Социальная «революция» 1960-х гг.

На фоне процветания и общего хорошего самочувствия 1950-х гг. возникло малень­кое, но вызывающее тревогу течение, которое в самой психологии ощущалось сла­бо, но значительно сильнее чувствовалось в более широком мире американской культуры: что-то неправильное происходило с этосом (духом) и этикой приспособ­ления. Роберт Криган (Robert Creegan, 1953) писал в журнале American Psychologist, что «работа психологии заключается в критике и улучшении социального поряд­ка... а не в пассивном приспособлении и накапливании жира». Социолог К. Райт Миллз высказывал сожаление в связи с применением психологии в промышлен­ном социальном контроле, поскольку «власть превращается в манипуляции, види­мая власть становится невидимой, известное превращается в анонимное. И с по­вышением материальных стандартов эксплуатация становится все менее матери­альной и все более психологической» (L.J. Baritz, 1960). Психоаналитик Роберт Линднер (Robert Lindner, 1953) критиковал идеологию приспособления как опас­ную ложь, которая доводит людей до жалкого состояния и угрожает «отправить наш вид на задворки эволюции». Линднер упрекал психиатрию и клиническую психологию за то, что они поддерживают миф о приспособлении, считая всех не­вротиков и других несчастных людей «больными», хотя на самом деле они, по мне­нию Линднера, здоровы и просто не могут направить в правильное русло свое вос­стание против удушающей культуры конформизма. Линднер писал, что целью те­рапии должно быть не приспособление пациента к больному обществу, а работа над тем, чтобы «трансформировать негативный протест и мятеж пациента в позитив­ное выражение мятежных устремлений».

За пределами психологии восстание против приспособления получило более широкое распространение, значительно усилившись на протяжении 1950-х гг. В социологии книги Дэвида Райсмана «Толпа одиноких» и Уильяма Г. Байта «Че­ловек организации» препарировали и критиковали американскую культуру кон­формизма. В политике Питер Вирек возносил хвалу нонконформизму в книге «Неприспособленный человек: новый герой Америки». Такие романы, как «Над пропастью во ржи» Дж. Д. Сэлинджера (1951), «Человек в сером фланелевом кос­тюме» Слоана Уилсона (1955) и «На дороге» Джека Керуака (1957), выражали несчастье людей, попавших в плен серого мира приспособления и конформизма, жаждущих более эмоциональной жизни с меньшими ограничениями. Фильм «Бун­товщик без причины» рисовал трагическую судьбу одного из тех, чье беспокойство и неудовлетворенность не находят конструктивной цели. И яростная, неугомон­ная энергия молодых, количество которых быстро возрастало, вылилась в рок-н-ролл, единственный творческий выход, который они смогли найти.

В конце того десятилетия социолог Дэниел Белл писал об истощении идей на протяжении 1950-х гг. Старые убеждения оказались неприемлемыми для молодыхмыслителей, а золотая середина приспособления «не для них; она лишена страс­ти и патетического гнева». Для многих молодых умов мир был серым и скучным. В психологии эклектизм мог навевать скуку, поскольку не было спорных вопро­сов, не было таких баталий, как раньше, когда психология только зарождалась или когда функционалисты разгромили структуралистов, а бихевиористы — интро-спекционистов. Психология процветала, но шла к неизвестному концу, явно счаст­ливому, исходя из ее усилий по приспособлению.

Критика американской культуры психологами. Психологи соглашались с кри­тикой тогдашнего американского общества и даже развивали ее. Проведя обзор убеждений 27 ведущих психологов, Дж. Д. Кин (J. D. Keehn, 1955) обнаружил, что они были гораздо более либеральными, чем в целом по стране. По сравнению с большинством американцев, психологи были нерелигиозны или даже антирелиги­озны (они отрицали существование Бога, то, что душа переживает смерть тела, и то, что людям необходима религия), возражали против смертной казни, полагали, что преступников надо не наказывать, а лечить, и поддерживали более мягкие за­коны о разводе.

