От социальной инЖенерии к социальной утопии: взгляды О.А. Ерманского

В 20—30-е гг. широкую известность приобрели взгляды О.А. Ерманского (1866—1941), главным образом благодаря работе «Теория и практика рацио­нализации», которая в течение ряда лет переиздавалась как учебное пособие в области научной организации труда. «Обнажив» извращенную сущность буржуазных учений о рационализации (больше всех досталось Ф. Тейлору), автор «физиологического оптимума» (основной принцип Ерманского) пред­ложил, как ему казалось, единственно научную и верную теорию организа­ции труда. В ее основе лежали заимствования из работ К. Маркса и А. Бог­данова, причем не всегда правильно истолкованные, а также из элементар­ного курса физики. «Многие тезисы Ерманского, например, о необходимости обязательного определения расхода энергии методом измерения газообме-

на, т.е. измерения количества выдыхаемого им углекислого газа, и некото­рые другие, воспринимались как утопия»⁶⁵.

Досталось от его едкого пера не только западным ученым. Его нетерпимость к другим научным подходам, существовавшим в тогдашней литературе, кажет­ся, не знала границ. Особенно резко он выступил против социально-эконо­мической концепции А.К. Гастева (его платформу он называл «примитивной») и социально-психологического подхода к управлению НА. Витке как «субъек­тивно-идеалистического». Ерманский изобретал всевозможные формулы, про­водил хитроумные расчеты, которые, по его замыслу, призваны опустить НОТ с заоблачных высот абстракции на земную почву точных наук, если примени­мо такое сравнение. Иными словами, ему хотелось сделать теорию рациона­лизации более технологичной, инструментальной.

Против такого замысла не стали бы, думается, возражать ни Тейлор, ни Гастев. Другое дело, как он воплощался в жизнь. Намереваясь определить перспективы изменения структуры управления в связи с прогрессирующи­ми процессами механизации и автоматизации производства, Ерманский приходит к такому выводу: в обществе будущего, когда людей заменят слож­ные «машины-автоматы», не станет рядовых исполнителей, а все поголовно будут руководителями⁶⁶. Однажды высказав свое теоретическое убеждение, ученый должен подтвердить его эмпирическими фактами, иначе все усилия напрасны. То же самое делает и Ерманский, обосновывая свою теорию сле­дующими выкладками: пятьдесят лет тому назад соотношение между руко­водителями и исполнителями было 1: 100, перед первой мировой войной — 1: 12, в 20-е гг. — 1: 7, на крупныхже предприятиях, использующих НОТ, — 1: 5, идеал Тейлора —1:3, наконец, в недалекой перспективе — 1:0. Оста­ется неясным, справедливо замечают А. Омаров и Э. Корицкий, «кем же будут управлять руководители, если число исполнителей сократится до нуля. Машинами? Но тогда речь должна идти не об управлении производством,., а об управлении вещами... Вольно или невольно из этого напрашивается вывод, что с повышением технического уровня производства отпадет надоб­ность в управлении людьми, так как они вытесняются из непосредственно­го производства. Но это очевидное заблуждение»⁶⁷.

Как оказалось, дело не только в содержательных ошибках, хотя и здесь про­счетов более чем достаточно. Чего стоит неправильное понимание, если не со­знательное искажение, объективных тенденций развития управления производ­ством в мировой практике. Сегодня даже в нашей экономике, которую мы спра­ведливо называем забюрократизированной, чрезмерно насыщенной управленческим аппаратом, в управлении занято всего 18 млн человек. Если сле­довать Ерманскому, надо чтобы было в 8—10 раз больше. В весьма утрирован­ной форме О.А. Ерманский выразил весьма распространенное даже в наши дни убеждение, что процесс вытеснения человека из сферы непосредственного про­изводства равносилен ликвидации живого труда как такового. Можно назвать это «индустриальной утопией» или как-то иначе, дело от этого не изменится. Нам же важно знать причины их возникновения и живучести. Они, видимо, зак­лючаются в серьезной методологической ошибке: абстрактные теоретические

_w Социалистический труд. 1987. № 8. С. 104. „ ^Вестник социалистической академии. 1923. № 3. С. 173. Социалистический труд. 1987. № 8. С. 101.

рассуждения подкрепляются не менее абстрактными эмпирическими расчета­ми и все это выдается за конкретный, деловой анализ проблемы.

