Глава 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 317

между государствами и народами, могут основываться только на соб­ственном интересе: «око за око, зуб за зуб». В соответствии с этим утилитаристским принципом Бентама Данилевский требует отверг­нуть остатки легитимизма в русской внешней политике и проповедует откровенно циничный подход к международным отношениям.

Такой возведенный в политическую программу имморализм был очень удобен для русского великодержавного шовинизма. Слово «имморализм», возможно, не вполне подходит в данном случае: не то чтобы Данилевский игнорировал нравственные критерии, он только выбирает другое понятие - понятие «славянского историко-культур­ного типа» - в качестве высшего нравственного мерила для России и всех других славянских народов. С этой «славянской» точки зрения ему было уже нетрудно вынести приговор «иезуитско-шляхетской Польше», «Иуде славянства», которую он сравнивает со злостным тарантулом, жадно пожирающим восточных соседей, несмотря на то что его собственное тело пожирается западным соседом'. С этой же точки зрения он осуждает политику царизма за «мягкость» в отноше­нии Европы и обвиняет правительство в том, что оно не учитывает интересы России и братских славянских народов, заигрывая с Запа­дом. Даже в отношении к полякам, считает Данилевский, царское правительство проявляло излишнее благородство.

Во внутренней политике Данилевский верил в «социальную мо­нархию», которая должна быть над классами и должна охранять об­щественную гармонию, подчиняя отдельные частные интересы об­щему благу. Сначала ему казалось, что этот идеал удастся осуще­ствить посредством реформ Александра II, но позднее он изменил свое мнение, в особенности в том, что касалось законодательных реформ. В первых изданиях «России и Европы» он защищает эти реформы от обвинения в «копировании» Европы и цитирует Хомя­кова, который утверждал, что правовая система - самородное сла­вянское установление. Однако в третье посмертное издание его кни­ги Николай Страхов включил заметки, сделанные самим Данилев­ским на полях своей книги (вероятно, в 1880-1881 гг.). Данилевский, по-видимому, не удовлетворенный тем, каким образом проводились большие политические процессы 1870-х гг. и вынесенными приго­ворами, признается в этих своих заметках, что он ошибался: «Ре­форма только что началась, и хотелось верить, что, а потому и вери­лось» что она примет разумный характер - на деле она обратилась в иностранную карикатуру. При большей трезвости мысли это можно и должно было предвидеть».

Своим местом в интеллектуальной истории России Данилевский обязан не только своей политической доктрине, но также и своей тео­рии «историко-культурных типов» - теории, которую невозможно рассматривать только как теоретическое оправдание панславизма.

Предшественником Данилевского здесь был Аполлон Григорьев, который утверждал (см. главу 11), что отдельные народы или группы родственных народов - это уникальные и самодостаточные организ­мы, живущие по своим собственным законам и независимые от якобы всеобщих законов эволюции человека¹. Это свое представление Гри­горьев развивал, опираясь на взгляды позднего Шеллинга и в проти­вопоставление универсалистской схеме философии истории Гегеля. Его полемика против «исторического воззрения Гегеля» получила свое продолжение в полемике Данилевского против дарвинизма, в котором классификация видов, осуществленная французским зооло­гом Кювье, приобрела такое же значение, как до этого идеи Шеллинга имели для Григорьева. Хотя Данилевский заменяет романтическую философию истории Григорьева натуралистической философией ис­тории, в обоих случаях категории эволюции вытесняются морфологи­ческой точкой зрения. Эстетизм или, точнее, особые эстетические критерии, извлекающие красоту из многообразия форм определенных «типов организации»², также занимают видное место в учении Дани­левского. Вклад Кювье, по его мнению, состоит в том, что тот провел различие между «эволюционной стадией» (или уровнем развития) ор­ганизмов и их «типами»: «Эти типы не стадии эволюции на лестнице постепенного совершенства (стадии, расположенные, так сказать, в иерархическом порядке субординации), а совершенно иные планы -без всякого общего знаменателя, в которых каждое существо развива­ется специфическим и отчетливым образом к множественности и со­вершенству в пределах своего плана»".

В переводе на язык исторических представлений, это означает устранение идеи однонаправленного и всеобщего прогресса. Вместо абстрактного «общечеловечества» (понятого как универсальный при­знак всего человеческого) Данилевский предлагает понятие «всечело-вечество», имея в виду богатое разнообразие культурных и нацио­нальных различий, которые невозможно свести к какому-то общему знаменателю или расположить в эволюционный ряд. Предвосхищая более поздние теории Шпенглера⁴ и Арнольда Тойнби, Данилевский

'Там же. С. 33. ' Там же. С. 300.

¹ См. выше. С. 234-238.

² Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. XXX-XXXI.

³ Там же. С. 87.

⁴ По вопросу о возможном влиянии идей Данилевского на Шпенглера см.: So-rokin P. Modern Historical and Social Philosophies. New York, 1963. P. 50,69, 73-82.