Миф о душевных заболеваниях, В 1960 г. психиатр и политик либерального толка Томас Шац начал войну со всей системой учреждений психического здоро­вья, анализируя то, что он называл Мифом о душевных заболеваниях (Szasz, 1960а, Ь). Шац указывал, что концепция психического заболевания — это метафора, основанная на концепции физического заболевания, скверная метафора с пагуб­ными последствиями. Шац опирался на идеи Г. Райла, утверждавшего, что разум — это миф о призраке в машине. Шац сделал логичный вывод, что если в человече­ской машине нет призрака, то некому болеть. Мы ложно приписываем поведение некоему внутреннему призраку и, если поведение нас не устраивает, говорим, что призрак болен, что, естественно, столь же ложно. «Тех, кто страдает от своего по­ведения и сожалеет о нем, обычно считают "невротиками"; тех, чье поведение за­ставляет страдать других людей и о ком сожалеют другие люди, обычно относят к "психотикам"». Поэтому, по мнению Шаца, «психическое заболевание — это не то, что есть у какого-то человека (внутри нет больного призрака), а то, что он делает» (1960Ь,р.267).

Шац полагал, что вера в психические болезни влечет за собой дурные послед­ствия. Прежде всего, психиатрические диагнозы навешивают ярлык, подражая систематизации физических болезней, но на деле за этим кроется стремление дать политическую власть психиатрам и их союзникам в сфере психического здравоох­ранения. Люди, объявленные «психически больными», лишаются свободы, их за­пирают на неопределенные сроки, даже если у них нет преступных наклонностей. Во время заключения им дают лекарства против их воли, чего не делают даже с осужденными за тяжкие преступления, сидящими в тюрьме: «Не существует ме­дицинских, нравственных или законных оправданий недобровольного психиатри­ческого вмешательства. Это — преступление против человечности» (р. 268). Делая свое заявление в духе доктрины о свободе воли, Шац утверждал, что концепция психического заболевания подрывает свободу человека, веру в моральную ответ­ственность и законодательные представления о вине и невиновности, проистека­ющие из свободы человека и моральной ответственности. Вместо того чтобы обращаться с человеком, который оскорбил нас или совершил преступление, как с ав­тономным существом, мы обращаемся с ним или с ней как с больной вещью, не обладающей волей. Поскольку миф о психическом заболевании является загово­ром доброты — мы склонны прощать людей, поступающих неправильно, и помо­гать им, — человек, классифицированный как психически больной и, соответствен­но, не отвечающий за свое поведение, скорее всего, примет свою предполагаемую беспомощность и прекратит расценивать себя как морально свободного деятеля. При распространении этих вредных настроений, поскольку наука считает, что дей­ствие детерминировано за пределами самоконтроля, любой человек может прекра­тить верить в свободу и моральную ответственность. Следовательно, миф о психи­ческом заболевании разрушает саму суть западной цивилизации, приверженной идеям свободы человека и его ответственности за свои действия.

Шац не говорил, что все, называемое «психическим заболеванием», — фикция, он только утверждал, что концепция психического заболевания сама по себе является фикцией или, точнее, социальной конструкцией, каковой была истерия в XIX в. (см. главу 4). Очевидно, что мозг может быть больным и порождать странные мыс­ли и антиобщественное поведение, но в этом случае имеет место не психическое за­болевание, а телесная болезнь. Шац был убежден, что большая часть того, что при­нято считать психическими заболеваниями, представляет собой «проблемы жиз­ни», а не истинные заболевания. Конечно, жизненные проблемы достаточно реальны, и человек, страдающий от них, может нуждаться в профессиональной помощи для их решения. Следовательно, психиатрия и клиническая психология легитимные профессии: «Психотерапия представляет собой эффективный метод помощи людям — не излечиться от "болезни", а, скорее, больше узнать о самих себе, других людях и жизни» (Т. Szasz, 1960a, p. xv-xvi). Шац делает вывод, что в меди­цинском понимании психиатрия является «псевдонаукой»; с точки зрения обра­зования это достойная профессия.

