Вызовы, брошенные бихевиоризму

Картезианская лингвистика

Если в 1950-х гг. кого-нибудь из психологов можно было поставить рядом с Дж. Уотсоном по степени радикальности взглядов, то это был Ноам Хомски. В лингвистике Хомски возродил то, что называл рационалистической программой Декарта, предложив крайне формальное представление о языке как органе, посред­ством которого рассудок выражает сам себя, и воскресив представление о врожден­ных идеях. Поскольку Хомски считал язык рациональной особенностью, уникаль­ной для человека, он вступил в конфликт с бихевиористскими толкованиями языка.

Атака на «Вербальное поведение». Со времен Декарта язык рассматривали как особую проблему любой механистической психологии. Студент К. Л. Халла Спенс подозревал, что язык может оказаться непригодным для законов научения человека, полученных на базе исследования животных. В 1955 г. неформальный бихевиорист Ч. Осгуд отозвался о проблемах смысла и восприятия как о «Ватер­лоо современного бихевиоризма» и в ответ попытался создать теорию опосредова­ния языка, применимую только к людям (С. Osgood, 1957). Философ Н. Малкольм (Norman Malcolm, 1964), с симпатией относившийся к бихевиоризму, рассматри­вал язык как «существенное различие между человеком и низшими животными».

Но Скиннер не был согласен с картезианскими взглядами, которые частично разделяли даже его соратники-бихевиористы. Одной из задач книги «Вербальное поведение» было показать, что язык, хотя и являющийся сложной формой поведе­нием, можно объяснить, исходя только из принципов поведения, сформулирован­ных на базе изучения животных. Следовательно, Скиннер отрицал специфику вер­бального поведения и наличие фундаментальных различий между человеком и низшими животными. Подобно тому как эмпирик Д. Юм пробудил И. Канта от его догматического сна и повел на защиту трансцендентного разума, юмовская трак­товка языка в изложении Скиннера вызвала контратаку рационалистов, заявив­ших о том, что бихевиоризм не просто ограничен, но и неверен. Более того, вместо него была выдвинула рационалистская трактовка языка. В следующем разделе мы рассмотрим новую психолингвистику; здесь же мы суммируем результаты атаки рационализма на «Вербальное поведение».В 1959 г. журнал Language опубликовал большой обзор книги Скиннера «Вер­бальное поведение», написанный молодым и неизвестным лингвистом по имени Ноам Хомски. Хомски нападал не только на работу Скиннера, но и на эмпириче­ские идеи в лингвистике, психологии и философии вообще. Он назвал произведе­ние Скиннера доведением бихевиористских теорий до абсурда и мифологией, а не наукой (цит. по: L Jakobovits and M. Miron, 1967). Это были слова гневного рево­люционера, и обзор Хомски стал, возможно, единственной влиятельной статьей по психологии, вышедшей в свет после бихевиористского манифеста Дж. Уотсона в 1913 г.

Основной смысл критики Хомски в адрес книги Скиннера заключался в том, что это произведение представляет собой «упражнение в говорении двусмыслен­ностей». Фундаментальные технические термины Скиннера — стимул, ответ, под­крепление и т. д. — обладают установленным значением в экспериментах по науче­нию животных, но, вопреки заявлениям Скиннера, без серьезной модификации их нельзя распространить на человека. Хомски утверждал, что, если попытаться использовать термины Скиннера в строго техническом смысле, можно продемон­стрировать, что они неприменимы к языку, а если придать этим терминам метафо­рическое расширение, они становятся настолько неопределенными, что это ни в коей мере не улучшает традиционных лингвистических представлений. Хомски методично нападал на каждую концепцию Скиннера, но мы рассмотрим только два примера: его анализ стимула и подкрепления.

Очевидно, что для любого бихевиориста правильные определения стимулов, контролирующих поведение, очень важны. Но определение стимула представляет большую трудность, ее отмечали и Торндайк, и другие ученые. Следует ли опреде­лять стимулы в чисто физических терминах, независимых от поведения, или же в терминах их воздействия на поведение? Если мы примем первое определение, то поведение выглядит не подчиняющимся законам, поскольку очень немногие сти­мулы в такой ситуаций могут воздействовать на поведение; если же мы примем второе определение, то поведение становится по определению подчиняющимся законам, поскольку тогда бихевиористы рассматривают только те стимулы, кото­рые постоянно определяют поведение. Хомски обратил на эту проблему особое внимание. Во-первых, он указал, что говорить, будто каждый фрагмент вербаль­ного поведения находится под контролем стимула, с научной точки зрения бес­смысленно, поскольку мы всегда можем обнаружить некоторый стимул для любой ответной реакции. Человек смотрит на картину и говорит: «Это Рембрандт, не так ли?» Скиннер утверждал бы, что определенные тонкие свойства картины опреде­ляют ответ. Но человек мог сказать и: «Сколько это стоит?»; «Это не гармонирует с обоями»; «Вы повесили ее слишком высоко»; «Это отвратительно!»; «У меня дома есть точно такая же»; «Это подделка» и так далее, практически до бесконечности. Не имеет значения, что сказано, можно обнаружить некоторое свойство, которое «контролирует» поведение. Хомски утверждал, что при таких обстоятельствах не существует предсказания поведения и уж наверняка нет серьезного контроля. Система Скиннера вовсе не представляет собой шага вперед в области научного контроля поведения, на что претендует.Хомски также указывал, что определение стимула, данное Скиннером, стано­вится безнадежно туманным и метафоричным по мере удаления от строгой обста­новки лаборатории. Скиннер говорит о «регуляции поведения удаленными стиму­лами», при которой стимул вовсе не должен контактировать с говорящим, и утверж­дает, что употребление грамматических форм прошедшего времени определяется неуловимым свойством стимулов, о которых мы говорим, как о действии в про­шлом. Но какие физические измерения определяют действие в прошлом? Хомски утверждал, что в данном случае Скиннер не сказал ничего нового о предполагае­мой регуляции вербального поведения стимулами.