С решительной критикой «физиологического оптимума» О. Ерманского выступили сотрудники ЦИТ: в частности, А.В. Михайлов писал, что поста­новку вопроса «по-цитовски» нельзя подменять «полуутопическими мечта­ниями об оптимуме» и маниловскими вздохами о недопустимости интенси­фикации труда⁶⁸.

Критика «полуутопических» учений и проектов организации труда не ог­раничивалась только словами — на крупных предприятиях страны, напри­мер, заводах «Искромет» и «Электросила», ЦИТ создал опытные станции и оргстанции, где внедрялись индустриальные методы обучения рабочих и организации их труда. Известно, что работой первой опытной станции ЦИТ, функционировавшей при Центросоюзе, интересовался лично В.И. Ленин⁶⁹. В 1927 г. ЦИТ по инициативе А. К. Гастева создает акционерное общество — трест «Установка», который служил посредником межу институтом и пред­приятиями при подготовке рабочей силы и внедрении методов НОТ. «Опыт работы этого треста и сегодня представляет колоссальный интерес. Им под­готовлено по цитовским методикам сотни тысяч рабочих, десятки тысяч ин­структоров производства»⁷⁰.

Разумеется, переход от социальных утопий к технологическим инновациям не был столь однозначным процессом, чтобы его можно было бы датировать каким-то определенным моментом. Истоки утопического сознания как частного про­явления романтизации и героики труда обнаруживаются на самых разных этапах нашей истории. Как правило, они совпадают с переломными моментами или крупными событиями. Так случилось и в начале 20-х гг., затем в середине 50-х, когда «пришедшая на смену суровому, голодному и неустроенному послевоен­ному лихолетью эпоха относительной экономической стабилизации» воодушев­ляла людей на активную трудовую и общественную деятельность, не только на самозабвенный труд с энергией и упоением, «избыточным мускульным азартом», но и на социальное творчество, опережающее проектирование будущего. В кон­це 50-х гг. это проявилось в массовом социалистическом соревновании за право называться участником или бригадой коммунистического труда (к маю 1960 г. в движении участвовало уже свыше 5 млн человек)⁷'. В середине 20-х гг. социальный энтузиазм выливается в массовое движение за рационализацию труда и производ­ства, а позже в стахановское движение и многостаночничество.

Социальное творчество и героизацию обыденного труда в те годы заме­чательно выразил Гастев. Он сочетал в себе, кажется, несочетаемое: сухой ра­ционализм, основанный на точных расчетах и математических выкладках, с романтической восторженностью перед открывающимися при социализме перспективами обновления труда. В «Восстании культуры», выпущенной в 1923 г., он призывал к триумфальному торжеству машины и индустриально­му подъему страны, которая станет новой, цветущей Америкой. «Электри­фикация есть высшее выражение машинизма. Это уже не одна машина, это не комплекс машин, это даже не машина-завод, не машина-город, это ма-

⁶⁸ Социалистический труд. 1987. № 7. С. 69.

⁶⁹ Техника управления. 1928. № 3. С. 57.

⁷⁰ Социалистический труд. 1987. № 7. С. 72-73.

⁷¹ Огонек. 1988. № 4. С. 2-4.

шина-государство, а когда она будет интернациональной, это в полном смысле машинизированный земной шар»⁷². Россия у него не город-сад, а го­род-магистраль. Новая эпоха, по Гасте-ву, «критическая, дерзостная, требую­щая веры, суровости, смелости», она мыслит и действует обобщенными ка­тегориями «сортировки характеров», «энергизирования человека», машини­зации целых государств, создания но­вой, невиданной доселе культуры тру­да. Надо перебрать и выпрямить «все организационные устои современной культуры», создать особое «культурное ратничество», организовать «оранжереи труда», «трудовые чемпионаты», «мастер­ские жеста», внедряя везде и всюду «прин­цип подвижной портативности». И что же? Выпрямили и перебрали! А культуры труда как не было, так и нет поныне.

Видимо, одна из коренных особенно­стей ранних этапов индустриализации — немыслимое, с точки зрения обыденных представлений, сочетание героического, романтического труда в масштабе всего общества и жесткого, чуть ли не аскетического рационализма в мелочах Культура мелочей или, если хотите, культ мелочей, по Гастеву, покоится не организационном тренаже, ежеминутном режиме и рационализации всех дви­жений, и вместе с тем — машинизации всего земного шара.