Идеи Шаца были и остаются очень противоречивыми. Для ортодоксальных психиатров и клинических психологов он — опасный еретик, «нигилистская и же­стокая философия которого... хорошо звучит, но очень мало предлагает, за исклю­чением оправдания пренебрежения» психически больными (I. N. Репп, 1985). Но для многих других его идеи были весьма привлекательными, поскольку предлага­ли альтернативную концепцию человеческих страданий, которая отнюдь не обя­зательно превращает агента в пациента. Шац и его последователи посредством «антипсихиатрического движения», как его иногда называли, добились некоторых успехов в изменении законодательных процедур, с помощью которых человек мо­жет быть против своей воли помещен в психиатрическую лечебницу. Во многих штатах подобные процедуры в настоящее время проводятся с предосторожностя­ми, оговоренными законом; ныне в большинстве районов уже невозможно препро­водить кого-либо в местное психиатрическое учреждение на основании устного заключения одного психиатра, как это практиковалось в 1960-е гг. Кроме того, на протяжении 1960-х гг. огромное количество психиатрических пациентов были выпущены из психиатрических лечебниц, к которым стали относиться как к тюрь­мам, где несправедливо держат людей, а не как к больницам, где заботятся о пси­хически больных и защищают их.

Гуманистическая психология и критика приспособления. Частью антипсихи­атрического движения был отказ от всей идеи приспособления. Душевнобольные не были больны, они отказывались подчиниться больному обществу и были поса­жены под замок за свой героизм. По мере того как в 1960-х гг. американское обще­ство все больше волновали борьба за гражданские права, бунты и преступность, а главное, война во Вьетнаме и противоречия, связанные с ней, такую ценность, как адаптация (теперь ее стали называть конформизмом), все больше американцев решительно отвергали. Как мы увидели, корни недовольства таились в 1950-х гг., но именно в 1960-е гг. критика конформизма стала открытой и повсеместной.

Например, в сфере социальных наук Снелл Патни и Гэлл Дж. Патни атаковали конформизм в книге «Приспособившийся американец: нормальные неврозы ин­дивида и общества» (S. Putney and G. J. Putney, 1964). В свое время в книге «Ци­вилизация и недовольство ею» 3. Фрейд утверждал, что цивилизованные люди неизбежно слегка невротичны, это психологическая цена цивилизации, поэтому единственное, что может сделать психоанализ — уменьшить неврозы до обычного чувства несчастья. Но Патни заявили, что «нормальные неврозы» представляют собой не просто обычные несчастья; они являются реальными неврозами, которые можно и должно лечить. Поскольку «нормальность... представляет собой разновид­ность болезни, уродства или задержки развития, которые мы делим с остальными людьми и которые поэтому не замечаем» (A. Maslow, 1973), адаптированные амери­канцы даже не подозревают о своем глубочайшем томлении и пытаются удовлетво­рять предписанные культурой, а не реальные человеческие потребности, следствием чего становятся фрустрация и растущее беспокойство. Патни отрицали ценность приспособления, предлагая -заменить его «автономией, означающей способность индивида делать обоснованный выбор поведения в свете своих потребностей» (1964). Маслоу (1961) полагал, что подобную точку зрения разделяют многие пси­хологи: «Я сказал бы, что на протяжении последних десяти лет большинство, если не все теоретики психологии, стали придерживаться антиприспособительных на­строений», и одобрял ценность автономии (самоактуализации) как замены при­способления.