Затем Хомски рассмотрел подкрепление, еще один термин, которому легко дать определение в обычных экспериментах по оперантному научению в терми­нах получения пищи или воды. Хомски утверждал, что применение Скиннером этого термина по отношению к вербальному поведению весьма туманно. Рассмот­рим представление Скиннера об автоматическом самоподкреплении. Разговор с самим собой автоматически представляет собой самоподкрепление; именно по­этому люди это делают. Подобным же образом говорят, что мышление является поведением, которое автоматически воздействует на своего обладателя и, следо­вательно, служит подкреплением. Рассмотрим также то, что можно назвать «от­даленным подкреплением»: для писателя, которому не удается добиться призна­ния при жизни, подкреплением может быть ожидание позднейшей славы. Хомски (N. Chomsky, 1959/1967, р. 153) утверждал, что «представление о подкреплении вообще утратило какой-либо смысл...» Человек может получать подкрепление, хотя не производит никакого ответа (мышление), подкрепляющий «стимул» со­всем не обязательно должен соприкасаться с «подкрепляемым человеком» (от­даленное подкрепление), а может и вообще не существовать (автор может никогда не добиться успеха).

Хомски не считал книгу Скиннера «Вербальное подкрепление» с изложением подлинной научной гипотезы. Его острая и жесткая критика, в сочетании с соб­ственной позитивной программой, ставила целью ниспровержение бихевиорист­ской психологии, а не ее либерализацию, как это имело место в случае с Н. Милле­ром, или расширение ее границ, к чему призывал К. Роджерс. Хомски полностью отрицал бихевиоризм.

Язык и разум. Разделяя рационалистские, картезианские взгляды, Хомски (N. Chomsky, 1966) придерживался мнения, что никакой бихевиористский подход не в состоянии справиться с бесконечной созидательностью и подвижностью язы­ка. Он утверждает, что можно понять творчество, лишь признав тот факт, что язык представляет собой систему, управляемую правилами. Частью психических про­цессов человека является набор грамматических правил, который позволяет гене­рировать новые предложения, соответствующим образом комбинируя лингвисти­ческие элементы. Таким образом, каждый человек может генерировать бесконеч­ное количество предложений посредством повторного применения грамматических правил, точно так же как человек может бесконечно генерировать числа, много­кратно применяя правила арифметики. Хомски утверждает, что язык человека нельзя понять до тех пор, пока психология не опишет правила грамматики, психи­ческие структуры, лежащие в основе говорения и слушания. Поверхностный бихевиористский подход, который изучает лишь речь и слушание, но пренебрегает внутренними правилами, руководящими речью и слушанием, неадекватен.

В попытке возродить картезианский рационализм в XX в. Хомски выдвинул нативистскую теорию научения языку, в дополнение к формальной, управляемой правилами, теории языка взрослых. Он предположил (N. Chomsky, 1959,1966), что дети обладают биологическим устройством для приобретения конкретного языка, которое руководит научением родному языку в возрасте от 2 до 12 лет. Таким обра­зом для Хомски, как и для Декарта, язык является уникальной принадлежностью людей. В одном аспекте нативизм Хомски еще последовательнее, чем у Декарта: Декарт предполагал, что люди обладают языком, потому что они (единственные среди животных) могут думать и выражать себя в языке, тогда как Хомски счита­ет, что сам по себе язык, а не более общая способность к мышлению, — это видо-специфичный признак человека. Вскоре после того, как Хомски предложил свои взгляды на обсуждение, психологи-бихевиоралисты возродили старый проект Ламетри по обучению языку обезьян. Для этого использовались язык символов, компьютерные языки и системы значков. Результаты проекта оцениваются очень противоречиво (Т. Н. Leahy and R. J. Harris, 2000), но ясно, что, хотя обезьяны мо­гут усвоить грубую коммуникацию посредством символов, они не в состоянии на­учиться чему-то, хотя бы отдаленно напоминающему человеческий язык.

