Социально-философская проблематика творчества А. Платонова

Годы учебы – это одновременно годы активного литературного и технического творчества (книга «Электрификация» (1921), сборник стихотворений «Голубая глубина» (1922), публицистика). В статьях, опубликованных в воронежских газетах, звучат пролеткультовские идеи революционного преобразования мира. Характерно, что в этом отношении на Платонова оказали влияние такие разные труды, как «Философия общего дела» Н.Ф.Федорова и «Тектология. Всеобщая организации науки» А.А.Богданова. Эти книги объединял тезис «Природа – враг человека» и идея регуляции стихийных сил природы с помощью разума. В публицистике Платонова звучит идея необходимости победы над биологическими инстинктами человека (главным образом, инстинктами пола), над смертью, над стихийностью природы, дезорганизованностью социальной жизни. Победа эта возможна при пробуждении в человеке сознания, развитии науки. Все это Платонов определяет как интеллектуальную революцию. Поэтому и социальная революция осмысливается как явление космическое, всеобщее торжество разума.

Однако в научно-фантастических произведениях А.Платонова 20-х годов («Маркун» (1921), «Потомки солнца», «Сатана мысли» (1922), «Лунная бомба» (1926), «Эфирный тракт» (1927)) он как бы ведет полемику с самим собой. Эти произведения объединяют единый метасюжет и тип героя - одиночки-изобретателя, работающего над переустройством вселенной. Деятельность героев приводит к новым трагедиям. Платонов приходит к мысли, что все в мире взаимосвязано по закону сохранения и переходу энергии, и энергия мысли непременно отнимается у чувства. Платонов рассматривает трагические противоречия «ума и тела», организации и стихии, техники и природы. Невозможность осуществления переустройства мира без любви подчеркивается мучениями и гибелью героев.

Так, в рассказе «Потомки солнца» повествование ведется от лица единственного жителя опустевшей земли. Все остальные земляне, утратив способность любить, улетели на другие планеты.

В повестях 1927 года: «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Ямская слобода», «Сокровенный человек» - изображаются различные пути «упорядочения» природных стихий, подчинения материи власти человека. В них более остро ставится проблема опасности духовных и нравственных экспериментов над «веществом существования». Кроме того, уже в них начинается исследование процесса пробуждения сознания в естественном, «натуральном» человеке-работнике, необходимость и опасность подобного пробуждения.

Следует сказать, что сам Платонов в эти годы активно трудится как преобразователь природы: мелиоратор, работник Наркомата земледелия, инженер Гипровода, инженер-конструктор Наркомата тяжелой промышленности, изобретатель (вместе с братом П.П.Климентовым получает несколько патентов и авторских свидетельств на различные изобретения). После него остались чертежи и технические записки, экономические расчеты хода и результатов индустриализации и коллективизации, философские и научные трактаты. Но в ходе этого Платонов все больше осознает то, что идеи очень часто отрываются от реальной жизненной практики. Это ведет к усилению критического пафоса в социально-аналитической прозе А.Платонова конца 20х годов (рассказ «Усомнившийся Макар» (1929), роман «Чевенгур» (1926 - 1929), повести «Котлован» (1930), «Ювенильное море» (1931)). В рассказе «Усомнившийся Макар» возникает сомнение в гуманистическом характере революции, идея враждебной народу государственности.

В повести «Чевенгур» рассказывалось о жизненном пути Саши Дванова, осиротевшего сына рыбака, пожившего из милости в многодетной семье Двановых, а затем усыновленного железнодорожным рабочим Захаром Павловичем, передавшим Саше свою любовь к машинам. Путь Саши Дванова изображается как процесс рождения личностного самосознания. Сначала герой мыслит себя как часть мира. Рождение самосознания героя П. описывает трижды, фиксируя отличия. Первый раз это происходит, когда его, еще мальчиком, отправляют в город побираться, и он заходит на кладбище, где похоронен его отец, утопившийся в озере: «Саша вошел на кладбище, не сознавая, что ему хочется. В первый раз он подумал сейчас про себя и тронул свою грудь – вот это я, - а всюду было чужое и непохожее на него»; «Саша испуганно глядел в пустоту степи; высота, даль, мертвая земля были важными и большими, поэтому все казалось чужим и страшным». Так осознается отдельность от мира. Второе осознание в 17 лет – это уже ощущение себя самого: «Дванов опустил голову и представил внутри своего тела пустоту, куда непрестанно, ежедневно входит, а потом выходит жизнь <…> пустота внутри тела еще более разжималась, готовая к захвату будущей жизни. «Вот это – я!» - громко сказал Александр». Третье осознание, когда, проболев 9 месяцев, перед поездкой по губернии Саша видит сон, где он – машинист паровоза и перед ним дорога.

