Поэма С.Есенина «Черный человек»: тема двойничества, символический смысл образа черного человека.

Приход «черного человека» к лирическому герою можно истолковать двояко. Это и выражение душевного нездоровья, и символический образ больной совести. Жизнь лирического героя в интерпретации черного человека бессмысленна, «прекраснейшие мысли и планы», присутствующие в его «книге жизни» не воплотились в реальность. Возвращение героя в действительность из мира кошмара не приносит облегчения, мир вокруг него мертв: снег – известка, деревья – всадники, крик ночной зловещей птицы. Новое явление черного человека связано с еще более болезненным осознанием того, что и как поэт он не сумел воплотиться до конца. 149 Жест героя, разбивающего зеркало, символический. Это стремление уничтожить темного двойника, и попытка уйти от мук больной совести.

Кирьянов: Оппозиция подлинного и ложного, “светлого” и “темного” начал в человеке, ума и гения, гения и злодейства — основа их замысла. Есенинский образ черного человека — видоизмененный образ пушкинского Сальери.

Основываясь либо на очевидных параллелях в текстах, либо на ассоциативных связях, критики склонны соотносить поэму “Черный человек” с циклом стихов “Москва кабацкая”, поэмами “Пугачев”, “Страна негодяев”^[1] и некоторыми другими произведениями начала двадцатых годов. В “Черном человеке” налицо многие жанровые черты драмы. Поэма чрезвычайно сценична, это диалог, когда герой, разрывая иллюзорную границу, напрямую обращается к читателям, слушателям, зрителям. Заданный в экспозиции (отправной точкой является все творчество С. Есенина) конфликт здесь сжат и визуализирован. И таким образом, “…чем полнее и глубже отражены в драме жизненные процессы, тем крепче связи изображаемого с прошлым, с тем, что осталось за пределами драмы. В единстве прошлого и настоящего (и, добавим, будущего) — одна из закономерностей драмы как рода литературы, закономерность, определяющая диалектику драматического движения”^[2]. И наконец, ведущая идея поэмы “Черный человек” — главенствующая идея драмы, идея катарсиса, трагического очищения. Отличительные признаки надо искать в большей или меньшей активности авторского слова по отношению к слову героя. И тут следует выделить две оппозиции: „чисто внешнее преобладание слова автора над словом героя””^[3] (иначе говоря, “проза / драма”) и “максимальная авторская подвижность, способность постоянно менять свою точку зрения / минимальная авторская подвижность, тяготение к внешнему изображению внутреннего мира героя”^[4]. Вместо словесного описания событий перед читателем, который становится реальным зрителем-участником действа, предстают живые лица, соотносимые в нашем сознании не с эфемерными, а конкретными людьми. Налицо и две грани драматизма: внешнее отражение внутреннего переживания и, наоборот, внешние поступки человека определяют его внутреннее состояние. В данном случае они завязаны во взаимоопределяющей цепи. Лирический герой бросает трость в черного человека только пережив в себе, накопив и материализовав книгу своего посетителя. И черный человек заставляет героя страдать, причиняя ему боль упоминанием о его поступках, естественно, в своей интерпретации. Таким образом, внутренняя борьба, приведшая к какому-либо поступку, определена бывшими, гипотетическими или ложными (также внешними) событиями.

Герой С. Есенина пытается осмыслить собственную жизнь в контексте исторического времени. Структура поэмы такова, что в центре — мир человека. Отсюда ведущий прием реализации авторского замысла — лирическая исповедь, по силе общечеловеческого идеала находящаяся на одном уровне с вечными ценностями.

Обратим внимание на язык поэмы “Черный человек”: речеведение, жест, темп и интонацию — именно они формируют мир поэмы, ее эмоциональную окраску. Почти лишенная на грамматическом уровне, действия: глаголов, в сравнении с именами и местоимениями, относительно мало — поэма номинативна. Здесь представлена картина. Действие поэмы развернуто только в настоящем времени и принадлежит лирическому герою. В этом времени он обращается к другу, говорит о черном человеке. Сам черный человек — скорее прошлое, чем настоящее. В его речи наиболее часто встречается употребление глаголов в прошедшем времени, направленных, правда, в сторону лирического героя. Черный человек стремится повернуть вспять время лирического героя, стремится противопоставить себя современности. В этом смысле правомерно утверждение того, что для Есенина черный — пережиток прошлого. В связи с этим закономерен вывод: в поэме отсутствует значение времени. Эта категория из узко конкретной трансформируется в универсальную категорию бытия – небытия. Поэтому нельзя говорить о конечности конфликта и поэмы в целом — здесь явленная картина существует таким образом, что закончиться она может только продолжением не в будущее, а в прошлое, то есть завершенность конфликта поэмы может быть обусловлена эффектом зеркала: взаимонаправленностью векторов.