Гуманистическая психология утверждает, что автономию можно приобрести благодаря психотерапии. Главным выразителем этой точки зрения был Карл Род­жерс. Его клиент-центрированная психотерапия пыталась говорить с пациентами на их языке и направлять их не к адаптации к нормам, царящим в обществе, а к постижению их собственных нужд и, следовательно, к их удовлетворению. Паци­ент, успешно прошедший психотерапию, становился человеком Гераклита. Карл Роджерс говорил (1958), что к концу успешной клиент-центрированной терапии «человек становится единством, потоком движения... он становится интегрирован­ным процессом изменчивости». Терапия Роджерса концентрировалась на чувствах. Человек, ищущий помощи, клиент (как и Т. Шац, Роджерс отвергал метафору пси­хического заболевания и отказывался называть тех, кому рн помогал, «пациента­ми») страдал, прежде всего, от неспособности надлежащим образом испытывать и полностью выражать свои чувства. Терапевт работал с клиентом для того, чтобы тот открыл для себя чувства, полностью и непосредственно переживал их и разде­лял чувства с терапевтом. Итак, «поток движения» в здоровом человеке был, прежде всего, потоком чувств, которые тот переживал. Согласно концепции Роджерса, нездоровым был тот индивид, который контролировал и скрывал чувства; здоро­вым (самоактуализированным, по терминологии Маслоу) был человек, который спонтанно испытывал эмоции в каждый момент и выражал их открыто и свободно.

Роджерс, Маслоу и другие адепты гуманистической психологии предложили западной цивилизации новые ценности роста и аутентичности. Ценности опреде­ляют, как человеку следует прожить свою жизнь и чем ему следует дорожить. Гу­манистические психологи считали, что человеку не следует придерживаться одних и тех же застывших путей, напротив, он всегда должен быть в движении, быть че­ловеком Гераклита. Они учили, что человеку следует дорожить своими чувствами. Обе эти ценности следуют из той психотерапии, которую практиковал Роджерс.

Итак, основной ценностью гуманистической психологии был «рост», т. е. от­крытость к изменениям, и именно этому следовало обучать клиентов. Естествен­но, что терапевт хочет изменений в клиенте, поскольку клиент, прежде всего,^: при­ходит в поисках помощи в деле улучшения своей жизни. Гуманистические тера­певты заставляли менять базовую человеческую ценность, цель всей жизни либо в процессе терапии, либо без нее. Гуманистические психологи соглашались с Джоном Дьюи по поводу того, что «рост сам по себе является единственной нрав­ственной задачей».

Другая новая ценность, аутентичность, подразумевала открытое выражение чувств, характерных для человека, проходящего терапию в стиле Роджерса. Мас­лоу (1973) определял аутентичность как «разрешение того, чтобы ваше поведе­ние и ваша речь стали истинным и спонтанным выражением ваших внутренних чувств». Традиционно людей учили контролировать свои чувства и быть осторож­ными в их выражении. Надлежащее поведение в деловой сфере и кругу знакомых — манеры — заключалось в том, чтобы не выражать непосредственные чувства и про­износить маленькую ложь, смягчающую социальные взаимодействия. Но гумани­стические психологи противопоставили манерам аутентичность, говоря о том, что эмоциональный контроль и лживое выражение эмоций представляют собой пси­хологическое зло и что людям следует быть открытыми, искренними и честными друг с другом, открывать душу так, как они могут открыть ее психотерапевту. Ли­цемерие расценивали как грех, а идеальная жизнь моделировалась по образцу пси­хотерапии: хороший человек (A. Maslow, 1973) не отягощен сдержанностью, испы­тывает глубокие эмоции и свободно делится своими чувствами с окружающими.

Гуманистическим психологам было ясно, что они находятся в состоянии вой­ны с традиционной западной цивилизацией, и они пытались организовать как мо­ральную, так и психологическую революцию. Маслоу (1967) отозвался о вежли­вости по поводу выпивки, предлагаемой на вечеринке, как об «обычной лживости, в которую мы все вовлечены» и объявил, что английский язык испорчен настоль­ко, что нормальный человек не может им пользоваться. Роджерс (1968) закончил свою статью «Межличностные взаимоотношения: США-2000» цитатой из «новой студенческой морали», провозглашенной в одном из колледжей: «Мы отрицаем, что неэффективные формы взаимодействия людей, осуществляемые посредством благопристойных манер, составляют приемлемый паттерн человеческих взаимо­отношений».Конечно, идеи Роджерса отнюдь не были новы для западной цивилизации. Высокую оценку эмоциональных чувств, доверие к интуиции и сомнения во влас­ти рассудка можно проследить от романтиков к христианским мистикам и к цини­кам и скептикам эллинской эпохи. Но Маслоу и другие ученые выразили эти идеи в контексте естественной науки, психологии, используя авторитет науки. Предпи­сания гуманистических психологов в отношении атараксии (чувствования и раз­деления чувств) стали входить в практику, что знаменовало наступление эпохи нового эллинизма. По мере того как цивилизация порождала все больше проблем, обычная жизнь стала непереносимой для многих людей, и, так же как люди в эл­линском мире, они начали искать новые формы счастья, выходящие за пределы, допускавшиеся культурой.

