Принятие и влияние идеи эволюции путем естественного отбора

Мир оказался хорошо подготовленным к теории Дарвина. Идея эволюции вита­ла в воздухе и до 1859 г., поэтому, когда «Происхождение видов» вышло в свет, образованные люди восприняли ее серьезно. Биологи и натуралисты приветство­вали книгу с различной степенью критицизма. Некоторые тезисы Дарвина, на­пример о том, что все живые организмы произошли от одного общего предка в далеком прошлом, были не очень новы и имели широкое признание. Но с теори­ей естественного отбора возникли огромные трудности, и для ученых все еще было весьма просто положиться на какую-либо форму ламаркизма, увидеть руку Бога в прогрессивной эволюции или исключить людей из сферы действия есте­ственного отбора, поскольку Дарвин ничего не сказал об этом. Тем не менее идея о том, что люди — часть природы, витала в воздухе, и Фрейд назвал дарвинизм вторым великим ударом по человеческому Эго.

Во многих отношениях дарвинизм был не революцией, а частью натурализма эпохи Просвещения. Дарвин беспокоился только о своей теории естественного отбора, но остальные вплели ее в гобелен человеческой науки. Герберт Спенсер, который верил в выживание самых приспособленных еще до Дарвина и безжалост­но применял эту идею к людям и обществу, был влиятельным сторонником мета­физического дарвинизма. Другим был Томас Гексли, использовавший эволюцию для борьбы с Библией, чудесами, спиритуализмом и религией вообще.

Гексли многое сделал для того, чтобы способствовать популяризации дарвиниз­ма как натуралистической метафизики. Теория Дарвина не положила начала кри­зису общественного сознания XIX в. Глубокие сомнения в существовании Бога и относительно смысла жизни восходят к XVIII столетию. Дарвинизм не бросил научный вызов старому мировоззрению Средневековья и Возрождения. Он стал кульминацией вызова, затруднив исключение людей из сферы действия неизмен­ных, определенных законов природы. В работе «Место человека в природе» (1863/ 1954) Гексли тщательно сопоставляет людей с ныне живущими крупными обезья­нами, низшими животными и ископаемыми предками, показывая, что мы на самом деле эволюционировали от низших форм жизни. В руках людей, подобных Гекс­ли, наука стала не просто разрушителем иллюзий, но и новой метафизикой, пред­лагавшей спасение посредством самой науки. Т. Гексли писал:

Эта новая природа, рожденная наукой на основе фактов... составляет основу нашего благосостояния и условие нашей безопасности... Это связь, объединяющая в единое целое области, превосходящие по размеру империи древности; она защитит нас от повторения чумы и голода прежних времен; это источник бесконечного комфорта и удобств, которые не просто роскошны, но способствуют физическому и моральному благосостояни ю.

Еще более экспансивно в своей книге «Мученичество человека» писал Винвуд Рид: «Бог Света, Дух Знания, Божественный Разум постепенно распространитсяпо планете... Тогда будут неизвестны голод и недоедание... Болезни исчезнут... Изобретут бессмертие... Человек станет совершенным... Он будет тем, кто восхва­ляется толпой как Бог...» (цит. по: W. E. Houghton, 1957, р. 152). Эта надежда на­поминает позитивизм О. Конта, который Гексли называл «католицизм минус хри­стианство». Но некоторым новая религия научной гуманности была явно близка. Гексли (Yuxley, 1863/1954) хвастливо заявлял о практических плодах науки: «Каждое химически чистое вещество используется на производстве, каждый ано­мально урожайный сорт растений или быстро растущая и нагуливающая жир по­рода животных». К сожалению, сегодня слова Гексли напоминают о химических канцерогенах, безвкусных помидорах и телятах, нафаршированных стероидами.