Речь черного человека, несмотря на агрессивность, растянутая, он издевается над лирическим героем, глумится над ним. Темп и тон его речи, построение фразы, лексическое наполнение — все подчеркивает идею черного. Иное дело речь лирического героя. В отличие от своего оппонента, у него нет той заданности в построении единой стилеобразующей нити. Появляется авторское настроение, и интонация изменяется от задавленного спазма до всплеска небывалой энергии, интонация задушевной искренности прежде всего в обращении к читателю-другу. Подобные рисунки интонации и темпа со множеством смысловых оттенков являются, по нашему мнению, организующим стержнем поэмы. Следует остановиться и на таком характерном для поэмы моменте, как жест. Как символ смятения, голова, машущая ушами; жестикуляция черного человека отличается самоуверенностью: чего стоит “откинув небрежно сюртук” или “водит пальцем по мерзкой книге”. И жест, возникший на пике развития эмоции, — трость, брошенная в переносицу черного человека. Помимо ритмообразующего начала, жест у С. Есенина несет важнейшую функциональную, характеризующую нагрузку: в нем находят отражение состояние души героя, его чувства, переживания, убеждения.

Творчество С. Есенина строится по принципу разделения на изначально “свой” (родной), “иной” и “чужой” (враждебный) миры. В “Черном человеке” этот принцип стал ведущим. Человек сталкивается с препятствием, путь преодоления которого — это выбор человека. В поэме явлена идея религиозного крестного пути. Раннее творчество поэта базируется исключительно на детских впечатлениях. В сознание ребенка вплетается мир богомольных странников, который во многом определил идейное содержание лирики не только периода становления художественного мастерства С. Есенина. Художественно оформленный вид религиозное сознание поэта приобрело в предреволюционные и первые послереволюционные годы. Охваченный всеобщим порывом, поэт понимает, что происходящее нельзя описывать конкретно-исторически. Мистическое восприятие революционных событий во многом идентично нравственной идее, сформированной в “Черном человеке”, — пройдя сквозь туман неизвестности и муки, обрести возрождение в первозданной чистоте.

Как получилось, что вместо нового дня и голубицы, появился черный человек с ночной зловещей птицей и почему солнцеголовый отрок попал в книгу этого гостя? Ответ следует искать как в истории ХХ века (известных событиях, политическом преследовании С. Есенина, повлекших его гибель^[5]), так и в наследии поэта. “То, что сейчас является нашим глазам в строительстве пролетарской культуры, мы называем: „Ной выпускает ворона. Мы знаем, что крылья воронатяжелы, путь его недалек, он упадет, не только не долетев до материка, но даже не увидев его, мы знаем, что он не вернется, знаем, что масличная ветвь будет принесена только — образом, крылья которого спаяны верой человека не от классового сознания, а от осознания обстающего его храма вечности””. (“Ключи Марии”, сентябрь – ноябрь 1918 г.; V, 190)

В пронизанной болью статье “Мифологическая тайна поэта” Е. Курдаков, отмечая в России 20-х годов признаки вселенского апокалипсиса, ставит знак равенства между судьбой поэта и историей России, которые, по его мнению, суть одно и то же: “Судьба поэтического гения и судьба родины на историческом переломе слились на мифологическом уровне так нераздельно, что это без натяжки можно обозначить двумя условными параллелями:

“Черный человек” — не что иное, как гибель поэта на фоне гибели Родины: “Страшный обман подлого и жестокого Времени поэт обернул на себя, и в этом беспощадном самобичевании он был зорок и точен” ^[6] .

Естественно, не следует ожидать от черного человека какого-то пиетета к тому светлому периоду жизни лирического героя, который мы назовем “своим миром” С. Есенина. Наоборот, он скорее издевается над ним, высмеивает.

В эпатаже, присущем есенинскому герою, проявляется щемящее чувство неуютной тоски в “чужом мире”^[7], наиболее ярко отраженному в стихах цикла “Москва кабацкая

Поэт с глубоким, проникновенным лиризмом бросает в лицо “хохочущему сброду” свою “асоциальность”, открещиваясь действительных подлецов и негодяев.

Отчего прослыл я шарлатаном?

Отчего прослыл я скандалистом?

Не злодей я и не грабил лесом,

Не расстреливал несчастных по темницам.

Я всего лишь уличный повеса,

Улыбающийся встречным лицам.

