Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Закат бихевиоризма, 1950-1960

Поиск

Закат начинается

В период после Второй мировой войны наиболее серьезные опасения были связа­ны с традиционным ядром научной психологии — экспериментальной психологи­ей, которую к 1950 г. понимали прежде всего как исследование научения. Зигмунд Кох (S. Koch, 1951a, р. 295) писал, что «психология, похоже, вступила в эру всеоб­щей дезориентации». В другой статье (1951Ь) он утверждал, что «с конца Второй мировой войны психология испытывает затяжной и усиливающийся кризис... В его основе, по-видимому, лежит недовольство теориями недавнего прошлого. Нико­гда прежде не было столь очевидно, что развитие науки не является автоматиче­ским движением вперед». Кох установил две причины кризиса экспериментальной психологии: внешнюю и внутреннюю. Внутренней причиной, по мнению Коха, была десятилетняя стагнация теории научения, а внешней — то, что клиническая и прикладная психология, претендуя на общественное признание, отказывались от теоретических исследований в пользу сугубо практической деятельности.

Неудовлетворенность состоянием экспериментальной психологии высказывал не только Кох. В 1951 г. К. Лэшли резко критиковал теорию структурирования поведенческих актов Дж. Уотсона. Опираясь на физиологические аргументы, Лэш­ли утверждал, что структурирование поведенческих актов невозможно из-за отно­сительно низкой скорости передачи нервных импульсов от рецептора в мозг и обратно к эффектору. Вместо этого он предположил, что организмам присущи функции центрального планирования, которые координируют наборы действий в качестве более крупных единиц, а не цепей. Он делал особый упор на том, что язык организован именно таким образом, поднимая проблему, которая все больше тер­зала бихевиористов. Фрэнк Бич, занимавшийся поведением животных, в 1950 г. осудил все возрастающее увлечение экспериментальных психологов проблемами научения крыс. Он задал вопрос, интересуются ли психологи общей наукой о по­ведении или только одной темой, научением, только одного вида, норвежской кры­сы. Бич утверждал, что без исследования других видов поведения и других видов животных выводы бихевиористов не могут считаться универсальными. Он также указывал на существование такого видоспецифичного поведения, как импринтинг, которое не является результатом исключительно или научения, или инстинкта. Подобное поведение ускользает от всех существующих теорий научения, прово­дящих резкую границу между заученным и незаученным и затем исследующих только второе. Проблемы сравнительной психологии стали настоящим бедствием психологии научения в 50-х и 60-х гг. XX в.290 Часть IV. Научная психология в XX веке

Философский бихевиоризм

Философский бихевиоризм возник как отголосок проблем психологии животных и как мятеж против интроспективного ментализма. Следовательно, психологи би­хевиористского толка никогда не обращались к одной из самых очевидных труд­ностей, которые могли бы возникнуть в их движении, — а именно к тому, что обыкновенные люди верят, что обладают психическими процессами и сознанием. Можно было прямо задать вопрос, почему же, если психических процессов не существует (во что, по-видимому, верили бихевиористы), повседневный язык на­столько богат описаниями разума и сознания? Бихевиористы философского тол­ка поставили вопрос о том, что менталистскую психологию, здравого смысла необ­ходимо интерпретировать в приемлемых для бихевиоризма «научных» терминах, что стало частью их более широкой программы установления связи ненаблюдае­мого с наблюдаемым.