Гуманистическая психология, продукт современной академической системы, защищала современную форму скептицизма. Маслоу так описывал «невинное по­знание» самоактуализированной личности:

Если человек ничего не ожидает, если у него нет предчувствий и опасений, если у него в каком-то смысле нет будущего... то не может быть ни удивления, ни разочарования. Отсутствие ожиданий означает отсутствие тревоги, беспокойства, опасений, предчув­ствий... Все это относится к моей концепции креативной личности, которая живет здесь и сейчас, без будущего и без прошлого (1962, р. 67).

Таким образом, Маслоу пришел к идее атараксии эллинских скептиков: не делать обобщений и, следовательно, не беспокоиться по поводу того, что случится. Гумани­стический самоактуализированный человек, подобно античному скептику, прини­мает то, что есть, без какого-либо волнения, «плывет по течению», плывет без каких-либо переживаний по стремнине изменений современной американской жизни.

Значительно более явным проявлением нового эллинизма стали хиппи. Они, подобно античным циникам, выпали из обычного общества, которое презирали и отвергали. Как и гуманистические психологи, хиппи воевали с культурой, не дове­ряли рассудку и ценили чувства, но доводили свой антиинтеллектуализм и презре­ние к хорошим манерам до крайности, пытаясь жить жизнью, представляющей собой гераклитовский поток чувств, не ограниченный интеллектом или манерами. Движение хиппи началось примерно в 1964 г. и быстро стало мощной культурной силой. Чтобы исследовать и выражать свои чувства, хиппи обратились к наркоти­кам. Лишь немногие из них слышали о Карле Роджерсе или Абрахаме Маелоу, хотя фактически разделяли их ценности; зато они слышали о другом психологе, Тимоти Лири, молодом, честолюбивом и успешном гарвардском психологе, личные пробле­мы которого подтолкнули его к поиску определенных ощущений. Он начал при­менять наркотики, вначале пейотль, а затем ЛСД, чтобы достичь гераклитовского состояния человека, «интегрированного в процесс изменчивости», открытого но­вому опыту и интенсивно осознающего каждое чувство. Хиппи последовали за Лири в «психоделический» мир, расширяющий пределы разума, используя наркотики, как в свое время поступали Колридж и другие юные романтики, для того чтобы разру­шить индивидуальное непоследовательное сознание (Verstand И. Канта) и заме­нить его приливами эмоций, странными галлюцинациями и космическими, транс­цендентальными озарениями (Vemunft). Для хиппи, как и для идеалистов послеКанта, конечная реальность была психической, а не физической, и они верили, что наркотики откроют им двери подлинного, духовного мира. Даже без наркотиков хиппи и гуманистические психологи были не от мира сего. В одном письме Маслоу писал: «Я, по сути, живу в мире платоновских сущностей, и только кажусь живущим в этом, материальном мире» (цит. по: Н. Geiger, 1973).

К 1968 г. движение хиппи и движение протеста против войны во Вьетнаме до­стигли своего пика. Казалась, что новый эллинизм почти наступил.