Дарвинизм не породил викторианские сомнения, но интенсифицировал их. Дар­вин совершил ньютоновскую революцию в биологии, лишил природу ее романтиче­ского капитала N, сведя эволюцию к случайной изменчивости и случайной победе в борьбе за выживание. Началось сведение биологической природы к химической, за­вершившееся открытием ДНК. В психологии дарвинизм привел к возникновению психологии адаптации. Предположив существование эволюции, каждый вправе спро­сить, каким образом разум и поведение, столь отличные от органов тела, помогают каждому существу приспосабливаться к окружающей среде. Б. Ф. Скиннер тщатель­но примерял свой радикальный бихевиоризм на дарвиновскую изменчивость, отбор и сохранение. Но Б. Ф. Скиннер был склонен недооценивать то, насколько сильно природа каждого вида, включая и Homo sapiens, сформирована эволюционным на­следием. Сегодня эволюционная психология (J. Barkow, L. Cosmides and J. Tooby, 1994; Dennett, 1996) создает более полную картину человеческой природы.

Многие люди, однако, не могут принять натурализм, или он вызывает у них силь­ную депрессию. Сам Гексли в последних статьях писал, что человек занимает уни­кальное место среди животных, поскольку благодаря своему интеллекту смог воз­выситься и выйти за пределы естественного Космического процесса и органической эволюции. Похожие чувства, достаточно обычные и для ученых, и для обычных людей, помогают понять причину популярности как во времена, предшествующие Дарвину, так и после него, различных полу- и псевдонаучных тенденций, основан­ных на уникальности рода людского. Епископ Уилберфорс, Уильям Дженнингс Брайан и другие защитники Библии нападали на эволюцию только за тем, чтобы быть сокрушенными столь мощными личностями, как Гексли или Кларенс Дарроу. По мере того как рос авторитет науки и уменьшалась власть религии, многих лю­дей привлекали движения, в которых смешивались наука и вера.

Начало психологии адаптации в Британии Ламаркистская психология: Герберт Спенсер (1820-1903)

Летом 1854 г. Герберт Спенсер начал писать труд по психологии, «направление мысли которого имело мало общего с направлением мысли, преследуемым ранее» (1904). Его работа под названием «Принципы психологии» появилась на следую­щий год. Эта книга дает своему автору полное право считаться основателем пси­хологии адаптации. Бэйн объединил ассоцианизм и сенсомоторную концепцию функций мозга; но, хотя он и признавал достоверность дарвинистской эволюции,его психология оставалась частью классического, доэволюционного ассоцианизма. В своих трудах, появившихся еще до Дарвина, Спенсер объединил ассоцианизм и сенсомоторную концепцию с ламаркистской эволюцией. Следовательно, он пред­восхитил психологию адаптации. Более того, он не только поднял два вопроса эво­люции, но также и дал ответы на них в таком стиле, который с тех пор стало основ­ным в англо-американской психологии.

«Принципы психологии» Спенсера являлись всего лишь частью его всеобъем­лющей синтетической философии. Спенсер был величайшим систематизатором со времен Фомы Аквинского, хотя сам считал себя вторым Ньютоном. Еще одной частью его системы были «Принципы социологии». В этой области знаний Спен­сера также считают основоположником. Фома Аквинский построил всю филосо­фию вокруг христианского Бога. Спенсер построил ее вокруг ламаркистской эво­люции, в которую поверил еще в 1852 г. Он соотнес все вопросы, метафизические и прочие, с принципом эволюции и представил ее как космический процесс, охваты­вающий не только органическую эволюцию, но и эволюцию разума и общества.

В 1854 г. Спенсер писал: «Если доктрина Эволюции верна, неизбежен вывод о том, что Разум можно понять, лишь наблюдая, как он эволюционирует». Спенсер разрабатывал оба вопроса эволюционной психологии. Рассматривая вопрос об индивиде, он считал развитие процессом, при котором связи между идеями отра­жаются точно так же, как связи между событиями, происходящими в окружающей среде. Связи между идеями построены по принципу смежности. В 1897 г. Спенсер писал: «Рост интеллекта в огромной степени зависит от закона, который гласит следующее: когда два физических состояния следуют непосредственно одно за другим, возникает такой эффект, что если первое состояние впоследствии вновь происходит, то есть некоторая тенденция, что второе последует за ним». Эта тен­денция усиливается по мере того, как идеи все чаще ассоциируются друг с другом. Подобно Бэйну, Спенсер пытался логическим путем вывести законы психических ассоциаций из сенсомоторной конституции нервной системы и головного мозга. В общих чертах анализ индивидуального разума Спенсера находится в рамках ато­мистического ассоцианизма. Он разбил сложные феномены интеллекта на основ­ные составляющие (Н. Spencer, 1897) и, рассматривая развитие разума как приспо­собление к условиям окружающей среды, добавил к воззрениям Бэйна эволюци­онную концепцию.