Идеи Хомски оказали чрезвычайно большое влияние на психолингвистику, бы­стро и полностью вытеснив бихевиористские подходы — как теорию опосредования, так и взгляды Скиннера. Многие психологи пришли к убеждению, что бихевиорист­ские взгляды были ложными, и занялись обноЬленными исследованиями языка в духе идей Хомски. Техническая система Хомски, описанная в работе «Синтакси­ческие структуры» (вышедшая в свет в 1957 г., тогда же, когда и «Вербальное пове­дение»), предлагала новую теорию, на базе которой планировались исследования. Исследования шли друг за другом, и на протяжении всего лишь нескольких лет идеи Хомски породили намного больше эмпирических работ, чем взгляды Скиннера. Противоречивый нативизм Хомски стимулировал исследование языка детей. Вли­яние, оказанное Хомски, великолепно описал Джордж Миллер. В 1950-х гг. Миллер был приверженцем бихевиористской картины языка, но личное знакомство с Хомски побудило его к отказу от старой парадигмы. В 1962 г. он писал: «В процессе моей работы я, похоже, стал очень старомодным психологом. Сейчас я верю, что разум — это нечто большее, чем просто англосаксонское слово из четырех букв; человеческий разум существует, и работа психологов и состоит в том, чтобы его изучать» (р. 762). Разум, изгнанный Дж. Уотсоном в 1913 г., вернулся в психологию усилиями сторон­него человека — Ноама Хомски. Акцент Хомски на управляемую правилами приро­ду языка помог формированию позднейших теорий обработки информации, кото­рые объявили, что правилам подчиняется все поведение в целом.

Разрушение основ

Как раз в то время, когда гуманистическая психология бросила вызов господству бихевиоризма, некоторые фундаментальные рабочие предположения бихевиориз­ма, и даже бихевиорализма, стали подвергаться сомнению. В сочетании с нападками

критиков, возникшие сомнения помогли открыть путь к формулировке новых теорий, одни из которых принадлежали традиции бихевиорализма, а другие были более радикальными.

Исчезновение позитивизма

В 1930-х гг. логический позитивизм послужил философским оправданием бихевио­ризма и помог дать новое определение психологии как науки о поведении, а не о разуме. Позитивизм модифицировал, по крайней мере, формулировки ведущих теорий научения того времени и полностью привлек на свою сторону молодых экспериментальных психологов, которые вверили свою судьбу операционализ-му, используя его как аналитическое средство, позволяющее определять, какие 'проблемы заслуживают исследования, а какие являются тупиковыми.

Но с конца 1950-х гг. наметилась тенденция к пересмотру методологических взглядов науки. С момента своего появления логический позитивизм претерпевал постоянные изменения, которые все дальше уводили его от простого логического позитивизма 1920-х гг. Например, в 1930-е гг. было признано, что теоретические термины нельзя четко связать с наблюдениями с помощью одноступенчатого опера­ционального определения; факт, который некоторые психологи признали, не отка­завшись от жаргона операционализма. Но философы следующего поколения пере­стали принимать идеи позитивизма, и в 1960-х гг. он сошел на нет. В1969 г. был опуб­ликован сборник статей «Наследие логического позитивизма» (P. Achinstein and S. F. Barker, 1969).

Позитивизм критиковали с разных точек зрения, но наиболее фундаменталь­ные возражения заключались в том, что его научная практика была ложной. Такие исторически ориентированные философы науки, как Томас Кун и Стивен Тоул-мин, продемонстрировали, что предполагаемая объективность науки была мифом (см. главу 1). Было показано, что позитивистское представление о науке как о ло­гичной системе, состоящей из аксиом, теорем, предсказаний и верификаций, иска­жает и фальсифицирует ее, поскольку наука — это живая, подверженная ошибкам сфера человеческой деятельности.

Взгляды Т. Куна приобрели популярность среди психологов. По мере того как в конце 1960-х гг. когнитивная психология сменяла бихевиоризм, появлялись ссылки на столкновение парадигм и научные революции. Доктрина Куна, казалось, оправдывала революционные склонности: бихевиоризм должен быть ниспроверг­нут, его нельзя реформировать. Многие психологи были заражены радикальным духом 1960-х гг., который стремились привнести в науку. Использование «Струк­туры научной революции» поднимает одну интересную проблему социальной пси­хологии. Может ли восприятие революции быть самоисполняющимся пророче­ством? Возникла бы так называемая революция против бихевиоризма, если бы не было книги Куна? Или могла ли вера в идеи Куна создать видимость революции там, где на деле имелась лишь концептуальная эволюция?

Мы вернемся к этим вопросам в следующей главе, когда снова зададимся во­просом: а была ли революция? Сейчас же для судьбы бихевиоризма важно то, что в конце 1960-х гг. лишь единицы из философов науки верили, что позитивизм мо­жет быть заслуживающей доверие философией науки. Многие отвергали социально-психологические подходы Куна, но было ясно, что позитивизм полностью себя исчерпал. Позитивизм просто-напросто исчез, а вместе с ним исчезли и философ­ские основы бихевиоризма.