Парадоксальное, на первый взгляд, сочетание энтузиазма и утопии, ге­роики с рационализмом и прагматикой объясняется вполне объективныме обстоятельствами, характеризующими послевоенные периоды 20-х и 50-х гг. нехватка предметов первой необходимости, жесткая экономия, дефицит кад­ров, сырья. Моральный подъем как бы компенсировал экономический спад В условиях же административно-командной систем управления легко воз­никало желание поэксплуатировать энтузиазм, форсировать экономически f рост, скрыть собственные просчеты чужой героикой.

Как вспоминает В.И. Гаганова, повышенные обязательства выполнить пс 12,5 годовых заданий принимались людьми не от хорошей жизни. «Людей ш фабрике не хватает, вот они, чтобы не простаивало дорогостоящее оборудова­ние, и обслуживают каждая по десять прядильных машин вместо четырех, по­ложенных по отраслевой норме»⁷³. С одной стороны, передовой почин, ново­введение, выросшее в массовое движение, как бы романтика труда, с другое же — сверхнормативная деятельность, интенсификация труда, грубая эксплу­атация ткачих со стороны не умеющей или неспособной рационально органи­зовать производство администрации. Действительно, научно организованные

" Гастев А.К. Восстание культуры. Харьков, 1923. С. 22. Огонек. 1988. № 4. С. 4.

труд — и это элементарная азбука науки управления — возможен тогда, когда тратится меньше усилий для выполнения той же работы с тем же качеством и в том же объеме. Но если за прирост производительности труда в 5—6 раз зар­плата увеличивается в один—два раза или же на 60—80 %, то это по существу и есть тейлоризм. Хотя Тейлор достигал роста производительности за счет эко­номии усилий и расширения заданий, объема выработки.

Интересно то, каким образом происходит переход социальной утопии в организационное нововведение, и наоборот. Гастев начинал с утопии, в самых общих чертах набросав эскиз будущей программы рационализации индустри -ального мира. Разумеется, изначальный набросок всегда неточен и неизбеж­но включает момент утопии, чего-то такого, что ни при каких условиях не ре­ализуется — своеобразное проектирование с запасом. Важно четко отделять вы­полнимое и несбыточное, рациональное и поэтическое. Ерманский же пошел иным путем: конкретные моменты организации производства он решал с по­мощью абстрактных, чрезмерно общих и по сути своей утопических формул. Пафос и расчет, утопия и инновация, романтизм и рациональность сосуще­ствуют, пересекаются, двигаясь то параллельно, то навстречу друг другу.

Подобное соединение, своеобразный синтез разворачиваются не только в сфере теоретической мысли, но и в повседневной практике. Нередко случает­ся так, что передовой почин или нововведение, задуманные как радикальное средство повышения производительности труда, получив форму массового движения, вырождаются в свою противоположность, становятся тормозом раз­вития. Так, видимо, произошло и с движением за коммунистический труд. Когда в конце 50-х гг. движение за переход рабочих в отстающие бригады с целью подтянуть их до уровня лучших только еще начиналось, предполагали, что лишь социалистический труженик способен отказаться от высокооплачи­ваемой работы и добровольно перейти на работу менее оплачиваемую. Учас­тие в передовом почине считалось признаком высокой сознательности, а само движение должно было свидетельствовать о несомненных преимуществах со­циализма. В определенной мере поначалу это так и было, но к 70-м гг. энту­зиазм явно сменился показухой — встречались целые бригады, носившие вы­сокое звание «Ударник коммунистического труда», которые из своего приви­легированного положения выколачивали максимум выгод.

Подспудно происходил процесс образования своего рода рабочей аристок­ратии, которая не имела ничего общего с первоначальными идеалами. Вы­сокие цели подвижников постепенно и все больше выхолащивались, добро­вольно принимаемые повышенные обязательства благодаря бесконтрольному властвованию бюрократической системы управления превратились в прину­дительное мероприятие. Инициатива и предприимчивость расписывались теперь по заранее составленному сценарию.

