Трагические мотивы и эволюция лирического героя в творчестве С.Есенина 20-х годов.

Этот период связан с увлечением имажинизмом. В 1919 году вместе с Р.Ивневым и А.Мариенгофом Е. основывает имажинизм. Концепция имажинизма предполагала выведение на первый план образа в его самодовлеющей значимости. Но Е. даже в этот пери- од не отказывается от фольклорной традиции, хотя образность его стихов при- обретает резко-размашистый характер. Пример – «Кобыльи корабли» (1919). Так же, как и Клюев, Е. остро ощущает нарастающую угрозу разрушения гармонии. Появляются мотивы увядания жизни «Мир таинственный, мир мой древний… (1921), «Я последний поэт деревни…» (1920). Возникает конфликт живого и железного («Сорокоуст» (1920)). Меняется и облик лирического героя. В ранних стихах лирическое «я» растворено в мире. Часто герой-созерцатель, светлый инок, ласковый послушник. Иногда звучат мотивы бесприютности – «захожий богомолец». После 1915 года лирический герой приобретает черты бродяги, озорника.

«Исповедь хулигана», цикл «Москва кабацкая», «упаднические» стихотворения первой половины 1920-х годов говорят о мучительном духовном надломе, который произошел тогда с поэтом. «Драматизм судьбы лирического героя «Москвы кабацкой», - писал Ю.Л. Прокушев, - противопоставление себя в ходе революции движению народной жизни, приводит героя к трагическому разрыву с действительностью, к потере веры в себя и в окружающий мир, к цинизму и безнравственности».

Кризисный период, который переживал тогда Есенин, в советском литературоведении характеризовался как «эпатажный», «хулиганский», «скандальный», «антиобщественный», «аморальный». С православной же точки зрения, нисколько не противореча вышеперечисленным эпитетам, поведение Есенина той поры можно назвать своеобразным юродством. Именно к этому выводу пришла современная исследовательница жизни и творчества поэта О. Е. Воронова. «Мотивы, преемственно связанные с традицией русского «юродства», явственно ощутимы в есенинской «Исповеди хулигана». Здесь и нарочитое самоуничижение вплоть до подчёркнутой небрежности внешнего облика «Я нарочно иду нечесаным...», своеобразного сочетания шутовства и мученической готовности быть осмеянным и побитым камнями, подобно непризнанным пророкам: «Мне нравится, когда каменья брани // Летят в меня, как град рыгающей грозы...», с демонстративной стойкостью сносить лишения и холод...

Рядясь в маску хулигана, поэт не ограничивается стремлением эпатировать мещанскую толпу, подобно романтическому бунтарню-одиночке из предшествующих литературных эпох, но преследует иную, более значительную цель – донести до современников некие выношенные им истины, не во всем совпадающие с принятой большинством мерой идеалов и ценностей:

Я нарочно иду нечесанным,

С головой, как керосиновая лампа на плечах.

Ваших душ безлиственную осень

Мне нравится в потемках освещать.

(«Исповедь хулигана»)

Это период тяжелый и кризисный для поэта. В это время создается цикл стихов «Москва кабацкая» (1922), в который вошли стихи 1921-22 годов. Лирический герой – озорник, хулиган, но его озорство – следствие трагического осознания собственной бесприютности, утраты того разрушающегося мира-дома, образ которого создается в ранних стихах. Поэтому новый облик героя, подчеркнуто городского денди, противоположен его внутреннему ощущению. Это проявляется в стихотворении «Я обманывать себя не стану…» (1922), герой которого, «московский озорной гуляка», ощущает глубокое душевное одиночество среди людей. Отсюда подчеркивание родства с миром животных: « каждый стих мой душу зверя лечит». Город ассоциируется с кабаком. Происходит изменение характера образности: утрачиваются четкие очертания, яркие краски. В стихах звучит мотив невозможности возвращения к прежней гармонии. В стихотворении «Да! Теперь решено. Без возврата…» (1922) звучат горькие строки: «На московских изогнутых улицах / Умереть, знать, судил мне бог». Впрямую это выражено в соотнесении образов нынешней и прошедшей жизни в стихотворении «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…» (1922): «Что- то всеми навек утрачено. / Май мой синий! Июнь голубой! / Отчего так чадит мертвячиной / Над пропащею этой гульбой». Но стихи этих лет выражали не только горечь потерь. Именно осознание трагических противоречий в мире стимулировало развитие в творчестве поэта таких значимых тем, как темы любви и поэтического творчества.

