Вызов, брошенный психологии естественными науками

Если принять во внимание проблемы включения традиционного способа объясне­ния человеческого разума и поведения в рамки современных естественных наук, не вызывает никакого удивления то, что психология весьма запутанная сфера, охватывающая не только широкий спектр исследовательских областей, но и мно­гообразные подходы к исследованию и объяснению фактов. Я перечислю здесь несколько ключевых проблем, которым мы посвятим дальнейшие главы.

• Вызов, брошенный натурализмом. Цель естественных наук — дать объясне­ния природным явлениям естественным образом, без привлечения сверхъ­естественных сущностей и процессов, и в пределах универсальной схемы, выходящей за рамки времени, места, истории и культуры. Можно ли таким образом объяснить человеческий разум и поведение?

Вызов, брошенный реализмом. Многие теории в психологии, например те­ория Фрейда или теория переработки информации, делают, основываясь на поведении, вывод о существовании бессознательного, лежащего в основе со­стояний и процессов, такого как Ид и схемы, подавления и подтверждения схемы. Действительно ли в царстве разума существуют эти состояния и про­цессы, недоступные для интроспекции, или они являются всего лишь обще­принятым вымыслом, как считают антиреалисты?

Вызов, брошенный анатомией. Многие мыслители считают, что конечная природа реальности материальна и, следовательно, конечные причины чело­веческого сознания и поведения должны быть физиологическими. Автоном­на ли психология от биологии, либо психологические теории в один прекрас­ный день обречены на редукцию до нейрофизиологических теорий, или, что еще хуже, будут заменены и выкинуты на свалку истории вместе с алхимией и астрологией? Какая судьба ожидает этническую психологию? Телеологи­ческие объяснения? Объяснения причин?

• Вызов, брошенный объяснениями. Научные объяснения прекращаются, как только мы постигаем законы природы — идеалы естественного порядка, на­пример прямолинейного движения, которые считаются окончательными и не требующими объяснений. Каковы же психологические идеалы естествен­ного порядка? Что психологам следует считать окончательным, а что — про­блемами, требующими разрешения?

Все эти вызовы обусловлены определенным стилем науки, возникшим благо­даря выдающимся достижениям Ньютона в XVII в. Большинство психологов раз­деляют ньютонианский стиль и потворствуют фантазиям И. Ньютона (Т. Leahey, 1990).

К настоящему времени психология заявляет о себе как о науке по крайней мере сто лет. Существуют три основные причины таких притязаний. Во-первых, люди — часть мира природы, поэтому кажется логичным, что естественные науки долж­ны изучать и их. Во-вторых, к XIX в., когда была основана научная психология, казалось, что нет дисциплин, претендующих на респектабельность и не являющих­ся при этом естественно-научными. Наконец, и это особенно справедливо для Соединенных Штатов, научный статус был важен для претензий психологии на осуществление общественного контроля. Лишь научная дисциплина могла заяв­лять о контроле поведения и вносить свой вклад в плановые общественные и лич­ные реформы. Таким образом, хотя менталисты определяли психологию как науку о сознательном опыте, а бихевиористы — как науку о поведении, они сходились в том, что психология является естественной наукой или, по крайней мере, должна ею быть.

Наукой, с которой брали пример психологи, была физика. Физика, благодаря выдающимся успехам, доказала свое положение королевы наук. Ко второй поло­вине XIX столетия Джон Стюарт Милл применил методы физики к моральной на­уке. По мере «превращения» позитивизма в логический позитивизм превосходство физики возрастало. Логические позитивисты основывали свою философию науки на рациональной реконструкции физики и заявляли, что физика — самаяфундаментальная наука, к которой в конце концов и будут сведены все остальные есте­ственные науки.

Таким образом, у психологов развивалась «зависть к физике». Психологи, пред­полагая, что физика — самая лучшая наука, пытались применять методы и цели физики к содержанию своего предмета — и чувствовали собственную несостоя­тельность, когда им это не удавалось. Зависть к физике стала клеймом психологии XX в., особенно в США. Психологи верили в фантазию Ньютона: однажды, гово­рили они, среди психологов появится свой собственный Исаак Ньютон и предъя­вит на суд строгую теорию поведения, которая наконец-то приведет психологию в землю обетованную науки.