Применение психологии. Психологи не смогли остаться в стороне от этих бур­ных социальных процессов. Их стало беспокоить, что они недостаточно участвуют в решении проблем общества. В 1969 г. в своем президентском обращении к АРА Джордж Миллер заявил: «Нашим крупнейшим вкладом в повышение благососто­яния людей может и должно стать открытие путей практического применения пси­хологических знаний». Миллер утверждал, что «научная психология — одно из самых революционных начинаний в интеллектуальной истории человечества. Если мы добьемся существенного прогресса в достижении провозглашенной цели — понимании, предсказании и контроле психических и поведенческих явлений — это будет иметь грандиозные последствия для всех аспектов жизни общества». Но, по мнению Миллера, социальная роль психологии, несмотря на развитие прикладных дисциплин, по-прежнему недостаточно велика, и следует активнее вмешиваться в деятельность по улучшению общественных отношений. Рассматривая возможно­сти для более широкого практического применения психологии, Миллер отверг использование поведенческих технологий: «Я верю, что воздействие психологии на общество будет осуществляться не с помощью тех или иных технологий, но пу­тем духовного влияния, путем формирования новых представлений о том, что воз­можно для человека и что для него желательно». Миллер требовал «мирной рево­люции, основанной на новой концепции человеческой природы», исходящей из образования: «Наши научные результаты будут постепенно внедряться в обще­ственное сознание в конкретных практически применимых формах».

Действительно, в 1960-х гг. общественный интерес к психологии постоянно рос. В 1967 г. начал выходить журнал Psychology Today, а в 1969 г. в журнале Time по­явился раздел «Поведение», т. е. о психологии начали писать издания, рассчитан­ные на массового читателя. Акцент на социальной роли психологии стал самым сильным за всю ее историю. Конференция АРА в 1969 г. была посвящена теме «Психология и проблемы общества», и страницы American Psychologist начали за­полняться статьями о студенческом движении, социальной ответственности пси­хологии и ссылками на Боба Дилана, поэта и музыканта молодежной революции.

Не все психологи воздерживались от применения психологической технологии для решения социальных проблем. Два года спустя после выступления Миллера Кеннет Кларк (Kenneth Clark, 1971) в своем президентском обращении к АРА утверждал, что политических лидеров следует «обязывать» к тому, чтобы «они принимали и применяли самую раннюю, совершенную форму психотехнологиче­ского, биохимического вмешательства, которое гарантировало бы положительное использование власти». В одной из статей в Psychology Today психолог Джеймс Мак-Коннелл (James McConnell, 1970) восклицал: «Мы должны научиться вынуж­дать людей любить друг друга, вынуждать их хотеть вести себя надлежащимобразом. Я говорю о психологическом принуждении». По мнению Мак-Коннелла, существовали технологии, с помощью которых общество может «приобрести почти абсолютный контроль над поведением индивида... Необходимо перестроить наше общество таким образом, чтобы мы с детства были научены хотеть делать то, чего хочет от нас общество». Мак-Коннелл заключил: «Сегодня психологи-бихевиори-сты являются архитекторами и инженерами Нового мира».

Мак-Коннелл не был одинок в своем желании захватить и перестроить тради­ционные социальные функции. Гарриет Рейнгольд (Harriet Rheingold, 1973) жаж­дала создать новую психологическую профессию «ученого по воспитанию детей», которую «должны были бы считать главной в стране». Более того, «родителей необхо­димо учить, как воспитывать детей» и, подобно клиническим психологам, «родители должны получать сертификаты». В том же духе высказывался и КрейгТ. Рэйми (Creig T; Raimey, 1974), который призывал организованных психологов «учредить адекватные услуги для детей этого народа». Согласно утопической схеме Рэйми, психологи-специалисты должны были играть основную роль в отборе, оценке и вос­питании детей в обычных школах и специальных консультационных учреждениях.