Анджеи Валицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

подразделяет человечество на «историко-культурные типы», сопоста­вимые с различными стилями в архитектуре и живописи; прогресс -это нечто такое, что не может иметь место только внутри типа, и кате­гории органического роста - такие, как «юность», «зрелость» и «ста­рость», - применимы только к этим различным типам, а не к челове­честву в целом. В силу разнородности и разнообразия исторических явлений, нет смысла даже пытаться создавать теории, претендующие на то, чтобы объять всю историю; такие теории неизменно основыва­ются на «ложной точке зрения» европоцентризма - неосознанном отождествлении истории Европы с историей человечества.

Различение между «эволюционными типами» и «эволюционными стадиями» в пределах разнообразных типов с энтузиазмом поддержал Михайловский. Интерпретация мыслителем-народником историче­ских типов несколько отличалась от интерпретации Данилевского, поскольку Михайловского интересовали прежде всего типы экономи­ческого развития, а не культурные особенности. Однако заинтересо­ванность того и другого мыслителя в различении между эволюцион­ными типами и эволюционными стадиями была совсем не случайной: как Данилевский, так и Михайловский хотели оправдать свое убежде­ние в том, что у России начала развития - «местные», и поэтому оба они должны были отвергать все универсалистские схемы и концепции однонаправленного развития.

Данилевский выделяет десять типов цивилизаций в прошлом: (1) египетскую, (2) китайскую, (3) ассиро-вавилонско-финикийскую, или древне-семитскую, (4) индийскую, (5) иранскую, (6) иудейскую, (7) древнегреческая,(8) римская, (9) неосемитская, или арабская, и (10) романо-германскую, или европейскую. Эти цивилизации «не­соизмеримы» с точки зрения своих «начал», но их можно сравнивать с формальной точки зрения. Например, существуют «моноэлементар­ные» типы, которые могут претендовать на достижение только в од­ной сфере культуры, и «многоэлементарные» типы, которые могут гордиться достижениями во многих сферах; некоторые типы совер­шенно «самодостаточны», тогда как другие способны лишь ассими­лировать «материал культуры» (но не ее начала), созданный совре­менными или предшествовавшими культурными типами. Культурная деятельность, в самом широком смысле, развивается в четырех ос­новных областях: (1) в области религии, (2) в области культуры (в бо­лее узком смысле это наука, искусство и техника), (3) в политической сфере, (4) в социально-экономической. Иудейская цивилизация была моноэлементарным религиозным типом, Древняя Греция - культур-

¹ Михайловский Н.К. Поли. собр. соч. 4-е изд. СПб., 1906-1914. Т. 3. С. 867-868. «Записки простака».

ГЛАВА 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 319

ным (преимущественно художественным) типом, а Рим - политиче­ским типом; в отличие от китайской или индийской цивилизации, каждая из них была способна ассимилировать достижения других культур. Европейская цивилизация «дуальна»: она состоит из полити­ческого и из культурного элементов и способна к очень значительной и творческой ассимиляции.

В отличие от славянофилов, Данилевский не был враждебен к ро-мано-германскому началу. Среди выделенных им «историко-культур­ных типов» европейский тип - один из самым значительных, может быть, самый утонченный из созданных когда-либо прежде; но в то же время Данилевский подтверждает славаянофильский диагноз о вы­рождении Европы. В его схеме европейская история прошла три пе­риода наивысшего развития. Первый период - это тринадцатый век, когда был расцвет аристократической и теоретической культуры. Второй период - семнадцатое столетие после интеллектуального освобождения, осуществленного Ренессансом, и освобождения сове­сти, осуществленного Реформацией; этот период представляет твор­ческий апогей европейской истории (на эту эпоху ностальгически оглядывались в то время и все консерваторы Европы - за исключени­ем католиков-ультрамонтанистов, которым хотелось вернуться в еще более далекое прошлое). Вместе с освобождением от феодализма в конце восемнадцатого столетия начинается, по Данилевскому, третий и последний период европейских достижений - технически-индуст­риальная эпоха. В этот период (в 1848 г.) возникают новые силы, же­лающие полного освобождения от старой европейской цивилизации, а это значит - полного ее разрушения. Парижская коммуна, писал Данилевский в одной из заметок к более позднему изданию своей книги, - еще одно, особенно ужасное воплощение этих сил: «Насту­пило начало конца».

Закат Европы, однако, не затрагивает Россию и славянские наро­ды. Какие бы аргументы ни выдвигали русские западники для того, чтобы доказать противоположное, Россия внутренне не принадлежит к Европе; лучшее тому доказательство - то, что и сама Европа не счи­тает Россию «одним из нас» и отвернулась от России с отвращением. Убедительным подтверждением самобытности России - решение кре­стьянского вопроса, которое наделило крестьян землей, но также со­хранило крестьянскую общину как бастион против пролетариата, раз­рушающего Европу. Отвернувшись от Европы и отрезав себя от нее, захватив Константинополь, освободив и объединив своих братьев-славян, Россия создаст новый - одиннадцатый - культурный тип. Предполагая, что это будет первый «тетраэлементарный» культур-

¹ Данилевский Н.Я. Россия и Европа. С. 253-254.