В пьесе Сэмюэла Беккета «В ожидании Годо» два героя ждут третьего, который так и не появляется. Психологи ожидают своего Ньютона на протяжении целого века (Т. Leahey, 1990). Появится ли он или она? Ньютонианская фантазия пред­полагает возможность существования естественной науки о людях и то, что моде­лью для такой науки послужит физика.

Психология и исторические дисциплины

История науки. История представляет собой великолепно развитую дисциплину со своими собственными профессиональными нормами и противоречиями. Здесь я намерен обсудить только те вопросы, которые имеют непосредственное отноше­ние к написанию истории психологии.

Самой общей проблемой при написании истории, особенно научной истории, является напряжение, существующее между мотивами и причинами объяснения человеческого поведения. Вообразим себе расследование убийства. Полиция преж­де всего определяет причину смерти, т. е. выясняет, какой физический процесс (на­пример, отравление мышьяком) вызвал смерть потерпевшего. Затем следователи должны определить мотив смерти жертвы. Они должны раскрыть, что у мужа жерт­вы был роман с его секретаршей, что ему были завещаны деньги по страховому полису жены и что он купил два билета на самолет в Рио-де-Жанейро — все это предполагает, что муж убил свою жену для того, чтобы в роскоши жить с любовни­цей (которой следовало бы быть поосторожнее). Любое конкретное историческое событие можно объяснить с помощью одного из этих способов (или обоих из них) как серию физических причин либо мотивов. В нашем примере серией физиче­ских причин — подмешивание мышьяка в кофе, попадание яда в желудок жертвы и его воздействие на нервную систему. Серией мотивов, рациональных действий, совершенных намеренно и с предвидением результата, — покупка мышьяка, добав­ление его в напиток предполагаемой жертвы, придумывание алиби и планирова­ние бегства.

Напряженность между рациональной и каузальной оценкой действий челове­ка возникает в тех случаях, когда неясно, какую силу объяснений нужно приложить к каждой из них. Так, в нашем примере каузальная история относительно триви­альна, поскольку мы знаем причину смерти и установление вины кажется очевид­ным. Но рассмотрение причин может переходить в наши оценки поведения дей­ствующего лица. Во время своего первого срока правления президент Рональд Рейган получил огнестрельное ранение от рук молодого человека, Джона Хинкли. Не было никаких сомнений в том, что именно Джон Хинкли выпустил пулю и, таким образом, частично послужил причиной ранения Рейгана, но существовали серьезные сомнения по поводу того, каким образом рационально можно объяснить действия стрелявшего. Хинкли заявил, что причиной его нападения стала любовь к актрисе Джуди Фостер, но подобное основание Кажется весьма странным, гораз­до более странным, чем убийство жены ради того, чтобы сбежать с любовницей. Более того, показания психиатров гласили, что Хинкли был психотиком: сканиро­вание его мозга выявило аномалию. Эти доказательства убедили присяжных в том, что у Хинкли не было оснований стрелять в президента, а существовала лишь при­чина — заболевание мозга нападавшего. В результате он был признан невиновным, поскольку, если нет основания, нет и вины. В случаях, подобных делу Хинкли, мы имеем дело с максимальным проявлением противоречия между рациональным и каузальным объяснением. Мы хотим вынести приговор за доказанное преступле­ние, но знаем, что нам позволено непосредственное нравственное оскорбление только по отношению к тому, кто предпочел поступить определенным образом в ситуации, когда у него был выбор. Мы признаём, что человек с поражением мозга не в состоянии выбирать, как ему поступить, и поэтому не заслуживает осуждения.

На деле противоречие между мотивами и причинами возникает при объяснении любого исторического события. Переход Цезаря через Рубикон можно описать как мудрый политический шаг или как мегаломаниакальное желание править миром.