Парадокс ли это? Вряд ли, ведь утопичность была заложена изначально, как только организационное нововведение превратилось в единственное и универ­сальное средство роста производительности труда. В эпоху героизации труда у передового почина действительно были добровольные сторонники. Но поз­же, в новых исторических условиях, у целого поколения людей кардинально изменилась система ценностных ориентации, возобладал рациональный тип отношения к труду. Понятно, что когда ценностные приоритеты людей ме­няются, а формы организации и стимулирования труда остаются прежними, возникают элементы торможения, консервируются отжившие механизмы со-

4BG

циального и экономического развития. Наконец, кампанейский характер раз­вития организации труда, т.е. практически все передовые почины и движения не могут заменить кропотливой, научно продуманной рационализации труда Возникает вопрос: почему именно в социалистических странах возник и рас­пространился подобный феномен? Не скрываются ли за ним серьезные про­счеты в планировании организации производства, апелляция к сознанию там, где необходимы прежде всего материальные изменения в условиях и содер­жании труда на предприятии?

Давно уже признано, что за иллюзии предков приходится расплачивать­ся потомкам: утопии расслабляют волю человека, подавляют желание что-то улучшить в этой, а не завтрашней жизни. Сознание отрывается от жизни, а теория от практики, и каждая из них идет своим собственным путем, теряя в одиночку то, что можно было бы приобрести совместно. Замечено и дру­гое: чем хуже и беднее человек живет, тем ярче его мечты, в которых он стре­мится хоть как-то забыться, преодолеть бытовую неустроенность. Вполне простительная слабость для человека, но, овладевая обществом, она способ­на перерасти в неизлечимую социальную болезнь.

Утопии двадцатых—тридцатых не были уделом частных лиц, занятием ученых-одиночек: они сознательно вводились в государственный идеологический оборот, выполняя функции социотерапии и одновременно выступая причиной еще боль­ших расстройств. Правда, на институциональном уровне они принимали инугс форму — форму оторванных от практики лозунгов и призывов, которые должны были вдохновить массы на сверхгероические усилия, трудовой энтузиазм. При­зывы кчеловеческим чувствам были в условиях бедной и отсталой страны посиль­ными капиталовложениями в развитие экономики. Завышенные и нереальные пятилетние планы выполняли ту же самую мобилизующую функцию.

Однако за фасадом красочного здания «индустриализации и коллективи­зации» ютилась совсем иная, весьма прозаическая реальность...

Техническое обеспечение форсированной индустриализации

Обращая внимание на небывало высокие темпы промышленного взлета стра­ны в годы первых пятилеток, не стоит забывать о техническом содержании любого индустриального скачка, нарушающего логику естественного развития, об экономической цене командно-административного управления. В этом плане представляют интерес воспоминания непосредственного участника тех собы­тий академика И. П. Бардина. Сделаем небольшой экскурс в историю.

В 1933 г. самый лучший в СССР стан по прокату рельсов на Каменском за­воде им. Дзержинского давал максимальный развес болванки 3 т в сутки, а в США наибольшая производительность одного прокатного стана еще в 1885 г. составляла 700 т в сутки. «Таким образом, — рассказывает Бардин, — уже тог­да в Америке была достигнута такая производительность, о которой мы толь­ко сейчас начинаем думать...»⁷⁴. В конце первой пятилетки производительность нашихдомен была почти на 60% ниже, чем за рубежом. Но вот уже в 1935 г. -показатели советских печей не только догнали результаты лучших германских и американских агрегатов, но и далеко превзошли их. «СССР смело и уверен-

⁷⁴ Бардин И. П. Избранные труды. Т. I. M., 1963. С. 35.

но выходит на первое место в мире по техническим показателям работы своих доменных и мартеновских печей, блюмингов и прокатных станов»⁷⁵.

И все же несмотря на высокие темпы развития металлургической отрасли, южные заводы страны (г. Макеевка, «Запорожсталь» и др.) выдавали в 1935 г. на 20—21% чугуна меньше технически обоснованных норм. Суммарная чис­ленность рабочей силы в металлургии была в США и СССР примерно равной, т.е. около 400 тыс. человек. Но у нас выплавлялось за месяц 1,3 млн т стали, а в США — 3 млн. На аналогичных по технологии и производительности стале­литейных заводах численность персонала, включая работников управления, составляла в США 84, а в СССР — 400 человек⁷⁶.

Отставание наблюдалось и по ряду других, в том числе технологических, параметров. Сравнение структуры отечественных производственных мощно­стей прокатки с американскими, по расчетам И.П. Бардина, выявляет нашу слабость в отношении прокатки тонкого листа, труб и широкополочных ба­лок. Речь идет о сортаменте проката, который в конце 30-х гг. даже на новых предприятиях устарел на 30-40 лет. Оказывается, отставали мы не только по количественным показателям. Особенно остро стояла проблема качества про­дукции, так называемый рельсовый вопрос. По заключению специалистов, наши рельсы выходят из строя значительно раньше американских, и произ­водили мы их далеко недостаточно⁷⁷.