Любовь к женщине в раннем творчестве Е. не вычленяется из чувства любви к миру, ко всему живому. Возможно, этим объясняется тот пантеистический эротизм, которым проникнуты многие стихотворения поэта. За границей был издан цикл «Стихи скандалиста» (1923). В них звучит тема любви как темной чувственной страсти, любви-заразы, любви-чумы. Образ женщины, несущей эту любовь, возникает в стихотворениях «Пой же, пой. На проклятой гитаре…» (1922), «Сыпь, гармоника. Скука… Скука… (1922). Он намеренно деэстетизирован, огрублен. Но за этой грубостью чувствуется надрыв. Во втором стих. Цепь оскорблений завершается словами: «Дорогая, я плачу, / Прости… прости…». По-иному звучит эта тема в цикле «Любовь хулигана», своеобразном лирическом романе. В стих. «Заметался пожар голубой…» (1923) лирический герой восклицает: «В первый раз я запел про любовь…», а в завершающем цикл стих-нии «Ветер черные брови насопил…» уже звучат строки: «Разлюбил ли тебя не вчера?». В этих стихах возникает опоэтизированный образ возлюбленной, в котором подчеркнуто природное начало: глаз «злато-карий омут», волосы «цветом в осень». В стих-ниях этого периода возникают философские размышления о месте человека в мире, о смерти. В ранних стих. она трактуется как уход в «иную» землю, а не в небесные пределы: «Глаза, увидевшие землю, / В иную землю влюблены…» (стих. «Опять раскинулся узорно…»).

«Край любимый! Сердцу снятся…» (1914) завершалось четверостишием: «Все встречаю, все приемлю, / Рад и счастлив душу вынуть./ Я пришел на эту землю, / Чтоб скорей ее покинуть». Это, скорее, некое растворение в мировой гармонии. Теперь же возникают драматические ноты прощания с миром, с молодостью, увядания: «Не жалею, не зову, не плачу…» (1922), «Мы теперь уходим понемногу…» (1924), «Отговорила роща золотая…» (1924).

Ярко выраженный параллелизм эмоциональных состояний человека и природных образов выражает, однако, идею нетленности всего живого, подлинного, настоящего. Эти стихи свидетельствуют о правоте слов, сказанных Ю.Мамлеевым (ст. «В поисках России» // Русский рубеж. №3. Спец. Выпуск газеты «Лит. Россия»): «Символика и метафизика русской природы и деревни в есенинской поэзии – не только манифестация духа тысячелетней крестьянской Руси, но и знаки глубинно-исходных состояний русской души вообще, вечные символы, которые выходят за пределы истории и деревни, так как они соотносятся с таинственной подосновой русской души, с ее архетипом, с ее априорной космической сущностью.

Есенин не просто верил в существование узловой завязи человека с миром природы, он сам чувствовал себя частью этой природы. Распространен мотив цветения — увядания (антиномия «жизнь−смерть»): «Увяданья золотом охваченный, // Я не буду больше молодым» [2, II; 111]. В природе все неизбежно повторяется, цветет и увядает каждый год. Человек, в отличие от природы, однократен, и его цикл, совпадая с природным, уже неповторим.

Но тема России по-прежнему остается главной в творчестве поэта. По возвращении из-за границы поэт отчетливо увидел изменения в облике родного края. В 1920 г. он сделал вывод: реальный социализм, "без мечтаний", умерщвляет все живое, в том числе и личность. Из его творчества ушли утопии о религиозно-революционном преображении России, появились мотивы утекания, увядания жизни, отрешенности от современности, а в лирическом герое — "конокраде", "разбойнике и хаме" — обозначилась внутренняя оппозиционность С. Есенина. Стихотворение "Я последний поэт деревни..." (1920) — прощальная обедня, панихида по России-храму, уходящей Руси, крестьянской культуре. Тема гибели старого мира и победы новой, "железной" культуры решена трагически. Развивается и мотив гибели лирического героя: "И луны часы деревянные / Прохрипят мой двенадцатый час". Этот параллелизм выразился в структуре первой строфы: поэт ("Я последний поэт деревни..."), родина ("Скромен в песнях дощатый мост"), поэт ("За прощальной стою обедней"), родина ("Кадящих листвой берез"). Отныне деревня лишь лирический образ. Даже религиозные мотивы уступили место авторской чувственности.