В истории науки противоречие между мотивами и причинами носит постоян­ный характер. Наука старается быть полностью рациональным занятием. Пред­полагается, что научные теории выдвигаются, проверяются, принимаются или отклоняются исключительно из рациональных соображений. Да, Кун и другие исследователи убедительно показали, что ученым невозможно освободиться от причинных сил, определяющих человеческое поведение. Ученые жаждут славы, удачи и любви точно так же, как все остальные, и могут предпочесть одну гипотезу другой, выбрать одно направление исследований среди многих из-за внутренних личных или внешних социологических причин, которые невозможно определить рационально и которые могут быть абсолютно бессознательными. В каждом слу­чае историк, в том числе и историк науки, должен рассматривать и мотивы, и при­чины, взвешивая рациональные достоинства научной идеи и причины, которые могут вносить свой вклад в ее выдвижение — а также в принятие этой идеи или ее отклонение.

Традиционно история науки склонна переоценивать мотивы, порождая презен-тизм¹ и либеральный подход. Такая ошибка характерна для многих областей исто­рии, но особенно грешит ими история науки. История науки часто рассматривается как серия прогрессивных шагов, ведущих к современному состоянию просвещения. Либеральная история науки полагает, что сегодняшняя наука абсолютно верна или, по крайней мере, намного превосходит науку прошлого, и рассказывает историю науки в понятиях того, как блистательно ученые открывали истины, извест­ные нам сегодня. Ошибки рассматриваются либеральной историей как некие абер­рации в мотивах, а ученые, чьи идеи не соответствуют сегодняшним знаниям, или игнорируются, или выставляются глупцами.

Либеральная история успокаивает ученых и поэтому неизбежно встречается в научных руководствах. Тем не менее либеральная история — всего лишь волшеб­ная сказка, и поэтому на смену ей все чаще приходит более адекватная история науки, по крайней мере среди профессиональных историков. К сожалению, по­скольку она рисует ученых живыми людьми, а науку — подверженной иррацио­нальным влияниям общественных и личных причин, добротная история науки иногда расценивается учеными-практиками как подрыв норм их дисциплины и считается опасной. Я написал эту книгу в духе новой истории науки, веря, наряду с историком физики Стивеном Брашем (Stephen Brush, 1974), что добротная исто­рия науки не принесет ей ущерба, а, напротив, поможет молодым ученым освобо­диться от позитивистских и либеральных догм и сделает их более восприимчивы­ми к необычным и даже радикальным идеям. В то же время определенная доля презентизма необходима, чтобы дать понять, как психология стала такой, какова она есть. И это вовсе не потому, что я считаю сегодняшнюю психологию наилуч­шей, как делают либеральные историки, но потому, что я хочу использовать исто­рию, чтобы понять современное состояние психологии. Как мы увидим, психоло­гия могла пойти по другому пути, но то, что произошло бы в таком случае, не вхо­дит в предмет данного исследования.

Важным параметром истории науки является ось интернализм-экстернализм. Либеральная история науки — типично интервальная: она рассматривает науку как самодостаточную дисциплину, решающую четко сформулированные проблемы, рационально использующую научный метод и не подверженную влиянию каких бы то ни было социальных процессов. Внутреннюю историю науки можно написать, дав несколько ссылок на имена королей и президентов, войны и революции, экономи­ческую и общественную организацию. Новейшая история науки признаёт, что, хотя сами ученые могут хотеть быть независимыми от влияния общества и социальных перемен, они не в состоянии достичь такой свободы. Наука представляет собой об­щественный институт, обладающий определенными потребностями и задачами, в пределах более крупного общества, а ученые — это люди, социализированные в дан­ной культуре и жаждущие успеха в определенном социальном окружении. Следова­тельно, новейшая история науки является по своей сути экстерналистской, т. е. рас­сматривает науку на фоне широкого общественного контекста, частью которого она является и в пределах которого функционирует. Настоящее издание этой книги бо­лее экстерналистское, чем предыдущие, и я сделал все возможное, чтобы дать карти­ну психологии, особенно формальной институтской психологии последнего столе­тия, на широком общественном и историческом фоне.

Старый исторический спор о соотношении причин и мотивов, либеральной ис­тории и новой истории науки, интернализма и экстернализма, — это спор между теми, кто видит Великих Людей — творцов истории, и теми, кто видит историю, кото­рую творят безличные силы, выходящие за пределы человеческого контроля. В традиции «духа времен» людей рассматривают практически как марионеток.