Но задачей П. становится не только показ рождения самосознания, но и раскрытие его сущности. П. выделяет в сознании особую ипостась – незаинтересованного наблюдателя: «…в человеке еще живет маленький зритель – он не участвует ни в поступках, ни в страданиях – он всегда хладнокровен и одинаков. Его служба, это видеть и быть свидетелем; но он без права голоса в жизни человека и неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознаний человека день и ночь освещен, как комната швейцара в большом доме…». Это собственно и есть так называемый «самодействующий» разум, сверхличное, сверхиндивидуальное «я», которое мешает человеку жить непосредственно. Именно двойственность сознания выражена в смысле фамилии героя, который, обретя сознание, хочет его утратить. Именно это толкает его на путешествие по губернии, где он ищет «социалистические элементы жизни». Это путешествие Саши с присоединившимся к нему бывшим командиром «полевых большевиков» Степаном Копенкиным становится метафорой извечного поиска счастья и способом создания панорамы жизни России времен перехода от военного коммунизма к нэпу. Городок Чевенгур становится итогом пути героев и символом торжества умозрительной идеи над реальной жизненной практикой. В изображении чевенгурского мира сосуществуют элементы утопии и антиутопии. С одной стороны, жители его, отказавшись от собственности, отказываются и от «я», желая слиться с другими, отсюда и любовь к другим, и забота о них. Хотя и в таком стихийно существующем коллективном сообществе появляются «организаторы» жизни – Прокофий Дванов и Пиюся. Н о все это становится во многом выражением страха осиротевших людей, потерявших Бога. Таким образом, их единение подчинено абстрактной идее и не одушевлено высшим нравственным смыслом. Поэтому они ждут Спасителя, но не Бога, а Человека, смотрят в степь, «не идет ли оттуда к ним какой-нибудь человек». Именно поэтому они не могут помочь людям, приходящим извне. И смерть ребенка пришедшей в Чевенгур нищенки становится проверкой прочности чевенгурского бытия. Налет казаков, разгромивших Чевенгур, окончательная дискредитация идеи, которая подчиняет себе жизнь. С этим же связана и Гибель Саши Дванова, топящегося в озере, где утопился его отец.

В повести «Котлован» идея поиска истины, ответов на вопрос о месте человека в мире выступает как структурообразующая. Путь выгнанного с работы «задумавшегося» рабочего Вощева определяет сюжетную структуру повествования. Приход на котлован, который роют под строительство общепролетарского дома, поначалу рождает у Вощева иллюзию обретения смысла. Об этом свидетельствует эпизод с ласточками: «Еще высоко было солнце и жалобно пели птицы в освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве, ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды – они летали с самой зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту, а когда ее Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожение сросшегося грунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди от невзгоды и бросать крошки из окон живущим снаружи птицам».

Таким образом, одним из значений образа котлована становится здесь поиск истины. Герои П. по-своему ищут истину, устремлены к ней. Отсюда и условность их образов как носителей идей, и специфика языка. Этот язык выражает мучительные усилия рождения самосознания: сложный, вывернутый синтаксис, соединение слов канцелярского обихода и понятий абстрактного характера. Все это признаки утопии.

Однако рытье котлована показано как рабский механический бессознательный труд, не одушевленный любовью людей друг к другу, рождающий печаль, страх. Процесс этого труда показан как принесение «плоти» в жертву «духу», утрата понимания самоценности отдельной человеческой жизни. Это уже элементы антиутопии. Поэтому котлован становится и символом рукотворного мира (Вавилонской башни), своеобразного вызова Богу, постепенно трансформирующегося в образ могилы для будущего. Утратившие ощущение целесообразности землекопы перемещаются в пространство близлежащей деревни. Происходящие в ней события аллегорически отображают процесс коллективизации. Его осмысление идет в русле эсхатологических представлений о жизни. Актуализируются мотивы прижизненного разделения души и тела, остановки времени, возврата к язычеству. Первый мотив выражает себя сценами прижизненной заготовки гробов, лежания в них, в сцене праздника, где лишившиеся хозяйства крестьяне танцуют как куклы даже после прекращения звучания музыки.