Логический бихевиоризм. Философский, или логический, бихевиоризм обыч­но представляют как семантическую теорию о значении психических терминов. Ее основная идея заключается в том, что приписать организму психическое состоя­ние (например, жажду) — это то же самое, что сказать, будто организм расположен вести себя определенным образом (например, пить при наличии воды) (J. A. Fodor, 1981, р. 115). По мнению логических бихевиористов, когда мы приписываем чело­веку то или иное психическое состояние, на деле мы описываем его поведение в настоящий момент или возможное поведение при данных обстоятельствах, а не внутреннее психическое состояние. В таком случае концепции сознания можно исключить и заменить понятиями, относящимися исключительно к поведению. Но подобные утверждения весьма уязвимы. Например, согласно логическому бихевиоризму, чье-либо мнение о том, что лед на озере слишком тонок и нельзя кататься на коньках, означает, что субъект не расположен кататься на коньках и склонен сказать окружающим, что им также не следует этого делать. Однако все не так просто. Если вы увидите, что кто-то, неприятный вам субъект, катается на конь­ках, вы можете ничего не сказать в надежде на то, что лед под вашим врагом проло­мится. Поэтому психическое утверждение «верить в то, что лед тонкий» нельзя просто и прямо перевести в наклонности поведения, так как чья-либо склонность к определенному поведению зависит и от других мнений, что делает невозможным прямое уравнивание психического состояния и поведенческих наклонностей.

Трудности логического бихевиоризма имеют отношение к экспериментальной психологии, поскольку его доктрины представляют собой применение операцио-нализма к обычным психологическим терминам. Свойственное логическому бихе­виоризму уравнивание психического состояния и поведения, или поведенческих наклонностей, обеспечивает операциональные определения понятиям «верить», «надеяться», «бояться», «испытывать боль» и т. д. Пример с тонким льдом пока­зывает, что нельзя дать операционального определения «вере в то, что лед тонкий» и что неудача попытки «операционализировать» настолько простое понятие ста­вит под вопрос всю концепцию операционализма.

Британский философ Дж. Э. Мур еще резче отвергал логически-бихевиорист­ское, операционалистское обращение с психическими терминами: когда мы испытываем жалость к человеку, страдающему зубной болью, мы не выказываем нашу жалость, прикладывая его руку к его же щеке.

Итак, логический бихевиоризм очень уязвим, что сделало его популярным объектом критики со стороны философов других направлений. Но проблема за­ключается в том, что те, кому приписывали подобные взгляды, — Рудольф Карнап, Гилберт Райл и Людвиг Витгенштейн, на деле придерживались более сложной философии. Мы обсудили «бихевиоризм» Карнапа в главе 8 в связи с Э. Ч. Толме-ном, который одно время находился под влиянием Карнапа. Карнап ближе всех подошел к утверждению положений логического бихевиоризма, но нам следует помнить, что для него это было всего лишь временной остановкой на пути к истол­кованию менталистского языка как рассказа о состояниях мозга.

«Призрак в машине». В книге «Концепция разума» (1949) английский фи­лософ Гилберт Райл (1900-1976) нападал на то, что называл «догмой о призраке в машине», восходящей к Р. Декарту. Декарт выделял два мира: один — матери­альный, включающий тело, а другой — психический, внутреннюю призрачную сцену, на которой происходят частные психические события. Райл осуждал Де­карта за совершение грандиозной «категорийной ошибки», заключавшейся в том, что разум рассматривался как нечто отдельное от тела. Вот пример категорийной ошибки: на экскурсии по Оксфордскому университету человек видит здания кол­леджей, библиотеку, деканов, профессоров и студентов. В конце дня посетитель спрашивает: «Вы мне показали все эти вещи, но где же университет?» Ошибка заключается в предположении о том, что название «Оксфордский университет» должно применяться по отношению к одному объекту, отделенному от строений и т. д. Итак, Райл провозгласил картезианский дуализм категорийной ошибкой. Картезианцы описывали поведение посредством таких «психических» предикатов, как «умный», «обнадеживающий», «искренний», «неизобретательный», а затем делали предположение о том, что должны быть психические субстанции, стоящие за поведением, которое делает их умными, обнадеживающими, искренними или неизобретательными. Именно здесь, по мнению Райла, и кроется ошибка, по­скольку поведение само по себе является умным, обнадеживающим, искренним или неизобретательным; чтобы сделать его таким, не нужно никаких внутренних призраков. Более того, изобретение «призрака в машине» не решает проблемы, поскольку, если бы внутренний призрак существовал, мы должны были бы объяс­нить, почему его действия являются умными, обнадеживающими, искренними или неизобретательными. Существует ли призрак в призраке? Или призрак в призраке в призраке? Идея призрака в машине только затрудняет понимание психической жизни.