Спенсер изображал мозг как сенсомоторное ассоциативное устройство, утверж­дая (Н. Spencer, 1897), что «человеческий мозг — это организованный регистр бес­конечно многочисленных переживаний». Из его точки зрения вытекало два важ­ных следствия. Принимая во внимание ламаркистскую идею наследования при­обретенных признаков, можно сделать инстинкт приемлемым для ассоцианистов и эмпириков. Спенсер объяснил, каким образом мозг накапливал опыт в ходе эво­люционной цепочки, приведшей к появлению человеческого организма. Таким образом, врожденные рефлексы и инстинкты представляют собой всего лишь ас­социативные привычки, настолько хорошо заученные, что они стали частью гене­тического наследия вида. Подобные привычки могут быть приобретены в течение не индивидуальной жизни, а жизни всего вида, в соответствии с законами ассоци­ации. Врожденные идеи более не ужасали эмпириков.

Второе следствие объединения эволюции и сенсомоторной концепции нерв­ной функции более знаменательно: различия в психических процессах у разных видов сводятся к тому, какое количество ассоциаций в мозге они способны уста­новить. Любой головной мозг работает одним и тем же способом, посредством ассоциаций, и существуют лишь количественные различия в богатстве этих ассоциаций. Как писал Спенсер (Н. Spencer, 1897): «С впечатлениями, полу­ченными более низким интеллектом, вплоть до самого низкого, обращаются согласно модели». Таким образом, отвечая на вопрос вида, Спенсер отрицает ка­чественные различия между видами и допускает лишь количественные, ассо­циативные различия. Эта идея касается как внутривидовых различий, так и межвидовых; он говорил, что «европейцы унаследовали мозг на 20-30 кубиче­ских дюймов больше, чем папуасы», Это подразумевает, что «цивилизованный человек обладает более сложной или гетерогенной нервной системой, чем не­цивилизованный».

Выводы Спенсера имеют огромную важность для развития психологии адапта­ции. Принимая во внимание его схему, сравнительную психологию следовало бы направить на изучение видовых различий в простом ассоциативном научении, ис­следования, ставящего своей целью количественную оценку единственного изме­рения «интеллекта», вдоль которого можно расположить животных. Более того, по­добные исследования можно было бы производить в лаборатории, игнорируя ес­тественную окружающую среду организма. Если мозг не больше, чем изначально пустой ассоциативный механизм, действующий по принципу «стимул-ответ», то не имеет значения, являются ли ассоциации естественными или изобретенными; фактически лаборатория предлагает более высокий уровень контроля за процес­сом, чем наблюдения в природе.

Из этого также следует, что если все организмы научаются одним и тем же спо­собом, то результаты изучения простого научения у животных, с их точностью, вос­производимостью и строгостью, можно распространить без серьезных модифика­ций на научение человека. Мы увидим, что все эти условия имеют фундаментальную важность для бихевиоризма — психологии адаптации XX в. Бихевиористы ищут законы научения, которые справедливы, по крайней мере, для всех млекопитающих, и допускают распространение открытий, полученных на животных, на психологию человека — часто даже без подтверждающих данных.

Одним из способов применения теории эволюции к человеческому обществу является рассмотрение его как арены борьбы за существование. Эта установка на­зывается социальным дарвинизмом, хотя начало ей положил Спенсер еще до Дар­вина. Спенсер утверждал, что надо позволить естественному отбору идти и в слу­чае человека. Правительство ничего не должно делать для того, чтобы помогать бедным, слабым и беспомощным. В природе слабые и беспомощные животные, равно как и их плохие наследственные признаки, устраняются естественным отбором. Спенсер говорил, что так должно быть и в человеческом обществе. Правительству следует оставить в покое космический процесс, отбор самых приспособленных усовершенствует человечество. Помогать людям-неудачникам — означает лишь способствовать деградации вида, позволяя им иметь детей и таким образом пере­давать по наследству свою тенденцию к ошибкам.