Мотив возврата к язычеству реализуется в перерождении землекопов, убивающих людей, в образе медведя, помогающего раскулачивать, в фольклорных мотивах сплавления на ладье. Связан он и с образом Активиста – жреца нового кумира-государства.

В финале вновь гибнет ребенок, что становится приговором утопическим идеям.

Философская основа.

В основе философской прозы Платонова лежит принцип, который можно назвать мифологизмом Платонова. Обращение к мифологии – не средство стилизации, а часть его философии, мировосприятия. Платоновский мифологизм ориентирован на неизменные и вечные начала мышления, на изначальные, архетипические константы человеческого иприродного бытия. дом, дорога, вода, детство, старость, любовь, смерть и т.п., и таким образом он созвучен общему пафосу мифологизма ХХ века.

Федоровские идеи.

Гюнтер Ханс: Главное, однако, в том, что, в отличие от многих других авторов, использовавших федоровские идеи, лишь Платонов на протяжении всего своего творчества широко раскрывает более глубокие пласты федоровской философии памяти. Очень показательны в этом смысле такие произведения, как «Чевенгур» и «Котлован». В «Чевенгуре» местом встречи и диалога осиротевшего Саши Дванова с мертвым отцом является опустошенное кладбище, где Саша роет себе землянку, чтобы быть рядом с отцом и чувствовать его теплоту. В городе Чевенгур отец является сыну во сне и требует от него прервать скуку вечно повторяющейся истории: «Делай что-нибудь в Чевенгуре. Зачем мы будем мертвыми лежать»[87]. Когда становится ясно, что круговорот истории все-таки продолжается, Саша уходит к отцу в озеро Мутево «в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем не уничтоженным, теплящимся следом существования отца»[88].

Близость к Федорову отражена не только в глубокой привязанности Саши к отцу, но и в центральной для «Чевенгура» теме безотцовщины, которая бросает свет на обратную сторону проблематики — на отсутствие отцовского начала. Кроме Саши Дванова и Копенкина, так называемые «прочие» и «безродные товарищи» большевики являются «бродягами, не помнящими родства» в федоровском смысле. В «Философии общего дела» последняя стадия истории характеризуется именно как «конец сиротства» (2, 202), а братство будущего описывается как «весна без осени, утро без вечера, юность без старости, воскресение без смерти» (2, 202). В Чевенгур же приходят осень, вечер и смерть — следовательно, это еще не конец всеобщему сиротству.

Саша Дванов из «Чевенгура» и его собрат по духу Вощев из «Котлована» — «собиратели памяти»[89] — стараются сохранить прах предков и частицы прошлого. Если у Саши Дванова это проявляется как живая связь сотцом, то в «Котловане» акцент перемещается на восстановление забытой жизни прошлых поколений, на возмещение за человеческие страдания правдой конца истории. Эта проблематика затрагивается уже в «Чевенгуре», где Дванов поднимает разные мертвые вещи и возвращает их на прежние места, «чтобы все было цело в Чевенгуре до лучшего дня искупления в коммунизме»[90].

В «Котловане» тема «собирания памяти» выступает на передний план. Вощев прячет отсохший лист в свой мешок, где он собрал «всякие предметы несчастья и безвестности», обосновывая свой поступок словами: «Ты не имел смысла житья, <…> лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить»[91]. Хранению и памяти здесь приписывается спасительная сила, направленная на приведение в равновесие нарушенного порядка космоса. Пустой мешок, куда Вощев складывает все «вещественные остатки потерянных людей, живших, подобно ему, без истины, и которые скончались ранее победного конца»[92], символизирует эту собирательную деятельность воскрешающей памяти. Не менее символично и то, что собранные для будущего отмщения ветхие вещи, «каждая из которых есть вечная память о забытом человеке»[93], передаются Насте, олицетворению будущего, в качестве игрушек. В результате получается мифический образ девочки — персонификации будущего, играющей осколками раздробленного мира. Но у Платонова космологический миф инверсируется. Смерть Насти говорит о том, что собирание частиц прошлого не приводит к его восстановлению и искуплению.