Может показаться, что Райл утверждал, будто разум является всего лишь по­ведением, т. е. что он был типичным бихевиористом (сам Райл возражал против того, чтобы его считали таковым). В действительности Райл утверждал, что пси­хические предикаты — это нечто большее, чем описания поведения. Например, когда мы говорим, что птицы мигрируют, мы видим, что они летят на юг, и бихевио-рист мог бы сказать, что миграция — это поведение, выраженное в полете в южном направлении. Но по мнению Райла, сказать, что птицы мигрируют, означает ска­зать гораздо больше того, что они летят на юг, поскольку термин «миграция» под-разумевает весь процесс ежегодных полетов птиц на юг и обратно и их умение ори­ентироваться в пространстве. Поэтому сказать, что птицы мигрируют, выходит за пределы того, чтобы просто сказать, что они летят на юг, но это отнюдь не стоит за тем, чтобы сказать, что они летят на юг. Подобным же образом сказать о поведе­нии, что оно умное, означает не просто описать некое поведение, поскольку это вводит различные критерии, которые мы используем, говоря о поведении, что оно умное, — например, что оно соответствует ситуации и что оно, похоже, будет успеш­ным. Но сказать, что человек поступает умно, — отнюдь не приписать поведение неким призрачным внутренним расчетам, которые делают его умным, как бы оно ни выходило за пределы описания бихевиористом того, что делает человек. Хотя Райл отвергал дуализм и хотя проведенный им анализ разума в некоторых чертах напоминал бихевиоризм, он достаточно сильно отличался как от физиологического, так и от логического, философского бихевиоризма.

Разум как социальный конструкт. Сложный и тонкий анализ ординарного психологического языка провел венский (а позднее — британский) философ Люд­виг Витгенштейн (1889-1951).

Витгенштейн утверждал, что философы-картезианцы заставили людей пове­рить в существование психических объектов (например, ощущений) и психиче­ских процессов (например, памяти), тогда как фактически нет ни того ни другого. В качестве психического объекта рассмотрим боль. Достаточно очевидно, что би-хевиористы ошибаются, утверждая, что боль представляет собой поведение. Ошиб­ка бихевиориста заключается в том, что использование «боли» от первого и тре­тьего лица симметрично. Если мы видим, что кто-то стонет и держится за голову, мы говорим: «Ему больно», но я не скажу «Мне больно», потому что я наблюдаю, как я стону и держусь за голову, как того требует строгий операционализм. Поэто­му, по мнению Витгенштейна, фраза «Мне больно» не описывает ни поведения, ни некоего внутреннего объекта. Объект познаваем, поэтому мы можем сказать о нем истинные вещи, например, «Я знаю, что эта книга Витгенштейна стоит 5 долларов 95 центов». Но утверждение о знании имеет смысл только в том случае, если мы можем в нем усомниться, т. е. если может быть истинно другое состояние дел, а не то, о каком мы думаем. Так, вполне разумным может быть высказывание «Я не знаю, стоит ли эта книга Витгенштейна 5 долларов 95 центов». Напротив, предло­жение «Я знаю, что мне больно» выглядит осмысленным и указывает на внутрен­ний объект, но утверждение «Я не знаю, больно ли мне» — нонсенс; конечно, чело­век может получить травму и не почувствовать боли, но нельзя сказать: «Я не знаю, больно ли мне». Еще одна проблема, связанная с размышлениями о боли, как об объекте, касается ее локализации. Если я держу конфету двумя пальцами, а затем положу пальцы в рот, нам придется согласиться с тем, что конфета у меня во рту, равно как и между пальцами. Но давайте предположим, что у меня болит палец, и я сую палец в рот. Болит ли у меня рот? Любой ответит, что нет, следовательно, местоположение боли мы определяем иначе, чем местоположение других объек­тов. Витгенштейн сделал заключение о том, что боль не является неким внутрен­ним объектом и что утверждения относительно боли (или радости, или экстаза) не являются описаниями чего-либо предметного. Скорее, они — проявления. Стоны выражают боль, но они ее не описывают. Витгенштейн называл такие предложе-ния, как «Мне больно», заученными лингвистическими эквивалентами стонов, выражающими, но не описывающими боль. Боль абсолютно реальна; это не при­зрачный психический объект.