Но, по иронии судьбы, сама АРА столкнулась с теми же проблемами, которые собиралась лечить в обществе. В 1970-х гг. начался яростный спор по поводу того, какой социальной ценностью обладают (и обладают ли вообще) стандартизован­ные тесты, особенно тесты на IQ. В течение долгого времени было известно, что черные дети справляются с тестами на коэффициент интеллекта намного хуже, чем белые. Острую дискуссию вызвало заявление Артура Йенсена (Arthur Jensen, 1969), в котором он вернулся к евгенической точке зрения, утверждая, что это раз­личие обусловлено генетически: черные уступают белым от рождения, и поэтому компенсирующие образовательные программы обречены на провал. Споры между Йенсеном, его критиками и сторонниками бушевали несколько лет. На встрече АРА в 1968 г. Ассоциация черных психологов (Association of Black Psychologists) представила петицию, которая призывала к мораторию на использование тестов IQ в школах, ссылаясь на частые злоупотребления, особенно на то, что тесты ис­пользовали для притеснения черных детей и направления их в школьные отделе­ния низшего уровня. АРА отреагировала на эту петицию в типичном академиче-ско-бюрократическом стиле: она назначила комитет. В 1975 г. он опубликовал свой доклад (Т. Cleary, L. Humphries, S. Kendrick and A. Wesman, 1975), вывод которого был выдержан в стандартном академическо-бюрократическом стиле: иногда тес­тами злоупотребляют, но само по себе их применение законно.

Заключение комитета не удовлетворило черных психологов. Их представитель Джордж Д. Джексон (J. D.Jackson, 1975) назвал этот доклад «вопиюще расист­ским» и сделал вывод о том, что «сейчас мы нуждаемся больше чем просто в мора­тории — нам необходимы вмешательство правительства и строгие санкции». Спо­ры по поводу тестирования продолжаются до сих пор, и определенные изменения в распределение учащихся по уровням внесены. Тем не менее двусмысленность ситуации сохраняется, поскольку организованная психология неспособна успеш­но разрешить проблемы, очень сходные с теми, которые она предполагала револю­ционизировать с помощью научных методов.Некоторые американцы, особенно консерваторы, не желали иметь того, что да­рила им психология. В широко известной речи вице-президент Спиро Эгнью (Spiro Agnew, 1972) осуждал психологов, особенно Б. Ф. Скиннера и Кеннета Кларка, за предложенную ими «смехотворную хирургию души нации». Эгнью цитировал Джона Стюарта Милля: «Все, что разрушает индивидуальность, есть деспотизм», — и добавлял: «Мы боремся с новым видом деспотизма». Консервативный журналист Джон Лофтон (John Lofton, 1972) для специального выпуска American Psychologist написал статью, посвященную серьезному перепроизводству и неполной занято­сти психологов, обладающих научной степенью доктора философии. Исходя из сообщений неофициальных информаторов, Лофтон сделал вывод, что широкие массы думают об этом так: «Неплохо бы уменьшить число этих докторов. Разве­лось слишком много специалистов в ничтожных вещах» (р. 364). Лофтон гово­рил, что психология не пользуется симпатией, поскольку люди столкнулись со злоупотреблениями технологиями модификации поведения и тестами. Акаде­мическая психология, в том числе и когнитивная психология, подверглась же­стокой критике: «Эта дисциплина продолжает торговать предложениями двух сортов: теми, которые истинны, но самоочевидны, и теми, которые истинны, но неинтересны... Ее ответы на все действительно важные вопросы удручающе ба­нальны» (P. Robinson, 1983, р. 5).

Через десять лет после обращения Миллера был проведен симпозиум, посвя­щенный прогрессу в применении психологии. Большинство докладов были доста­точно мрачными; даже оптимисты полагали, что достижения невелики. Два автора высказывались особенно резко. Зигмунд Кох (S. Koch, 1980) в пух и прах разнес речь Миллера, обличив ее бессмысленность, необдуманность и противоречивость. Он утверждал, что психологию слишком широко применяли в популярной психо­терапии и потоке книг о самопомощи. Кох сказал: «Я считаю, что для общества будет гораздо лучше, если мы заберем психологию обратно — в сферу науки». Философ науки Майкл Скрайвен (Michael Scriven, 1980) дал уничтожающую ха­рактеристику психологии. По его мнению, психология потерпела неудачу, посколь­ку носила неисторический характер, не применяла к самой себе нормативы, при­меняемые к другим, воображала себя свободной от ценностей и продолжала по­творствовать фантазиям Ньютона.