Высокие темпы промышленного развития — дорога с двусторонним дви­жением. Вначале ощущаются только достижения, в массах аккумулируется повышенный заряд энергии и оптимизма. Негативные же моменты, скры­тые от поверхностного взгляда, сказываются в отдаленной перспективе. С 1933 по 1938 г. сотни тысяч людей прошли ускоренную техническую под­готовку: это массовые курсы по техминимуму, участие в движении стаханов­цев, мастеров социалистического труда и т.д. На реконструированных и вновь построенных предприятиях заметно возрос уровень механизации труда. Это и неудивительно, поскольку новые заводы строились сразу же по передовой технологии, чаще всего за рубежом.

Подводя социальные итоги первых пятилеток, многие инженеры тех лет могли бы сказать такие слова: «Основные кадры нашей черной металлургии имеют достаточную техническую подготовку... Рабочие владеют знаниями инженеров. Уничтожаются противоречия и стираются грани между умствен­ным и физическим трудом»⁷⁸. Вряд ли пафос первых пятилеток можно рас­ценивать лишь как историческое нетерпение, забегание вперед или еще хуже — разновидность социальной демагогии. Миллионы рабочих, особен­но в местах нового освоения, ютились в землянках, палатках, времянках, сотни тысяч — в трудовых лагерях в буквальном смысле боролись за физи­ческое выживание в нечеловеческих условиях. А здесь — стираются грани между физическим и умственным трудом. Можно, конечно же, при опреде­ленных натяжках посчитать это издержками технократического мышления, склонного технические достижения выдавать чуть ли не за исторический пе­релом, социальный сдвиг огромного масштаба. Во всяком случае, оконча-

⁷⁵ Бардин И. П. Избранные труды. Т. I. M., 1963. С. 37.

⁷⁶ Там же. С. 37, 43, 44.

⁷⁷ Там же. С. 45, 49.

⁷⁸ Там же. С. 54.

тельные акценты способно расставить только Время. Очевидно одно: объек тивно подобные лозунги маскировали реальные противоречия в организаци] индустриального труда, выдавали желаемое за действительное.

В течение одного полугодия 1938 г. черная металлургия перерасходовал около 200 тыс. т руды и 150 тыс. т кокса; из-за нерациональной организаци] производства было потеряно 200 тыс. т металла, что равносильно 1—1,2 мл1 человеко-дней. «Десятитысячная армия рабочих занята только тем, чтобы ком пенсировать плохую, бесхозяйственную работу металлургов. Наши цифры i расчеты... — писал И.П. Бардин, возглавлявший в 1938 г. Технический сове Наркомтяжпрома СССР, — значительно преуменьшены. К ним надо добавит

непроизводительную работу на предпри ятиях потребителей металла, вызываемун тем, что металлургия часто дает им метал, несоответствующего качества, не соблю дая точных размеров проката, не выпол няя заказы по ассортименту»⁷⁹. Советские заводы работают со значительным! издержками: чрезмерно много металлауходит в стружку, теряется на шлаковы: свалках, ржавеет в цехах и на шихтовых дворах, наконец, «миллионы калорш тепла уносятся ежедневно в воздух с продуктами сгорания... На большинстве ме таллургических заводов бесполезно пропадает на свалках доменный шлак», и: которого если бы был хозяин можно было бы изготовить качественный цемент На множестве предприятий «отрезают почти половину слитка, которая идет об ратно в мартен... Мартеновская печь наполовину работает на себя... многим про катчикам кажется выгоднее катать тяжелые профили, а не тонкие, так как этс дает больший тоннаж». Неудивительно поэтому, что производительный труд ра бочих «у нас даже на передовых заводах гораздо ниже, чем в Америке»⁸⁰. Не на поминает ли вам это конец XIX в., описанный Г. Эмерсоном?