К. Дж. Лакхардт (С. G. Luckhardt, 1983) предложил полезную аналогию для того, чтобы прояснить точку зрения Витгенштейна. Живопись выражает концеп­цию художника посредством нанесения физического вещества краски на холст. В процессе истолкования картины мы находим ее красивой (или уродливой). Бихевиористы напоминают продавцов красок, которые указывают на то, что, посколь­ку картина выполнена красками, ее красота тождественна расположению красок на полотне. Но очевидно, что это абсурд, поскольку картины, перед которыми бла­гоговели художники-академики и публика в 1875 г., модернисты и их аудитория сочли бы, вероятно, приторным китчем. Красота зависит от истолкования красок на холсте и не идентична ему. Картина представляет собой физическое проявле­ние художника, которое, в свою очередь, истолковывается зрителями. Подобным же образом фраза «Мне больно», точно так же, как стоны и гримасы, является фи­зическим проявлением, которое могут истолковать все, кто его услышит.

Далее Витгенштейн утверждал, что психические процессы не состоят из каких-либо вещей. Давайте рассмотрим память. Очевидно, что мы помним вещи постоян­но, но существует ли внутренний психический процесс вспоминания, общий для всех актов памяти? Витгенштейн полагал, что нет. Н. Малкольм (N. Malcolm, 1970) приводит следующий пример: спустя несколько часов после того, как вы положи­ли ключи в ящик на кухне, вы спрашиваете: «Куда я положил ключи?» Вы можете вспомнить это несколькими способами.

1. С вами ничего не происходит, затем вы мысленно проявляете свои действия
в течение дня, у вас возникает образ ключей, положенных в ящик на кухне, и
вы говорите: «Я положил их в ящик на кухне».

2. С вами ничего не происходит. У вас нет образов, но вы спрашиваете себя:
«Куда я положил ключи?», а затем восклицаете: «Кухонный ящик!»

3. Вопрос встает, когда вы глубоко поглощены разговором с другим человеком.
Не прерывая беседы, вы указываете на кухонный ящик.

4. Вас спрашивают, когда вы пишете письмо. Ничего не говоря, вы подходите
к ящику, открываете его и вытаскиваете ключи, составляя в течение всего
этого времени следующее предложение письма.

5. Без каких-либо колебаний и сомнений вы прямо отвечаете: «Я положил их
в ящик на кухне».

В каждом случае вы вспоминаете, где были ключи, но каждый из случаев не похож на другие. Поведение различно, поэтому не существует необходимого пове­денческого процесса вспоминания; не существует единого психического сопровож­дения акта вспоминания, не существует и неотъемлемых психических процессов вспоминания; и поскольку не существует общего поведения или сознательного опыта, не существует и неотъемлемого физиологического процесса вспоминания. В каждом случае присутствует определенное поведение, психические события и физиологические процессы, но они неодинаковы, поэтому не существует единого процесса памяти. Мы объединяем эти события в «память» не потому, что каждый

эпизод обладает некоторой существенной определяющей чертой, но потому, что все они обладают тем, что Витгенштейн называл «семейным сходством». Члены одной семьи похожи друг на друга, но не существует одной-единственной особен­ности, какой обладали бы все члены семьи. У двух братьев могут быть похожие носы, у отца с сыном — уши, у двух кузенов — волосы, но не существует необходи­мой определяющей черты, присущей всем. Витгенштейн утверждал, что все терми­ны, относящиеся к психическим процессам, — это термины семейного сходства, но они не имеют характерной сути, которую можно было бы выделить. «Вспомина­ние», «мышление», «намерение» являются не процессами, а человеческими способ­ностями.