Английский писатель Томас Карлейль (1795-1881) ввел представление о том, что решающую роль в истории играют великие люди:

Для, как я называю ее, универсальной истории, истории того, что человек совершил в этом мире, основой служат истории Великих Людей, работавших здесь. Они были предводителями человечества, эти Великие; модельерами, архитекторами, в широ­ком смысле творцами того, что общие массы населения желали сделать или достиг­нуть; все вещи, которые мы видим в этом мире завершенными, являются внешним вещественным результатом, практической реализацией и воплощением Мысли, по­рожденной Великими Людьми, посланными в мир: необходимо признать, душа ми­ровой истории была историей этих людей (1841/1966, с. 1).

История Великого Человека захватывает, ибо она — о борьбе и триумфе. В на­уке история Великого Человека — это история исследований и теоретических по­строений блестящего ученого, раскрывающего тайны природы. Благодарные по­томки превращают историю Великого Человека в историю рациональности и успе­ха, уделяя лишь незначительное внимание культурным и социальным причинам мыслей и поступков людей.

Противоположная точка зрения была высказана немецким философом Георгом Фридрихом Вильгельмом Гегелем (1770-1831):

Только изучение мировой истории самой по себе может показать, что она происхо­дила рационально, что она представляет собой рационально необходимый путь Мирового Духа, Духа, чья природа, конечно, всегда одинакова, но раскрывается во время мирового процесса... Мировая история происходит в царстве Духа..: Дух и его развитие суть вещество истории (1837/1953, р. 12).

История «духа времен» тяготеет к игнорированию поступков людей, посколь­ку считается, что люди живут предопределенной жизнью, контролируемой тайны­ми силами, работающими самостоятельно на всем протяжении исторического про­цесса. В оригинальной формулировке Гегеля тайной силой был Абсолютный Дух (часто отождествляемый с Богом), развивающийся в процессе человеческой исто­рии. Понятие Духа вышло из моды, но история «духа времен» сохранилась. Уче­ник Гегеля, Карл Маркс, материализовал Дух, превратив его в экономику, и по­смотрел на историю человечества как на развитие способов экономического про­изводства. Модель научной истории Куна принадлежит к традиции «духа времен», поскольку оперирует сущностью, парадигмой, которая контролирует исследова­тельскую и теоретическую деятельность ученых.

Концепция истории «духа времен» от Гегеля до Маркса, вследствие особого внимания, которое она придает неизбежности прогресса, является либеральной. И Гегель, и Маркс считали, что история человечества направлена к некоему конеч­ному пункту — абсолютной реализации Духа или Бога, или же к окончательному построению социализма, совершенного экономического строя, и оба рассматривали историческое развитие как рациональный процесс. Но их история не была интерна-листской, поскольку курс истории определялся отнюдь не действиями людей. Вклад Гегеля и Маркса заключался в изобретении экстернализма, направлении внимания историков на широкий контекст, в котором люди трудятся, открытии того, что этот контекст накладывает отпечаток на действия, которые самим участникам исторического процесса кажутся весьма туманными. Благодаря такой широкой перспек­тиве экстернализм обеспечивает лучшее понимание истории, но, в отличие от тео­рий Гегеля и Маркса, полагает, что история лишена видимого направления. Исто­рия мира или психологии могла бы быть иной, чем она есть. Мы, люди, боремся в полумраке общественных и личных причин; по наблюдениям Фрейда, в конце кон­цов будет услышан тихий голос человеческого рассудка, а не абстрактные мотивы или экономический план.

Историография психологии. История и методология исторических наук назы­ваются историографией. Историография как наука, частью которой является исто­рия психологии, в своем развитии прошла два этапа (S. G. Brush, 1974). На первой стадии, начиная с XIX в. и до 1950-х гг., историю науки писали, в основном, сами ученые — как правило, ученые преклонного возраста, прекратившие исследователь­скую работу. Неудивительно поэтому, что одним из специфических затруднений при написании истории науки была необходимость разбираться в тонкостях на­учных теорий и исследований, чтобы создать летопись науки. Но в 1950—1960-х гг. возникает новая история науки, поле деятельности профессионалов. За историю на­уки взялись люди, получившие историческое образование, хотя во многих случаях у них было научное прошлое: Томас Кун, например, был химиком.

