиарды». Его советник, Роберт Мэйнард Хат-чинс, президент Чикагского университета, соглашался с этим. Он говорил, что те исследования в области общественных наук, с которыми он был знаком, «чертов­ски отпугнули его». Хатчинс был хорошо знаком с общественными науками, по­скольку Чикагский университет первым создал школу, занимавшуюся ими. Тем не менее штат Форда во главе с адвокатом Роуменом Гейтером, который помогал в орга­низации Корпорации Рэнда, предложил свой амбициозный план и получил его одоб­рение. Сначала Фонд попытался выделять деньги в виде грантов, но это недостаточ­но быстро избавляло от денег и к тому же выводило деньги из-под контроля Фонда. Вместо этого Фонд учредил Центр передовых исследований в области бихевиорист­ских наук в Калифорнии, где лучшие специалисты в этой области могли собраться вместе, чтобы заниматься теоретическими и исследовательскими разработками.

Психологи мечтают о психологическом обществе. К концу войны психологам стало ясно, что их башня из слоновой кости полностью разрушена. Связь психоло­гии с ее древними корнями в философии была безвозвратно утрачена, и это, по мнению последнего поколения американских психологов, было к лучшему. На симпозиуме АРА «Психология и послевоенные проблемы» Г. Г. Реммерс отметил утрату психологией «ее философского наследия»:

Наше философское наследие, к сожалению, не было только благословением. Вырос­шая из относительно бесплодного раздела философии, известного под названием гно­сеологии, и вскормленная рационалистической наукой, склонной возвышать мышле­ние за счет действия и теорию над практикой, психология слишком часто пряталась в башне из слоновой кости, откуда иногда выходили ученые-педанты, чтобы предложить жемчужины мудрости, объективности и логики находящимся на их попечении, весьма мало заботясь о том, насколько такая диета питательна и адекватна (Remmers, p. 713).

В 1947 г. на конференции «Современные тенденции в психологии» Клиффорд Т. Морган поднял эту же проблему в более резкой форме, отметив, что «главнойтенденцией последних лет стало то, что психология решительно покинула башню из слоновой кости и пошла работать». Очевидно, что жизнь требовала, чтобы пси­хология меньше занималась абстрактными, почти метафизическими вопросами, унаследованными от философии, и больше — насущными потребностями людей.

Психологи входили в новую жизнь с тревогой и надеждой. Вэйн Деннис, вы­ступая на конференции, посвященной современным тенденциям, заявил, что «пси­хология сегодня обладает неограниченными возможностями». В то же время он беспокоился о том, что психология еще не добилась «престижа и уважения», необ­ходимых для «успешного существования в качестве профессии. Мы не можем эф­фективно работать как советники и консультанты или как исследователи челове­ческого поведения, не имея доверия и высокой оценки значительной части населе­ния». Его опасения не были беспочвенными, что и продемонстрировали дебаты в Сенате по поводу Отделения общественных наук в NSF. Деннис обращался ко мно­гим, когда защищал дальнейшую профессионализацию психологии как средство достижения общественного признания. Он говорил, что психологам следует наве­сти порядок в собственном доме, ужесточить требования к обучению психологов, преследовать псевдопсихологов и ввести сертификационные и государственные лицензионные стандарты для прикладной психологии.

Несмотря на эти опасения, психологи надеялись играть важную роль в после­военном мире. Выражая взгляды многих психологов, Г. Г. Реммерс дал определе­ние новой, постфилософской работы психологии: «Психология, наряду со всеми науками, должна видеть свою основную задачу в служении обществу... Знание ради знания является, в лучшем случае, побочным продуктом, предметом эстетической роскоши». В колледжах психологию следует «поставить наравне с другими есте­ственными науками», и в ее задачи входит научить выпускников тому, как «оце­нивать себя и свое место в обществе». В более широком смысле психология долж­на помочь построить «науку ценностей» и научить использовать «журналистику, радио и, в недалеком будущем, телевидение» для достижения «контроля над куль­турой». Психологию следует шире использовать в промышленности, сфере обра­зования — «самой важной отрасли прикладной психологии», геронтологии, вос­питании детей и для решения таких социальных проблем, как расизм. Из сфер, где психология могла сделать вклад в' человеческое счастье, Реммерс не упомянул толь­ко психотерапию. Наконец-то психологи были готовы дать людям то, на что в 1892 г. надеялся Уильям Джеймс: «психологическая наука научит их, как действовать».

Ценности и адаптация. Послевоенное положение психологии было отмечено некоторыми противоречиями. Старая психология шотландской философии здра­вого смысла гордо считала своей миссией преподавание и оправдание христиан­ских религиозных ценностей. Новая психология инструментальных экспериментов, бросая вызов старой психологии, гордо отметала моральные, особенно религиоз­ные, ценности во имя науки. Однако в 1944 г. Г. Г. Реммерс назвал «наукой ценно­стей» саму психологию. Психология описала полный круг: от служения христиан­скому Богу и обучения его ценностям до превращения, по словам Джона Бернема, в deus ex clinica, представляющего ценности религии новой эпохи — сайентизма.