Форсированная индустриализация, конечно же, в чем-то давала выигрыш хотя бы во времени и в темпах экономического роста. Но согласимся, что пла тить за это приходилось не менее важным, а именно: резким ухудшением каче ства промышленной продукции и повышенной амортизацией оборудования Массовый подъем технического и культурного уровня трудящихся, ставка н< инженерно-техническую интеллигенцию и инициативу «снизу» создавали бла­гоприятные условия для расширения стахановского движения — отрицать этс было бы несправедливо. Однако энтузиазм нередко заменял техническую гра­мотность и мастерство. Ставка на рекорды, которые из средства превращалиа в самоцель, вела не только к ускорению технологических процессов, но и к ю отклонению от научно обоснованных норм. То сталь плохо раскислялась, тс чрезмерно повышалась температура разливки. И как следствие — ухудшение качества и профиля прокатного металла при повышенных скоростях прокатки Целеустремленная работа по улучшению организации труда, т.е. то, чтс по мысли Ленина, было необходимо социалистическому строю для повыше­ния производительности труда, ушло на второй план. На советских завода) из рук вон плохо был налажен технический контроль промежуточной про­дукции металлургического производства. А это приводило к нерациональное загрузке оборудования и выпуску дефицитной продукции на последующи)

" Бардин И. П. Избранные труды. Т. I. M., 1963. С. 55. Там же. С. 56-57.

этапах. На экспериментальную и научную работу выделялись мизерные день­ги. Так, «на исследование принципиально важной проблемы усталости ме­талла мы тратим чуть ли не в 100 раз меньше средств, чем в США»⁸¹.

Казалось бы, ушли в далекое прошлое принудительные формы организа­ции труда. Во всяком случае, не стало закрепления рабочих за фабрикой, осо­бенно долговременного (в течение 20—30 лет на посессионных фабриках) или пожизненного (на крепостных заводах, начиная с петровских времени), т.е-. тех форм, которые процветали до революции в российской промышленно­сти. К середине 30-х гг. практически исчез и другой фактор, заставляющий людей дорожить однажды найденным рабочим местом, — безработица. Од­нако в условиях полной занятости и социальной гарантии работы появился бич индустриальных рабочих — высокая текучесть кадров. «Обследование аварий в черной металлургии показывает, как сложные металлургические аг­регаты очень часто обслуживаются недостаточно подготовленными нович­ками... Это — следствие значительной текучести на металлургических заво­дах... Нельзя часто менять людей; смена человека на рабочем месте — это потеря частицы технической мощности завода»⁸².

Неукомплектованность штата обслуживающего персонала, а также теку­честь командного состава сопровождались, а возможно, и являлись причиной разросшегося в конце 30-х гг. «потока приказов, распоряжений, запросов, со­вещаний, удлинения рабочего дня»⁸³. Индустриализация промышленности шла, таким образом, рука об руку с усилением административно-командных методов управления, с одной стороны, и расширением сферы применения при­нудительного труда — с другой.

Наряду с гигантами индустрии, созданными по немецким и американс­ким проектам, существовали заводы, которые были вооружены устарелым и разнотипным оборудованием. В погоне за досрочным вводом промышлен­ных объектов забывали о социально-бытовых условиях для рабочих. Бараки и неустроенные времянки закрывались проектами колоссальных сооружений типа Дворца Советов и особых «наших небоскребов», для реализации кото­рых намеревались построить специальный «стан Грея для прокатки больших широкополочных балок». Фасад того общества, накоторомв 1939 г. было тор­жественно начертано о вступлении СССР «в полосу завершения строитель­ства бесклассового социалистического общества и постепенного перехода от социализма к коммунизму», закрывал весьма неприглядные теневые сторо­ны с массовыми репрессиями, «раскулачиванием» целых слоев и обществен­ных групп, укреплением военно-бюрократической машины подавления, с ат­мосферой социального отчуждения, нравственной беспринципностью и по­литическими доносами, экономической бесхозяйственностью.

Объективно сложилось, что технический прогресс в его форсированном ва-■ рианте затушевывал социальные издержки экономического роста. И чем выше были темпы технического прогресса, тем с большей готовностью прощались всевозможные просчеты. Внедрение научно-технических достижений привело к увеличению добычи нефти к концу второй пятилетки (по сравнению с 1913 г.) в 3,3 раза, выработки нефтепромыслов на одного рабочего — в 5 раз, скорости

⁸¹ Бардин И. П. Избранные труды. Т. I. M., 1963. С. 67.

⁸² Там же. С. 86.

⁸³ Там же. С. 87.

бурения на один станок — в 15 раз. Черная металлургия за 8—10 лет увеличила выпуск чугуна в 3,5 раза и стали — в 4,2. «Такие темпы роста были возможны, — считает Бардин, — только в условиях планового, социалистического хозяйства и в условиях быстрого внедрения самых передовых технических достижений»⁸⁴. Во многом благодаря централизованной экономике металлургическая про­мышленность смогла за 15 лет (1928—1942 гг.) в 75 раз нарастить производство качественного проката для машиностроения⁸⁵.