История психологии претерпела такие же изменения, хотя и несколько позднее; к тому же они еще не завершились. Классическая «старая» история психологии — это авторитетный труд Эдвина Дж. Боринга «История экспериментальной психо­логии» (Edwin Boring, History of Experimental Psychology), впервые опубликован­ный в 1929 г. (в 1950 г. вышло дополненное издание). Боринг был психологом, уче­ником интроспекциониста Э. Б. Титченера, и на смену психологии, с которой он был знаком, пришел бихевиоризм и расцвет прикладной психологии. Поэтому, хотя Боринг, несомненно, удалился от дел, он написал свою «Историю» в интер-налистской, либеральной традиции (J. M. O'Donnel, 1979). Книга Боринга была образцовой работой на протяжении нескольких десятилетий, но начиная с сере­дины 1960-х гг. на смену старой истории психологии пришла новая, профессио­нальная. В 1965 г. появился специальный журнал, Journal of the History of the Behavioral Sciences, и Американская психологическая ассоциация приняла решение о формировании отделения истории психологии. В 1967 г. в университете Нью-Гемпшира под руководством Роберта Уотсона, основателя журнала, появилась первая университетская программа по истории психологии (L. Furomoto, 1989; R. I. Watson, 1975). Развитие новой истории психологии набирало силу в 1970-е и 1980-е гг., и, наконец, в 1988 г. Лорел Фуромото заявила, что это направление окон­чательно сформировалось как самостоятельная дисциплина, которая должна стать обязательным элементом подготовки профессиональных психологов.

Замена старой истории науки /в том числе психологии) на новую — часть бо лее общего движения за переход от «старой» истории к «новой» (L. Furomoto, 1989;G.Himmerlfard,1975).Старая история была «историей сверху»,она касалась,в основном, политической, дипломатической и военной сферы, а также великих людей и великих событий. Она существовала в форме повествований, приятных для чтения историй о людях и о народах, и чаще была ориентирована не только на специалистов, но и на широкий круг читателей. «Новая история» — это «история снизу», она пытается описать и даже воссоздать жизнь анонимной массы людей, которыми пренебрегала старая история. Как отмечал Питер Стерне, «когда исто­рию менархе повсеместно станут признавать столь же важной, как и историю мо­нархии, приидем мы [новые историки]» (цит. по: G. Himmelfarb, 1987, р. 13).

«Новая история» в значительной степени верна традициям «духа времен», она обесценивает роль отдельных людей, и согласно ей историю делают безличные силы, а не поступки мужчин и женщин. Хотя новая история фокусирует свое вни­мание на жизни обычных людей, она изображает их как жертв сил, неподконтроль­ных этим людям. Случайность отрицается, как это описывается, возможно, самым выдающимся историком этой школы, французом Фернаном Броде:

Итак, когда я думаю об индивиде, я всегда склонен рассматривать его как пленника судьбы, над которой он практически не властен; как путника на гигантской равнине, призрачные границы которой сливаются с кругом горизонта. В процессе историче­ского анализа, как мне это представляется (правильно или нет), в конце концов, побеждает время. Право выбора, дарованное индивиду, автоматически ограничива­ет его свободу, безжалостно отметая прочь сонм счастливых случайностей, которые могли бы сыграть роль в его жизни... (цит. по: G. Himmelfarb, 1987, р. 12).

Новая история психологии описана Л. Фуромото:

Новая история склонна быть критичной, а не церемониальной; концептуальной, а не просто историей идей; более всеобъемлющей, выходящей за рамки исследования «великих». Новая история использует первоисточники и архивные материалы и меньше полагается на вторичные источники, которые нередко приводят к передаче анекдотов и мифов от одного поколения авторов учебников к другому. И наконец, новая история пытается проникнуть в глубины мышления того или иного периода, чтобы увидеть проблемы такими, какими они возникали в свое время, а не искать пред­шественников современных идей или писать историю, оглядываясь назад (L. Furomoto, 1989, р. 16).

За исключением призыва к более широкому охвату материала при написании истории, описание новой истории психологии, данное Л. Фуромото, вполне спра­ведливо и для старой доброй традиционной истории.