Когда в 1882 г. Спенсер совершал турне по США, с ним обращались как со зна­менитостью. Социальный дарвинизм обладал исключительной привлекательно­стью в капиталистическом обществе невмешательства, в котором он мог оправдать даже беспощадную конкуренцию на основании того, что такая конкуренция совер­шенствует человечество. Хотя социальный дарвинизм обещал, в конце концов, совершенство вида, он был глубоко консервативным, поскольку рассматривал все реформы как вмешательство в законы природы. Американский социал-дарвинист Эдвард Юманс жаловался на разгул грабителей, но, когда его спросили, что он пред­лагает с этим делать, он ответил: «Ничего» (цит. по: R. Hofstadter, 1955). Только века эволюции могут облегчить проблемы людей.

Дарвинистская психология

Эволюционные принципы Спенсера, хотя и вдохновленные трудами Ж.-Б. Ламар-ка, не противоречат теории Дарвина о естественном отборе. Единственное новое предположение, которое потребовалось сделать, — это то, что естественный отбор породил сенсомоторные нервные системы, которые, как считают, существуют у всех животных, что подтверждало ассоцианистскую теорию разума и, позднее, по­ведения. Многие натуралисты-мыслители, включая самого Дарвина, сознательно или бессознательно придерживались ламаркистской точки зрения на прогрессив­ную эволюцию и иногда даже соглашались с наследованием приобретенных при­знаков. Таким образом, ламаркистская психология Спенсера незаметно раствори­лась в дарвинистской психологии.

Учение Дарвина в применении к людям. Основным затруднением, связанным с работой Ч. Дарвина «Происхождение видов», было то, что Т. Гексли называл местом человека в природе. В полной, натуралистической картине эволюции человек являет­ся частью природы, а не существом, выходящим за ее пределы. Это касается всех, не­зависимо от того, согласны они с этим или нет. Но в самом «Происхождении» о чело­веческой психологии говорится мало. Мы знаем, что в своих ранних записках, датиру­емых 1830-ми гг., Дарвин рассматривал эти вопросы, но, по всей видимости, оставил идею об их публикации, поскольку это могло вызвать слишком много проблем. Всю свою жизнь Дарвин думал о произведении об эволюции со всеми ее гранями, но ни­когда не написал его. Во всяком случае, этого не случилось до 1871 г., когда он, нако­нец, опубликовал кишу «Происхождение человека», в которой человеческая природа рассматривалась как подпадающая под действие естественного отбора.

Целью Дарвина в этой книге было показать, что «человек произошел от каких-то менее организованных форм». Он провел широкое сравнение поведения чело­века и животных и пришел к следующему заключению:

Различия в разуме человека и высших животных, хотя и велики, очевидно являются различиями в степени, а не различиями по типу. Мы увидели, что все чувства и ин­туиция, различные эмоции и способности, такие как любовь, память, внимание, лю­бопытство, подражание, рассудок и т. д., которыми похваляется человек, можно най­ти в зачаточном, а иногда даже в хорошо развитом состоянии у низших животных. Даже благородная вера в Бога не является прерогативой людей (1896).

В «Происхождении человека» Дарвин также не уделил психологии особого внимания. Он чувствовал, что Спенсер уже заложил основы эволюционной психологи. Тем не менее работа Дарвина во многом противоречила «Принципам» Спенсера. Дарвин следовал принципам психологии способностей, считая ассоци­ации вторичным фактором мышления. В какой-то степени Дарвин имел дело по­чти исключительно с проблемой вида, поскольку предполагал, что эволюция фор­мирует способности. Он также допускал огромное значение факторов наследствен­ности, рассуждая порой как нативист. По Дарвину, по наследству передается склонность как к добродетели, так и к преступлению; женщина генетически усту­пает мужчине. С другой стороны, Дарвин соглашался со Спенсером в том, что при­рода видовых различий скорее количественная, чем качественная, и что хорошо заученные привычки могут превратиться во врожденные рефлексы. Ламаркист­ская и дарвинистская психологии различаются не по содержанию, а по акцентам. Основное различие состоит в том, что психология Дарвина — лишь часть матери­алистической, эволюционной биологии. Напротив, психология Спенсера была ча­стью грандиозной метафизики, которая тяготела к дуализму и утверждала, что за пределами достижения науки существует «непознаваемое». Дарвин очистил пси­хологию адаптации от метафизического влияния.