Характерная деталь: прирост промышленной продукции достигался глав­ным образом за счет гигантских заводов, не самых эффективных с точки зре­ния организации труда, а с точки зрения экономики — не самых гибких, ма­невренных. В период индустриализа­ции «доминирующим типом заводов, имеющих преобладание в общем произ­водстве черных металлов, является у нас крупный завод, производительностью порядка 1,5—2 млн т металла в год»⁸⁶. Уже тогда были очевидны серьезные просчеты экономической политики. На XVIII съезде партии была принята ди­ректива о борьбе с гигантоманией в строительстве промышленных пред­приятий. Нелепо было строить одно­типные крупные заводы в совершенно различных по экономическим условиям географических районах. Там, где нуж­ны топоры и домашняя утварь, катались рельсы, которые затем приходилось во­зить за тысячи километров.

Однажды набранный темп, инерция движения сохраняются на долгие годы и становятся весьма серьезным тормозом для перестройки экономики. На следующих этапах приходится бороться не только с естественными трудностями, но и с собственными ошибками, мате­риализовавшимися в отсталой технике и организации труда. Так, в 1955 г., по сравнению с 1940 г., производительность труда возросла вдвое, но достигнута она была опять же за счет крупных предприятий. И по-прежнему отставали научно-исследовательские разработки, испытания промышленных образцов. Давали себя знать и прошлые недуги в организации производства: «За грани­цей нет таких металлургических заводов, территория которых была бы зава­лена шлаками... У нас же трудно найти завод, не загроможденный огромны­ми отвальными горами шлака»⁸⁷. Все так же велики затраты труда на вспомо­гательных операциях и в обслуживающих производствах, хотя в основном производстве на крупных предприятиях были достигнуты мировые показате­ли производительности труда — на тех заводах, которые работали на госзаказ,

*^А Бардин И. П. Избранные труды. Т. I. M., 1963. С. 98. Там же. С. 100.

⁸⁶ Там же. С. 127.

⁸⁷ Там же. С. 295.

связанный с оборонной промышленностью, и пользовались значительными привилегиями.

Над непроизводительным базисом возвышалась очень раздутая управлен­ческая надстройка, особенно отделы технического контроля; увеличение же производства часто достигалось в обход требований НОТ. Затратная органи­зация производства, утверждает Бардин, это типичная черта советской ме­таллургии — ведущей отрасли промышленности — и в 1937, и в 1957 г.⁸⁸ Пла­нирование размещения заводов на территории страны и внутренняя плани­ровка самих заводов строятся вопреки научным соображениям. Стоит ли тогда удивляться, что очень велики нерациональные перевозки сырья и про­дукции, затраты здесь достигают миллионов рублей⁸⁹.

Давно уже признано, что за иллюзии предков приходится расплачивать­ся потомкам. Утопии, как и вещие сны разума, не сбываются. Зато они рас­слабляют волю человека, подавляют желание что-то улучшить в этой, а не завтрашней жизни. Сознание отрывается от жизни, а теория от практики, и каждая из них идет своим собственным путем, теряя в одиночку то, что мож­но было бы приобрести совместно.

Замечено и другое: чем хуже и беднее человек живет, тем ярче его мечты, в которых он стремится хоть как-то забыться, преодолеть бытовую неустро­енность. Вполне простительная слабость, которая, овладевая обществом, способна перерасти в неизлечимую социальную болезнь.

Утопии двадцатых—тридцатых не были уделом частных лиц, занятием уче­ных-одиночек. Они сознательно вводились в государственный идеологичес­кий оборот, выполняя функции социотерапии и одновременно выступая при­чиной еще больших расстройств. Правда, на институциональном уровне они принимали иную форму — оторванных от практики лозунгов и призывов. Первые должны были вдохновить массы на сверхгероические усилия, трудо­вой энтузиазм, вторые, в условиях бедной и отсталой страны, были посиль­ными капиталовложениями в развитие экономики. Завышенные и нереаль­ные пятилетние планы выполняли туже самую мобилизующую функцию.

Однако за фасадом красочного здания «индустриализации и коллективи­зации» ютилась совсем иная, весьма прозаическая реальность...