Хотя новая история стала основным направлением, она породила и продолжа­ет порождать ряд противоречий (G. Himmelfarb, 1987). Традиционных историков больше всего удручает отказ от повествования ради анализа, отрицание случайно­стей и эффективности действий людей. Недавно появились критические отзывы. настаивающие на повествовательном стиле, роли случайностей и важности дей­ствий индивидов. Например, Джеймс Макферсон (James McPherson, 1988) в сво­ей блестящей книге «Боевой клич свободы» (Battle Cry of Freedom) считает пове­ствование единственным способом изложения истории Гражданской войны в США, а в конце делает вывод о том, что воля и лидерские качества людей (полити­ческий гений Линкольна и военный — генералов Гранта и Шермана) способство­вали победе северян в этой войне.

Какое же место в широком интервале между старой и новой историей занимает данная книга? Да, я действительно находился под влиянием новой истории пси­хологии и использовал ее, но моя работа отнюдь не полностью принадлежит к но­вой истории. Я чувствую глубочайшее родство с традиционной историей идей и

в общем, не пытаюсь искать причины развития психологии в биографиях психо­логов. Я верю в то, что история — наука гуманитарная, а не точная, и в то, что, ког­да историки опираются на общественные науки, они выбирают ненадежную опо­ру. Я согласен с Мэтью Арнольдом в том, что гуманитарным наукам следует зани­маться самым лучшим и наиболее важным из того, что было сказано и сделано. Также я согласен с английским историком Дж. Р. Элтоном в его утверждении о том, что история «может научить пользоваться рассуждениями». Я стремился сосредо­точить внимание на главных идеях в истории психологической мысли и научить молодых психологов рассуждать.

Итак, давайте отправимся в наше четырехсотлетнее путешествие по парку пси­хологических чудес, захватив с собой как можно меньше предрассудков.

Библиография

Литература по философии науки очень обширна. Весьма хорош недавно вышед­ший обзор: David Oldroyd, The Arch of Knowledge (New York: Methuen, 1986). Не­сколько ранее вышел обзор, который широко цитируется как одна из лучших ра­бот своего времени. Его можно найти во введении в книгу: Frederick Suppe, Structure of Scientific Theories (1977). Science and Philosophy: The Process of Science (Dordrecht, The Netherlands: Martinus Nijhoff, 1987), под редакцией Nancy J. Nersessian, содер­жит подборку статей ведущих философов науки, написанных для неспециалистов. Книга: Wesley Salmon, Scientific'Explanation and the Causal Structure of the World (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1989) представляет собой всеобъемлю­щую историю проблемы научного объяснения, принадлежащую перу одного из светил в этой области; У. Салмон является реалистом, но в этой же книге его друг П. Китчер дает свой комментарий, написанный с антиреалистических позиций. Интересная трактовка проблемы отношений реализма и антиреализма приведена в книге: Arthur Fine, Unnatural Attitudes: Realist and Instrumentalist Attachments to Science, Mind, 95 (1986). А. Фаин утверждает, что обе эти точки зрения отличают­ся противоположными крайностями и страдают метафизическим и гносеологиче­ским инфляционизмом соответственно. О реализме в физике см.: Nick Herbert, .Quantum Reality (New York: Doubleday, 1985), великолепное введение в современ­ную квантовую физику и ее многочисленные тайны. Воспринимаемый взгляд (The Received View) на теории детально рассмотрен и подвергнут критике в уже упоми­навшемся введении, написанном Зуппе, Книга: С. W. Savage, Scientific Theories (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990) — это сборник эссе (со вступи­тельным словом К. Сэвиджа) о современных подходах к научной теории, особен­но бэйзианские соображения, и свежая статья Т. Куна, посвященную несоразмер­ности. Книга: W. H. Newton-Smith, The Rationality of Science (London: Routledge & Kegan Paul, 1981) дает общее представление о рационалистическом взгляде в на­уке. Работа: Ronald N. Giere, Philosophy of Science Naturalized, Philosophy of Science, 52 (1885), 331-356, утверждает противоположную точку зрения. Самой свежей ра­ботой об эволюционных рамках понимания истории науки является книга: David Hull, Science as a Process: The Evolutionary Account of the Social and Conceptual Development of Science (Chicago, University of Chicago Press, 1988). Эмпирические

ГЛАВА 2

Заложение основ