Дух дарвинистской психологии: Фрэнсис Гальтон (1822-1911). Мы уже встре­чались с Фрэнсисом Гальтоном как с основоположником тестирования интеллек­туальных способностей. Сейчас мы имеем дело с ним как с психологом адаптации. Гальтон представлял собой великолепный пример особого типа викторианской эпохи, джентльмена-дилетанта. Располагая собственными средствами, он мог на­правлять свой пытливый ум на все, что желал. Он объездил большую часть Афри­ки и написал руководство для путешественников, опытным путем исследовал эф­фективность молитв, обнаружил возможность установления личности с помощью отпечатков пальцев. Значительную часть его обширных исследований составляли изыскания в области психологии и социологии. Например, он пытался установить, в какой части Великобритании больше всего красивых женщин, занимался изу­чением близнецов, чтобы выяснить, что в формировании личности зависит от при­роды, а что от воспитания, пытался использовать косвенные измерения поведения (уровень беспокойства), чтобы количественно оценить психическое состояние (скуку). Он изобрел метод свободных ассоциаций при исследовании памяти, ввел использовал анкеты для получения данных о психических процессах, например психических образах. Как мы уже знаем, он применил антропоморфические тесты на тысячах людей.

Хотя исследования Гальтона были настолько эклектичны, что не составили исследовательской программы и его нельзя считать психологом в таком же смыс­ле, как В. Вундта, Э. Б. Титченера или 3. Фрейда, Гальтон сделал важный вклад в развивающуюся психологию адаптации. Он расширил границы психологии на­столько, чтобы она охватила проблемы, исключенные Вундтом. В своей книге «Исследование человеческих способностей» (1883/1907, р. 47) Гальтон писал: «Ни один профессор психологии не может утверждать, что знает все элементы того, что преподает, если он не знаком с обычными явлениями идиотии, безумия и эпилеп­сии. Он должен изучить проявления болезни и врожденной глупости, так же как и высокого интеллекта». Вундт стремился понять только нормальный разум взрос­лых. Гальтона интересовал любой человеческий разум.

Г. Спенсер положил начало психологии адаптации, но Гальтон кратко очертил ее. Его эклектичный подход и к методам, и к изучаемому предмету, его привлече­ние статистики характеризуют дарвинистскую психологию. Кроме того, его инте­рес к индивидуальным различиям указывал на будущее: в немецкой рационалист­ской манере Вундт хотел описать трансцендентный человеческий разум; он считал исследование индивидуальных различий иностранным влиянием, а их существо­вание — досадной помехой. Гальтон же, руководствуясь эволюцией, особенно кон­цепцией изменчивости, интересовался всеми факторами, делающими людей столь различными. Исследование индивидуальных различий — существенный элемент дарвинизма, поскольку без изменчивости не может быть дифференциального от­бора и улучшения вида.

Улучшение человеческого рода и было целью Гальтона. В основе его разнообраз­ных исследований лежала не научная программа, а «религиозный долг». Он был убеж­ден, что самые важные индивидуальные различия, в том числе морали, характера и интеллекта, не являются приобретенными. Его целью было продемонстрировать, что эти признаки врожденные, а затем измерить их, чтобы использовать при рождении будущих поколений. Евгеника — это селективное выведение людей для улучшения вида. В своей книге «Гений наследственности» Гальтон предлагал:

Показать, что природные способности человека получены по наследству, с точно теми же ограничениями, которые существуют для физических признаков во всем органическом мире. Следовательно, поскольку легко, не нарушая эти ограничения, получать посредством тщательного отбора собак или лошадей, особо одаренных в отношении бега или чего-то еще, вполне практично создать одаренную расу людей путем тщательно подобранных браков в течение нескольких поколений (1869-1925).