(“Я обманывать себя не стану…”, 1922 г.; II, 190)

Вопрос, заданный С. Есениным, открыто характеризует сложившийся не в пользу поэта расклад сил в трагический момент истории России.

В “Плаче по Есенину” Н. Асеев, по нашему мнению, с некоторой предвзятостью комментирует слова черного человека, толкует его “мерзкую книгу”: “С небольшой, но ухватистой силою…” “Именно ухватистость, практичность, умелость

“Жизнь скандального поэта…” “Это жизнь — напоказ, для аудитории… выбор материала делался Есениным по требованию заказчика. Он не делал стихов впрок и на „вырост”. Он редко возвышался до силы своего голоса, но снижал его, модулируя в привычном ушам его слушателей диапазоне… Собственное отражение ужаснуло Есенина… Черной тенью встала перед ним его автобиография, преграждая ему путь вперед. Что же и оставалось делать, как не расшибить ее вдребезги? Но удар оказался направленным в самого себя. Есенина не стало” ^[8] ..

В “Черном человеке” поэт идет гораздо дальше неприятия темных сил, здесь — твердое желание покончить с ними. В этом залог душевного здоровья, которое так ненавистно черному человеку. Его книга — история пережитой трагедии, которая не может забыться и приносит страдания, причина тому и то, что те темные силы, которые мучили С. Есенина, не исчезли, они вновь набирают мощь. Решимость поэта, с наибольшей определенностью проявившаяся в “Стране негодяев”, в “Черном человеке” доведена до логического завершения.

Черный человек — тот, кто “окрестил… как падаль и мразь” все, что дорого лирическому герою поэмы, все, что дорого С. Есенину. Он персонификация темных сил Москвы кабацкой и страны негодяев. “Черный человек” — “прескверный гость”, а “гость” в сочетании с негативно окрашенным эпитетом всегда означал для Есенина неживое, негативное, ненавистное и чуждое поэту[9]. Слова “Черт бы взял тебя, скверный гость!” (I, 72) — о поезде, вытесняющем все живое, идентичны определению “железный гость” — в стихотворении “Я последний поэт деревни”: “неживые, чужие ладони, этим песням при вас не жить” (I, 161).

Нам вновь необходимо вернуться к знаку зеркала, так как это один из ключевых образов-знаков поэмы. Зеркало — характерный для поэзии С. Есенина образ. Выбирая отправной точкой взгляд на зеркало, как на предмет, в котором отражено “я” (Лакан), мы, непременно, подойдем к утверждению, делаемому с завидным упорством критиками: черный человек — alter ego лирического героя поэмы, его двойник, которому отдана темная сторона души. Тем более, что тема стороннего взгляда на себя, наряду с мотивами самоотчуждения

Затрагивается чисто субъективное самовосприятие^[10]. Человек оценивает себя, оценки других не предполагается. Cубъект и объект восприятия объединены понятием “я”, которое разделяется на анализирующее и анализируемое, то есть создается оппозиция внутри “я”: “я” (ego) и “второе я” (alter ego). Причем позиции взаимозаменяемы в зависимости от того, какую сторону “я” человек считает реально существующей или достойной (положительной), а какую — иллюзорной или низкой (отрицательной). Таким образом, принимая за исходную точку своего “я” светлую сторону, двойником, наделенным всеми негативными чертами (alter ego) является в поэме черный человек. Суть другого подхода к образу зеркала заключается в том, что зеркало отражает не “я”, а взгляд на “я” со стороны. Человеку не дано видеть себя, но он может видеть других и составлять мнение о них, а, сопоставляя их с собой, — и о себе. Также можно воспринимать мнение других о себе. Следовательно, зеркало — взгляд не внутрь себя, а взгляд со стороны, попытка увидеть себя глазами окружающих. Человек видит себя в зеркале таким, каким его видят другие. Опираясь на данные положения, представим поэму в ином свете, где черный человек — образ поэта, созданный вокруг него. Субъект и объект оценки разделены, соответственно, элемент объективности присутствует в большей, чем в первом случае, степени (?). Внутренняя раздвоенность, рефлексия здесь ощущаются значительно меньше и в косвенной форме. Взгляд этот ценен своей сторонностью, но в ней и его слабость, так как со стороны невозможно постичь суть. Ограниченность этого взгляда столь же очевидна, как и первого. Соответственно, в зеркале уже не alter ego, а представление — alter ego в квадрате — “другой” со своим “я”.