О психологии Витгенштейн был невысокого мнения: «Бесплодность психоло­гии нельзя объяснить тем, что она молодая наука... проблема в том, что в психоло­гии нет единых экспериментальных методов». По его мнению, примером концеп­туальной путаницы в психологии служит ошибочное представление о том, что пси­хические объекты и психические процессы существуют, и попытки объяснить эти фикции:

Следует отказаться от мысли, что существуют некие психические процессы думанья, надежды, желаний, веры и т. п., независимые от процессов выражения мысли, надеж­ды, желанья и т. д. Если мы тщательно проверим употребление нами понятий «ду­мать», «придавать значение», «желать» и т. д., то этот процесс избавит нас от соблаз­на искать особый акт мышления, независимый от акта выражения наших мыслей и спрятанный в некоей особой среде (L Wittgenstein, p. 41-43).

Это мнение Витгенштейна полностью Совпадает с представлениями Райла: за нашими актами ничего не стоит, «призрака в машине» не существует. Что касает­ся высказывания о психологии, то его можно отнести к науке вообще: объяснения имеют свой предел (N. Malcolm, 1970). Бессмысленно спрашивать физика, почему объект, пришедший однажды в движение, будет вечно двигаться по прямой, если на него не подействует другая сила, поскольку это базовое предположение, кото­рое позволяет физике объяснять другие вещи. Никто не видел объект, движущий­ся таким образом, и единственные объекты, на которые явно ничто не воздейству­ет и которые мы можем наблюдать в движении, — это планеты, движущиеся (гру­бо говоря) по кругу. Подобным же образом физики не могут объяснить, почему кварки имеют те свойства, которыми они обладают; они могут объяснить только, каким образом, учитывая эти свойства, можно объяснить поведение кварков. Пси­хологи предполагали, что мышление, память, желанье и т. д. требуют объяснений, но Райл и, особенно, Витгенштейн заявили, что это не так. Когда психологи поста­вили вопрос о том, что представляет собой процесс мышления, они пошли по лож­ному пути. Витгенштейн отмечал:

Мы можем говорить только о процессах и состояниях, а вопрос об их природе оста­нется нерешенным. Да, мы можем размышлять об этой природе и выдвинуть ту или иную ее концепцию, но эта концепция — всего лишь то, что помогает нам лучше по­нять процесс (Wittgenstein, 1953).

С точки зрения Витгенштейна, мы не в состоянии дать научного объяснения поведения, но мы можем понять его. Чтобы понять поведение людей и выражениеих мыслей, мы должны принять во внимание то, что Витгенштейн называл «фор­мами жизни». Обсуждая пример с картиной, данный К. Лакхардтом, мы указыва­ли, что красота картины таится в ее истолковании. То, как мы интерпретируем кар­тину, зависит от ситуации. Ценитель живописи, знакомый с историей искусств и новейшей художественной критикой, будет воспринимать картину в этом контек­сте, учитывая то, что он знает о данном художнике, и под влиянием своих впечат­лений от его более ранних работ. Не просто красками на холсте, а чем-то прекрас­ным или уродливым картина становится только в глазах зрителя. Весь этот кон­текст и есть «форма жизни».

Витгенштейн отмечает, что действия человека имеют смысл только в услови­ях формы жизни. Необразованный житель западного мира, возможно, сочтет практики иной культуры или другой исторической эпохи лишенными смысла. Верно и обратное: представители некоторых африканских племен впервые попа­ли в город и были глубоко шокированы, когда в одном высотном здании увиде­ли, как в ящик вошли двое мужчин, а через несколько секунд оттуда вышли три женщины. (Они увидели лифт.) Если заявление Витгенштейна верно, то не толь­ко психология не может быть наукой из-за того, что не существует психических процессов и объектов, подлежащих изучению и объяснению, но и другие обще­ственные науки не могут быть науками, поскольку не существует исторически неизменных и универсальных кросс-культурных принципов понимания челове­ческого мышления и поведения. Витгенштейн говорил, что психология должна отказаться от «жажды обобщений» и «презрительного отношения к частному случаю», позаимствованных ею у естественных наук (L. Wittgenstein, 1953), и пре­следовать самую скромную цель — объяснить формы жизни и отдельные дей­ствия людей в пределах их конкретных исторических форм жизни.