Улучшение индивидов было основным научным интересом Гальтона, и он по­лагал, что избирательное выведение улучшит человечество быстрее, чем образова­ние. Программа Гальтона по селективному выведению людей представляла собой форму позитивной евгеники, пытавшейся подобрать индивидов, особенно «подхо­дящих» для вступления в брак. Гальтон выдвинул идею о поиске десяти наиболее талантливых мужчин и женщин Великобритании. Когда это было сделано, он орга­низовал их чествование, на котором предложил каждому огромную по тем време­нам сумму в 5 тыс. фунтов стерлингов, если они вступят в брак друг с другом.

Когда в 1869 г. Гальтон впервые опубликовал подобные предложения, они не нашли широкой поддержки. Но в конце XIX в. британцы ими заинтересовались. На фоне очень трудной победы над бурами в Южной Африке и сокращения импе­рии британцев начала беспокоить проблема деградации их нации. В 1902 г. 60 % бри­танцев были признаны негодными для прохождения воинской службы, что вызвало ожесточенные дебаты. В такой атмосфере политики всех толков обратили внимание на программу Гальтона.

В 1901 г. Карл Пирсон (1857-1936), близкий друг Гальтона, расширивший и усовершенствовавший его статистический подход к биологии, вынудил Гальтона вновь вступить в сражение за евгенику. Пирсон был социалистом, он противостоял консервативному, исповедывавшему невмешательство социальному дарвинизму и надеялся заменить его на евгенические программы, осуществляемые политиками. Гальтон, несмотря на свой преклонный возраст, согласился вернуться к работе и втом же году прочитал публичную лекцию о евгенике, а затем начал разрабатывать ее стратегию. В 1904 г. он пожертвовал 1,5 тыс. фунтов на исследования по евгени­ке и создание евгенического регистрирующего офиса при Лондонском универси­тете. В 1907 г. он помог основать Общество евгенического образования, которое начало издание журнала, Eugenics Review. Евгеника привлекала людей самой раз­ной политической принадлежности. Консервативные лидеры истеблишмента при­бегали к «законам о наследственности и развитии», чтобы поддержать свои крес­товые походы за нравственные, особенно сексуальные, реформы. Социал-радикалы могли привлекать евгенику как часть своих программ по политическому и обще­ственному реформированию. В течение первых десяти лет XX столетия о евгенике в Британии говорили очень много.

Несмотря на полученное внимание, британская евгеника, в отличие от амери­канской, добилась очень незначительных результатов в воздействии на обществен­ную политику. Программу Гальтона о вознаграждениях никогда не рассматрива­ли серьезно. Определенное внимание уделили законам, проводящим в жизнь не­гативную евгенику — попытки регулировать воспроизводство тех, кого посчитали «неприспособленными», но это были относительно мягкие меры, благодаря кото­рым социально беспомощных помещали в особые институты, где они могли полу­чать уход. Мнения британских евгеников в вопросе о необходимости правитель­ственных евгенических программ разделились; евгеники социал-радикального толка особенно страстно желали заменить законодательное принуждение образованием и добровольным контролем. Британские евгеники, в отличие от их американских коллег, никогда не раздували расизма и расовой истерии. Они всегда были силь­нее озабочены тем, чтобы побудить средний и высший классы к деторождению, которое неуклонно падало в течение длительного времени, чем злобно ограничи­вать воспроизведение рас, считавшихся низшими. Хотя евгеника зародилась в Британии, в англоязычном мире, как мы увидим далее, на практике ее осуществ­ляли только в Америке.

Подъем сравнительной психологии. Психология, основанная на эволюции, должна продвигать вперед исследования по сравнению различных способностей различных видов животных. Простое сравнение способностей человека и живот­ных восходит к Аристотелю, а Декарт и Юм строили на этих соображениях свои философские системы. Последователи шотландской школы психологии способно­стей утверждали, что нравственные способности человека отличаются от таковых у животных. Гальтон занимался изучением людей и животных для того, чтобы от­крыть специфические психические способности каждого вида. Но теория эволю­ции придала сравнительной психологии мощный импульс, поместив ее в широкий биологический контекст и дав веские обоснования. Во второй половине XIX в. сравнительная психология набирала силу, пока в XX в. специалисты по теории научения не стали отдавать предпочтение исследованиям животных, а не людей.