Что это за новые ценности? Иногда психология, принимая позу естественной на­уки, свободной от ценностных установок, казалось, предлагала только инструментысоциального контроля. Дж. Уотсон, например, считал выработку условных рефлек­сов методом, с помощью которого психология могла бы внедрять общественные цен­ности, какими бы они ни были, в умы граждан. Как утверждал Г. Г. Реммерс, «хоро­шая жизнь», которой должна была содействовать психология, представляла собой «гомеостаз общества»; психология должна была удерживать людей от неприятно­го раскачивания лодки. Уотсон, Реммерс и другие психологи, мечтавшие о кон­троле, согласились бы с девизом Всемирной выставки 1933 г.: «Наука ищет, про­мышленность принимает, человек подчиняется» (D. Glassberg, 1985). Основной акцент психологии на методиках социального контроля был характерным след­ствием влияния политического прогрессивизма и подставлял прикладных пси­хологов под огонь критики, которую Рэндольф Бурн обрушивал на политиков-прогрессивистов. Будучи некогда прогрессивистом, Бурн пришел к пониманию того, что прогрессивизм не обладает собственными конкретными ценностями: «Иначе говоря, у них нет ясной философии жизни, за исключением той, какой об­ладает разведка. Они не имеют четкого представления о том, какое общество хотят создать или в каком обществе нуждается Америка, но они оснащены всеми адми­нистративными установками и талантами для того, чтобы его добиться» (цит. по: Abrahams, 1985, р. 7).

С другой стороны, психология иногда устанавливала собственные позитивные ценности: культ «Эго». Объектом изучения и интереса психологии служит инди­видуальный человек, и ее основной ценностью стало способствовать непрерывно­му росту индивидов, что породило у американцев тенденцию ставить личные ин­тересы выше общественных. Как сказал Дж. Дьюи: «Сам рост является единствен­ной нравственной задачей». Американские психологи не замечали противоречия между претензией на отсутствие ценностей и приверженностью ценностям лично­го роста, поскольку их главная ценность была слишком американской, чтобы быть ясной. Со времен А. Токвиля американцы стремились к самоусовершенствованию сильнее, чем к чему-либо еще. Непрерывный рост и развитие казались американ­цам настолько же естественными и необходимыми, как европейцам в средние века — центральное положение Бога, навеки неизменный идеальный божествен­ный порядок. В нашем мире людей, самостоятельно создавших себя, психологиче­ские методы, которые благоприятствовали непрерывному росту и изменениям, выглядели свободными от ценностей: американское общество и психология стре­мились к индивидуализму.

По сравнению с XIX столетием концепция индивида претерпела важные из­менения. В XIX в. характер был той концепцией, под которой люди понимали индивида. Р. У. Эмерсон определял характер как «нравственный порядок в призме индивидуальной природы», и слова, описывающие характер, включали такие по­нятия, как «долг», «работа», «цельность» и «зрелость». Таким образом, в своем характере человек обладал определенными отношениями, хорошими или плохи­ми, со всеобъемлющим и трансцендентальным нравственным порядком. Стрем­ление к хорошему характеру требовало самодисциплины и самопожертвования. Популярные психологи XIX в., например френологи, предлагали свои услуги по диагностике характера и давали советы о том, как его можно улучшить. Но в XX в. на смену нравственной концепции характера пришла нарциссическая концепцияличности, и самопожертвование заменила самореализация. Прилагательные, ис­пользуемые для описания личности, не были нравственными: очаровательная, сногсшибательная, магнетическая, властная, доминирующая, деятельная. Обла­дание хорошей личностью требовало не подчинения нравственному порядку, а исполнения желаний Эго и достижения власти над другими. Характер был пло­хим или хорошим, личность — знаменитой или безвестной. Психологи, убрав ре­лигиозные ценности, определявшие характер, способствовали рождению личности как средства самоопределения. Рост означал реализацию чьего-либо потенциала, а не жизнь в соответствии с безличными нравственными идеалами. Более того, потенциал, который еще не реализовался, мог быть как плохим, так и хорошим. Некоторые обладали потенциалом к совершению дурных поступков; следовательно, полное раскрытие потенциала каждого могло быть неблагоприятным для обще­ства. Таким образом, культивирование психологией индивидуального роста всту­пало в противоречие с ее заявлениями о предоставлении обществу инструментов социального контроля!

Вся психология XX столетия вращалась вокруг концепции адаптации. В экспе­риментальной психологии специалисты в области научения исследовали, каким образом разум и, позднее, поведение приспосабливают индивидуальный организм к требованиям окружающей среды. В прикладной психологии создавались ин­струменты для измерения приспособленности человека к внешним обстоятель­ствам и, при необходимости — его адаптации. Эти инструменты были призваны вернуть ребенка, рабочего, солдата или невротика обратно в состояние гармонии с обществом. В психологических концепциях на смену греху пришли поведенче­ские девиации, а абсолютную мораль,заменила статистическая (Boorstin, 1973). В более религиозные времена проблемы у человека возникали, если он нарушал моральные нормы, стоящие над человеком и обществом; сейчас у человека возни­кают проблемы, если он выходит за рамки средних показателей общества, которые определяются статистическими исследованиями. В теории психология стоит на стороне- индивидуального выражения, каким бы эксцентричным оно ни было. На практике, предлагая инструменты социального контроля и делая акцент-на при­способлении, она встает на сторону конформизма.

ГЛАВА 13