Формальный бихевиоризм

Если взгляды К. Халла и Э. Ч. Толмена сформировались до распространения ло­гического позитивизма и конструктивизма, то все психологи, достигшие профес­сиональной зрелости после Второй мировой войны, испытали серьезное влияние этих течений. Многие представители нового поколения полагали, что дискуссии 1930-1940-х гг. закончились безрезультатно и проблемы психологии научения (ядра процесса приспособления) не решены. В результате в 1940-1950-х гг. мно­гие психологи-теоретики занялись пересмотром положений своей науки, стремясь усовершенствовать психологические теории с помощью техник логического пози­тивизма и операционализма.

Промежуточные переменные и гипотетические конструкты. Наибольшие споры в тот период вызывали понятие «промежуточных переменных», введенное Э. Ч. Тол-меном, и такие теоретические понятия, как «когнитивная карта» и «сила привыч­ки», которые К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен привлекли для объяснения поведения. Конец дебатам в 1948 г. положили Кеннет Маккоркодейл и Пол Мил, которые раз­граничили промежуточные переменные и «гипотетические конструкты». Хотя подразумевалось, что это разграничение будет осью, вдоль которой можно будет расположить психологические концепции, на практике это различие использова­ли дихотомически — аналитики-теоретики были склонны противопоставлять промежуточные переменные и гипотетические конструкты. Промежуточные перемен­ные представляли собой концепты, определенные строго операционально, в виде простых стенографических описаний экспериментальных процедур и измерений. Обычно утверждали, что гипотетические конструкты представляют собой времен­ные подручные средства, облегчающие творчество на ранних стадиях научного развития. Неудачную попытку «очистить» гипотетические конструкты до состоя­ния промежуточных переменных признали совершенно ненаучной, поскольку «ва­лидные промежуточные переменные... являются единственным видом конструк­тов, допустимых в научной теории» (М. Marx, 1951).

Но было непонятно, в чем же заключается дополнительное значение гипотети­ческих конструктов. Иногда казалось, что они значат не больше, чем идиосинкра­зические ассоциации их создателя (Н. Н. Kendler, 1952); иногда — что их значение имеет отношение к гипотетическим неврологическим механизмам, лежащим, как полагали, в основе поведения (М. Marx, 1951); а иногда — к более абстрактным моделям поведения (Е. С. Tolman, 1949). В чем бы ни заключалось дополнитель­ное значение, все, за исключением Э. Ч. Толмена и его сотрудников (D. Krech, 1949; Е. С. Tolman, 1949), утверждали, что оно было незначительным и его следовало убрать из психологической теории как можно скорее.

Что заучивают? Наглядный пример дискуссий о смысле и статусе гипотетиче­ских конструктов — спор между толменианцами и неохаллианцами, продолжав­шийся с 1930-х гг. Неохаллианцы утверждали, что, когда животное выучивает, как пробегать по лабиринту, оно выучивает серию ответов, которые должны быть пред­ставлены в определенных точках лабиринта. Последователи Толмена продолжали считать, что животное выучивает репрезентацию лабиринта в когнитивной карте. Чтобы склонить чашу весов в пользу той или иной точки зрения, было проделано огромное количество экспериментов, но к 1950 г. так и не удалось достичь никако­го прогресса в определении того, какая же позиция правильна. В 1952 г. Говард Кендлер, студент Спенса, заявил, что спор между толменианцами и неохаллиан­цами представлял собой псевдодиспут. Применив операциональные критерии, Кендлер попытался показать, что между этими двумя лагерями не существовало реальных различий. Поскольку «единственное значение, которым обладают проме­жуточные переменные, — это их отношения как с зависимыми, так,и с независимы­ми переменными», то любая теория научения занимается лишь ответами в данных точках выбора в лабиринте. Кендлер обвинил сторонников Толмена в привержен­ности «ошибке овеществления», поскольку они верили, что когнитивные карты это нечто большее, чем стенографическое описание поведения в лабиринте. Посколь­ку теоретическим понятиям следует давать операциональные определения — в тер­минах поведения, имеющего место при определенных условиях, — различие меж­ду позициями толменианцев и неохаллианцев не превышало различия «между пер­сональными процессами мышления, ведущими к изобретению гипотетических конструктов».