Можно сказать, что начало современной сравнительной психологии положила публикация в 1872 г. труда Дарвина «Выражение эмоций у человека и животных». Новый подход знаменовало следующее утверждение Дарвина, помещенное в предис­ловии к книге: «Нет никаких сомнений в том, что, до тех пор пока людей и других кивотных рассматривают как независимых созданий, это препятствует серьезному

исследованию причин экспрессии» (1872/1965, р. 12). Тем не менее тот, кто допус­кает, что «структура и привычки всех животных постепенно эволюционировали», посмотрит на весь предмет в новом и интересном свете. В дальнейшем Дарвин дела­ет обзор средств выражения эмоций, которыми обладают люди и животные, отме­чая их преемственность и показывая их универсальность для всех человеческих рас. Теория Дарвина очень ламаркистская по духу: «Действия, которые в начале явля­ются добровольными, скоро становятся привычными и, в конце концов, наслед­ственными, а затем могут совершаться даже вопреки желанию». Теория Дарвина гласит, что наше бессознательное выражение эмоций прошло через такое развитие.

Ранние работы по сравнительной психологии Дарвин систематически проводил совместно со своим другом Джорджем Джоном Романесом (1848-1894). В книге «Интеллект животных» (1883) Романее приводит обзор психических способностей животных от простейших до человекообразных обезьян. В более поздних работах, например в книге «Психическая эволюция человека», он пытается проследить по­степенную эволюцию разума на протяжении многих тысячелетий. Романее умер не успев завершить создание своей сравнительной психологии. Продолжателем его работы стал К. Ллойд Морган (1852-1936), который в своей книге «Введение в сравнительную психологию» (1894) отверг завышенную оценку интеллекта жи­вотных, данную Романесом. Романее достаточно произвольно наделил животных сложным мышлением, аналогичным своему собственному. Морган же утверждал, что мышление животных не следует переоценивать и руководствоваться при этом нужно лишь наблюдаемым поведением. Последним из основоположников британ­ской сравнительной психологии стал философ Леонард Т. Хобхауз (1864-1928), который использовал данные по сравнительной психологии для того, чтобы по­строить общую эволюционную метафизику. Он также провел ряд эксперименталь­ных исследований поведения животных, которые предвосхитили работы гешталь-тистов по интуиции животных и были предназначены для того, чтобы опроверг­нуть «надуманность» бихевиористских экспериментов.

Эти сравнительные психологи в своих теориях развития сочетали психологию способностей с ассоцианизмом и собрали весьма интересные факты. Они пресле­довали важные цели и использовали научные методы. Романее начал использовать в психологии объективный бихевиористический подход, сильно отличавшийся от субъективного метода интроспекции. Мы можем наблюдать не разум животных, а только их поведение; тем не менее целью британских психологов животных ни­когда не было простое описание поведения. Скорее, они хотели объяснить работу разума животных и, следовательно, пытались делать предположения о психиче­ских процессах, исходя из поведения. На проблемы, связанные с этой исследова­тельской программой, серьезно повлияло развитие бихевиоризма, основоположни­ками которого стали американские сравнительные психологи.

В плане методологии начало сравнительной психологии положил анекдотичный метод Романеса. Он собирал виньетки, изображающие поведение животных, и сор­тировал их, отбирая приемлемую и надежную информацию, для того чтобы рекон­струировать разум животных. Этот анекдотичный метод стал объектом насмешек американских ученых — поборников эксперимента, особенно Э. Д. Торндайка.

Метод страдал отсутствием контроля, доступного в лабораторных условиях, и яв­ной переоценкой интеллекта животных. Однако этот анекдотичный метод обла­дал преимуществами, не оцененными по достоинству в то время, поскольку позво­лял наблюдать поведение животных в естественных, непридуманных ситуациях. Мы еще увидим, как в 1960-х гг. психология животных столкнется с настоящими трудностями из-за того, что полагается исключительно на контролируемые лабо­раторные методы, упускающие из виду экологическую историю животных.

В теоретическом отношении выдвижение предположений о психических про­цессах на основании поведения представляло трудности. В общем, при этом слиш­ком легко приписать животному сложные психические процессы, которыми оно на самом деле не обладает; любое простое поведение можно объяснить (и ошибить­ся при этом) как результат сложных рассуждений. Любой, кто сегодня читает «Ин­теллект животных» Дж. Романеса, чувствует, что тот часто совершал эту ошибку. Канон Моргана, требующий консервативности предположений, стал попыткой справиться с этой проблемой.