Мятеж, но не революция. Шестидесятые годы были полны «шума и ярости», достигших своего пика в 1968 г.: убийства Мартина Лютера Кинга и Роберта Кен­неди, ожесточенные межрасовые столкновения, рост антивоенного движения. Молодежь была полна крайнего неприятия традиций своего народа и собственных родителей. Общество пребывало в смятении. В области психологии гуманистиче­ские психологи вели войну с культурой интеллекта, вдохновляя движение хиппи, тогда как когнитивные психологи кричали о кунианской революции против Хал-ла, Спенса и Скиннера. Но все это в равной степени не было ни когнитивной, ни социал-хиппи-гуманистической революцией.

Хотя гуманистическая психология полагала, что критикует американское об­щество с радикальных позиций, на деле эта критика была реакционной. В концеп­ции самоактуализации А. Маслоу всего лишь возродил аристотелевскую идею scalanaturae с помощью современного психологического жаргона. Культивируя чувства и интуицию, гуманистическая психология вернулась к романтическому отрицанию научной революции, но никогда не была достаточно честна, чтобы признать это. Гуманистические психологи, включая К. Роджерса и А. Маслоу, всегда считали себя учеными, игнорируя глубокий конфликт между приверженностью науки при­родному закону и детерминизму и свою собственную приверженность примату цели человека. В XIX в. В. Дилти и другие представители аутентичной романти­ческой традиции выдвинули ряд причин, в силу которых гуманитарные науки, Geisteswissenschaften, следовало отделить от физики, химии и прочих Naturwis-senschaften, но гуманистические психологи смогли предложить только голослов­ные протесты против империализма естественных наук. Если и следовало предъяв­лять иск к естественно-научному, редукционистскому образу человека, то он дол­жен был исходить из другого, более разумного источника.

Подобным же образом хиппи и другие «протестующие» того периода воплоща­ли в себе все общественные противоречия. Они поклонялись простой, доурбани-стической жизни, хотя сами, большей частью, жили в больших городах (где к деви­ациям относились гораздо терпимее, чем в маленьких городках) и основное вни­мание в своей жизни уделяли наркотикам и электронной музыке, продуктам того индустриального мира, который притворно отвергали. Как и гуманистические пси­хологи, они ценили чувства и открытость новому опыту, повторяя восклицание Уильяма Блейка: «Боже, спаси нас от одностороннего видения и сна Ньютона!» Точно так же как гуманистическая психология не смогла занять место бихевиориз­ма, движение хиппи потерпело неудачу в попытке ниспровергнуть традиционное общество. Ни хиппи, ни гуманистические психологи не были великими нонкон­формистами, каковыми себя считали. Хиппи вели странную жизнь, но требовали подчинения своему нонконформизму. По их мнению, самым величайшим грехом было быть «нормальным», придерживаться ценностей родителей и родной куль­туры, упорно работать, добиваться свершений, быть эмоционально «закрытым». Гуманистические психологи не отказывались от добродетели приспособления. Маслоу (1961) описывал свою утопию Эупсихию как место, «где не будет необхо­димости оглядываться на прошлое — люди смогут успешно приспосабливаться к изменяющимся условиям». Огромным терапевтическим прорывом гуманисти­ческих психологов стала группа встреч, в которой люди предположительно учи­лись быть открытыми и аутентичными. В описании Роджерса, членов группы вы­нуждали быть аутентичными:

По мере того как проходит время, группа начинает считать невыносимым тот факт, что какому-либо члену группы приходится жить под маской. Вежливые слова, ин­теллектуальное понимание друг друга и взаимоотношений, мягкий такт и прикры­тие... недостаточно хороши... Мягкая в одних случаях, почти жестокая в других, груп­па требует, чтобы индивид был самим собой, чтобы он не прятал своих чувств, чтобы он снял маску (цит. по: В. Zilbergeld, 1983, р. 16).

Гуманистические психологи, подобно хиппи, не ставили под вопрос ценность адаптации и социального контроля; они просто хотели изменить стандарты, к ко­торым люди должны приспосабливаться.

Профессиональная психология