В стих-нии «Возвращение на родину» (1924) акцентируется ощущение чуждости того, что видит лирический герой: «Какая незнакомая мне местность!». Стихотворение «Русь Советская» тоже открывается перечислением утрат: «Тот ураган прошел. / Нас мало уцелело. / На перекличке дружбы многих нет». Мотив утраты звучит и в других четверостишиях: «Кого позвать мне? С кем мне поделиться / Той грустнойрадостью, что я остался жив?»; «Я никому здесь незнаком…»; «Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый…». Но особенную боль лирического героя вызывает то, что он и те, которые представляют нынешнюю крестьянскую Россию, говорят на разных языках: «Язык сограждан стал мне как чужой, / В своей стране я словно иностранец». Это рождает и ощущение ненужности себя как поэта. Отсюда и декларация: «Отдам всю душу октябрю и маю, но только лиры милой не отдам». И вновь утверждение для него ценностей прежних: «Я буду воспевать всем существом в поэте / Шестую часть земли / С названьем кратким «Русь».

Вера в "стальную" Русь — крайне редкий мотив в творчестве Есенина. В его поэзии трагически звучала тема противостояния города и деревни. В "Сорокоусте" (1920) город — враг, который "тянет к глоткам.равнин пятерню". Стихотворение "Мир таинственный, мир мой древний..." (1922) представляет конфликт города и деревни как метафизическую трагедию; город не просто железный враг, он еще и дьявол: "Жилист мускул у дьявольской выи". Победа железного, то есть неживого, как раз и ассоциировалась в сознании поэта с социализмом "без мечтаний".

В поисках устойчивого начала в окружающем мире Е. вновь обращает свой взгляд к Востоку и Азии. Тема Востока и Азии является сквозной у Е. Еще в период увлечения скифством Е. под влиянием Клюева воспринимает концепцию евразийства, которая объясняет особый путь России, исходя из соединения в национальном характере двух начал. В трактате «Ключи Марии» Е. связывает свои поэтические воззрения с восточными началами русской культуры. Эта тема ощущается и в поэме «Пугачев», где заглавный герой называет Россию «березовой Монголией». По-новому поворачивается эта тема в цикле «Москва кабацкая». Здесь в воспоминаниях лирического героя о гармоничном мире деревни более отчетливо акцентируется его восточная сущность. «Эта улица мне знакома…» (1922). Но в стих-нии «Снова пьют здесь, смеются и плачут…» (1922), где вспоминается московская Русь, ассоциирующаяся с «золотой дремотной Азией», азиатское начало предстает и как разрушительная стихия: «Нет! Таких не подмять, не рассеять, / Бесшабашность им гнилью дана. / Ты Россия моя… Рас…сея… / Азиатская сторона». В 1924 году Е. вновь устремляется на Восток.

Действительно, не только реальные впечатления, но и персидская лирика X-XV вв., и Коран, и арабские сказки стали источником образа Востока, созданного поэтом в цикле «Персидские мотивы» (1924). В нем нет прямой стилизации, хотя присутствуют отдельные мотивы и образы, характерные для древнеперс. лирики: аналогия влюбленного с нищим, как у Саади, мотив разговора с цветами, как у Руми, образы соловья и розы. Восточный колорит создается образной структурой, интонационными особенностями, обилием рефренов. Многие образы становятся лишь эмблемой Востока, но возникающие в стихах имена арабских поэтов Саади, Хайяма и Фирдоуси обозначают стремление лирического героя проникнуть в суть восточного мироощущения, осо- бой восточной философии жизни, и в то же время соотнести себя как поэта с великими певцами древности. Отсюда постоянно повторяющийся мотив песни. Восток у Е. окрашен в его любимый цвет: в стих. «Улеглась моя былая рана…»: «Синими цветами Тегерана…», стих. «Голубая да веселая страна…». Но, обретая здесь утраченное ощущение гармонии, герой все чаще обращается воспоминаниями к родным местам. Таким образом, лирический герой – это образ художника, поэта, который ищет гармонии в созерцании чудесного края, в чувстве любви.