В своих работах, посвященных разуму животных, К. Л. Морган (С L. Morgan, 1886) ввел знак отличия, который, к сожалению, получил меньшую известность и оказал меньшее влияние, чем знаменитый канон простоты. К. Л. Морган проводил различие между объективными предположениями о разуме животных на основании их поведения и проективными, или, как он называл их на философском жаргоне того времени, избирательными предположениями. Представьте, что вы наблюдае­те за собакой, сидящей на углу улицы в 15.30. Когда подъезжает школьный авто­бус, она вскакивает, виляет хвостом и смотрит, как автобус тормозит и останавли­вается. Собака смотрит на детей, выходящих из автобуса, и затем, когда выходит один из мальчиков, прыгает на него, лижет ему лицо, а потом мальчик с собакой вместе идут по улице. К. Л. Морган сказал бы, что объективно мы можем предпо­ложить наличие у собаки некоторых психических процессов. Она должна обладать достаточными перцептивными навыками, чтобы выбрать одного мальчика из тол­пы, выходящей из автобуса, а также, по меньшей мере, опознающей памятью, чтобы избирательно отреагировать на одного мальчика среди прочих. Подобные предпо­ложения объективны, поскольку постулируют существование некоторых внутрен­них когнитивных процессов, которые в дальнейшем можно исследовать, например, проверяя способности собаки к дискриминативному научению. С другой стороны, мы склонны приписать собаке субъективное психическое состояние — счастье, по аналогии с нашей собственной радостью, которую мы испытываем, когда встреча­ем отсутствовавших долгое время любимых. Подобные предположения, сделанные по аналогии с нашими собственными субъективными психическими состояниями, и есть проективные предположения Моргана, поскольку, делая их, мы проециру­ем наши собственные чувства на животных. Объективные предположения в науке вполне легитимны, по утверждению Моргана, поскольку они не зависят от анало­гий, не эмоциональны и не вызывают подозрений при дальнейшей эксперимен­тальной верификации. Проективные предположения не легитимны с научной точ­ки зрения, поскольку являются результатом приписывания наших собственных чувств животным и не могут быть оценены более объективно. Морган утверждалне то, что у животных нет чувств, а только то, что их чувства, если они есть, выпа­дают из сферы действия научной психологии.

Различие, проведенное Морганом, очень важно, но сравнительные психологи им пренебрегают. Когда в 1890-х гг. американские психологи животных высмеивали методы Романеса за смехотворность, абсурдность субъективных предположений (употребление эпитетов «счастливый» и «беззаботный» по отношению к крысам) привела к тому, что какие-либо дискуссии о разуме животных вообще отвергались.

Если бы на проведенное Морганом различие между объективными и проектив­ными предположениями обратили внимание, то стало бы ясно, что, хотя проектив­ные предположения с научной точки зрения не выдерживают никакой критики, объективные предположения вполне достоверны.

Но какие бы консервативные и осторожные реконструкции разума на основе поведения ни делались, все равно оставались сомнения. Как писал Романее:

Скептицизм этого сорта логически связан с отрицанием доказательств наличия ра­зума, не только в случае низших животных, но и в случае высших, а также и у других людей, отличающихся от самого скептика. Поскольку все возражения, которые мо­гут быть выдвинуты против использования предположений... могут быть с равным основанием применены к любому разуму, отличающемуся от того, которым облада­ет возражающий индивид (Romanes, 1883, р. 5-6).

Подобный скептицизм составляет самую суть бихевиористской революции. Бихевиорист может допустить, что он обладает если не разумом, то сознанием, но не привлекает понятие психической активности для того, чтобы объяснить пове­дение животных или других людей.

Психология адаптации возникла в Англии, где родилась современная теория эволюции. Но более плодородную почву для своего развития она нашла в одной из бывших английских колоний — Соединенных Штатах. Там она стала единствен­ным направлением психологии, и, когда психология в США добилась господства, то же самое произошло и с психологией адаптации.