Статья Кендлера разъяснила, что логический позитивизм и операционализм осле­пили психологов того времени, лишив их способности заниматься другими на­правлениями науки, даже в том случае, если этими направлениями занимались такие маститые ученые, как К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен. И тот и другой были реалистами;

т. е. они полагали, что их конструкты относятся к неким реальным объектам или процессам в живом организме. Для Халла эти процессы были физиологическими, но Кендлер отвергал приверженность Халла физиологической реальности его кон­цептов как «интуитивное понятие индивида», которое нельзя было смешивать с операциональными определениями концептов, обладающих научным знанием. Что же касается Толмена, то Кендлер предположил, что конструкты Толмена мо­гут иметь отношение к психологически реальным сущностям, но глубоко ошибся. Кендлер, защитник операционализма и чистых промежуточных переменных, был номиналистом и определял понятия только в терминах их употребления, по не был способен увидеть, что теоретические конструкты могут иметь отношение к чему-либо, лежащему за пределами поведения. Коллега Толмена Бенбоу Ричи (Benbow Ritchie, 1953) попытался указать на ошибку Кендлера, но напор операционализма был слишком велик. Большинство психологов согласились с мнением Кендлера о том, что между Халлом и Толменом не было никаких различий, и перешли к дру­гим вопросам.

Статья Кендлера еще раз подтвердила, что операционализм представляет собой скорее разновидность идеализма, чем материалистического реализма. Промежу­точные переменные не существуют в организме реально и, следовательно, не явля­ются причиной связи между стимулом и ответом. Они были введены учеными для обобщения знаний о поведении других. Таким образом, для операционализма окончательной реальностью является непосредственный опыт, а это доказывает, что операционализм представлял собой форму идеализма.

Убийство стариков: Дартмутская конференция. На Дартмутской конферен­ции по теории научения, проведенной в 1950 г., новое поколение теоретиков, за­нимавшихся научением, дало оценку теориям научения в свете логического позити­визма, которого, как они полагали, придерживались их учителя. Теория К. Л. Халла, по их мнению, наиболее тесно связанная с позитивистскими стандартами постро­ения теорий, подверглась самой сильной критике. Зигмунд Кох сделал доклад о Халле, где постарался показать, что гипотетически-дедуктивная теория поведения Халла с позитивистской точки зрения не выдерживает никакой критики: она пол­на несоответствий в определении независимых переменных, недостаточно под­креплена эмпирически и ее формулировка весьма уязвима. Другие теории, в том числе Э. Ч. Толмена, Б. Ф. Скиннера, Курта Левина (гештальт-психолога) и Эдвина Р. Гатри (еще одного бихевиориста), подверглись разнообразной критике за то, что не соответствовали позитивистским критериям.

Очевидно, что более старые теории научения не были адекватными, по край­ней мере, если исходить из стандартов логического позитивизма. Но были ли так уж верны сами стандарты логических позитивистов? В Дартмуте было отмече­но, что направление бихевиоризма, разрабатываемое Б. Ф. Скиннером, не может существовать согласно принципам логического позитивизма. Но Скиннер и не пытался соответствовать этим принципам: он установил собственные стандарты адекватности теории и им его теории соответствовали. Возможно, назрела необ­ходимость изменить цели психологических исследований, отказавшись от тех, которые были навязаны философией. Возник вопрос: нужны ли вообще теории научения?

Б. Ф. Скиннер (1904-1990)

Необходимо вычеркнуть все «может» и «должно». Метина заключается в «делает» и «не делает».

Б. Ф. Скиннер



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-06-23; просмотров: 315; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.139.86.58 (0.012 с.)