В итоге, проецируя наши умозаключения на поэму, получаем следующую картину: черный человек — символ внешнего представления о лирическом герое поэмы, характеризирующий не столько поэта, сколько отношение к нему его окружения. Черный человек — не “я” поэта, даже не “второе я”, он объективация чужого и, следовательно, чуждого сознания — “тот самый собирательный образ его, который с таким упоением, — по определению Станислава и Сергея Куняевых, — обслюнявливают и обсасывают в самых помоечных окололитературных углах”^[11].

Сознание поэта, в свою очередь, чуждо сознанию черного человека, что четко определено. “Прескверный гость” (III, 169) — “другой”, “не-я”. Зеркало, таким образом, граница не только миров, но и сознаний. Черный человек появляется не для того, чтобы проанализировать сознание оппонента. Его цель — полемика. Сергея Есенина, чаще всего отождествляли с героями “Москвы кабацкой”, “Страны негодяев”, черным человеком, и затем на долгие годы в уголовной и ориентирующейся на блатную романтику среде любой крапающий слезливые стишки о горькой, но гордой и благородной доле хулигана, мошенника и вора, удостаивался прозвища “Есенин”[12]. Шло мучительное возвращение к родному, своему

“Черный человек” является квинтэссенцией всего творчества С. Есенина, она представляет несколько фаз развития лирического героя. Свой мир, или детство, с присущими ему религиозностью, народностью, национальной ориентацией (время абсолютной гармонии и самодостаточности), который, впрочем, постепенно становится тесен лирическому герою. Следующий шаг в логике литературы странствий — уход в иной мир, когда человек перестает быть органичной частью традиции, определяющей его жизнь, и возлагает ответственность за сделанный шаг на себя. Стадия, которая не может характеризоваться абсолютными категориями, это период исканий. Поэт, сталкиваясь с новым порядком, не находит для себя места (ложь и грязь, космополитизм, бесприютность, упадок культуры, диктатура, подавление национального и личностного начал), в метагосударстве — стране негодяев — соприкасается с чужим (чуждым) бездуховным и безбожным безбожным миром. Достигается точка наивысшего напряжения. Лирический герой, покинувший сущее ради существующего, совершил акт самоотчуждения, соответственно, возникает феномен “раздвоения личностного сознания”, когда болезненное (лирический герой в кризисе, истоки которого он не всегда может понять до конца) состояние, психодрама, персонифицируется в образе двойника, который, однако, не следует понимать исключительно как синоним черного человека. Двойник — взгляд извне, попытка отделить себя от alter ego и через столкновение двух начал вернуть сущностное начало. Откуда логичен вывод: восстановление моноформизма (естественно, мы оперируем духовными, нравственными и психологическими, а не физическими категориями) человека возможно только через уничтожение двойника — возвращение в исконное природное состояние (цена этому может быть жизнь, так как убийство двойника может фактически стать самоубийством, то есть совершится слияние духовной и физической категорий). Второй путь — трансформация в сущность двойника, то есть контрсущность человека (тогда, сохраняя жизнь, он теряет душу).

Поступки героев обусловлены развитием конфликта между сущностью и контрсущностью. Неоднократно задаваемый вопрос о пассивности лирического героя, который не стремится молниеносно и жестко пресечь агрессию черного человека, более того он сам произносит то, что не договаривает черный (характеристика поэта как жулика и вора), а делает это лишь после странного упоминания о мальчике. Мы видим, как черный человек, вначале агрессивный и напористый, явно негативный и антагоничный лирическому герою, постепенно сближается с ним: в речи преобладают элегически-исповедальные ноты, язык и рифмовка финальных слов “прескверного гостя” сближаются с авторскими. Это момент выбора, а выбор — известен. Определение черного человека и освобождение от него — есть не что иное, как самоочищение от “дурной веры”: двоедушия. Лирический герой совершает поступок, в основе которого доброкачественная деструкция — естественный ответ на разрушение привычных человеку условий бытия, то есть ответ на деструктивные действия внешней среды — злокачественную деструкцию черного человека.

Пройдя крестный путь от своего мира через иной мир и соприкоснувшись с чужим миром, лирический герой, чтобы сохранить себя, должен вернуться в свой мир, то есть стремиться к чистоте образа ребенка, потому что “единственный путь к тому, чтобы стать большим, — сделаться маленьким. Не ребенок должен учиться у взрослых — взрослые должны учиться у детей, уподобиться детям, „обратиться”, повернуться к тому, от чего они отвернулись, выходя из детства. Образ дитяти — норма человеческого существования как такового”. Поэма “Черный человек” — призыв к такому обращению, в нем потенция оборванного на взлете творчества С. Есенина.