Анджей Валицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

ГЛАВА 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 321

ный тип, Данилевский заявляет, что славяне способны быть актив­ными во всех четырех областях культуры, особенно в религиозной (православие) и в социально-экономической (решение аграрного во­проса) областях. Благодаря исключительной способности славян по­нимать другие культуры, усваивать их достижения, вполне вероятно, что славянский тип ближе всего к осуществлению идеала «всечело-вечности». Однако до тех пор, пока этот тип полностью еще не сформировался, лучше будет сосредоточить основное внимание на индивидуальности и специфических отличиях, чем на идеале всече-ловечности - идеале, достижимом полностью для одного только Бо­га. В частности, Данилевский рекомендует в отношениях с Европой проявлять «самостоятельность и патриотический фанатизм» в каче­стве основного противовеса западным влияниям. Для того чтобы вы­прямить дерево, его надо изо всей силы оттянуть в противоположную сторону¹.

В повседневном политическом контексте тех лет теории Данилев­ского граничили с призывами начать открытую кампанию не только против революционного движения, но и также и против умеренной либеральной оппозиции. Как все убежденные реакционеры в России того времени, Данилевский считал либерализм и все радикальные движения симптомом болезни, которой испорченная Европа заразила здоровый организм матушки-России.

КОНСТАНТИН ПОБЕДОНОСЦЕВ

В отличие от Данилевского, Константин Победоносцев (1827-1907) не был ни оригинальным, ни даже интересным мыслителем. Если он и занимает известное место в русской интеллектуальной истории, то в основном как типичный и влиятельный представитель реакционной мысли в период кризиса русского абсолютизма. Его имя всегда будет ассоциироваться с насильственным, всеобъемлющим триумфом реак­ции в России в годы правления Александра III. Поэт Александр Блок изобразил эту безрадостную эпоху в своей поэме «Возмездие»:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

И не было ни дня, ни ночи,

А только - тень огромных крыл...

Победоносцев был юристом, автором трехтомного учебника по гражданскому праву и многих работ по истории русской юриспруден­ции. Он отказался от успешной академической карьеры и ушел в поли­тику; очень быстро стал сначала сенатором (1868), потом членом Госу­дарственного совета (1872) и, наконец, оберпрокурором Священного си­нода (1880-1905). На этом посту он способствовал антисемитизму, преследовал староверов и сектантов и проводил политику русифика­ции, последовательно ограничивавшую религиозные права националь­ных меньшинств. Заметное влияние Победоносцева на внутреннюю политику царского правительства объяснялось не только его офици­альным положением, но также прямым влиянием на императорскую семью, куда его в 1860-е гг. пригласили в качестве наставника. Ему бы­ло поручено воспитание двух последних русских царей - Александ­ра III и Николая II, и характерная для них обоих упрямая и близорукая политика отчасти, несомненно, - результат его усилий.

Победоносцев изложил свою социальную философию в собрании статей «Московский сборник» (1896). В этих статьях он критикует западноевропейскую цивилизацию за рационализм и веру во врож­денную доброту человека. Сам Победоносцев верил в инерцию, кото­рую он считал мистической силой, скрепляющей общество. Силы эти для него символизировали неграмотные крестьяне, сохраняющие вер­ность старым традициям и глубоко привязанные к церковным обря­дам, пусть даже они и не понимают затверженные молитвы. Вслед за французским социологом Фредериком Ле Пле <Le Playe> (чью книгу La Constitution essetielle de I'humanite он перевел на русский язык) По­бедоносцев подчеркивает консервативную, стабилизирующую функ­цию семьи. Развитие народа Победоносцев считает органическим процессом, который определяется такими не поддающимися созна­тельному контролю индивидов факторами, как земля, коллективное бессознательное масс и их история. Каждый народ, писал Победонос­цев, - пленник своей собственной истории, и развитие народа проис­ходит по присущим именно ему законам; поэтому подражание другим народам всегда неестественно и «приносит вред». В России абсолю­тизм - истинно народная власть, поэтому все попытки либерализиро-вать существующую систему, включая правовые реформы, прово­дившиеся в годы правления Александра II¹, будут иметь, скорее всего,

¹ Там же. С. 109, 468.

¹ Победоносцев был очень невысокого мнения об Александре II: он обвинял его в ослаблении государства и утверждал, что это было связано с безнравственной жизнью царя. См.: Byrnes R.F. Pobedonostsev, His Life and Thought. Bloomington, Ind., 1968. P. 143-144. Победоносцев также подвергал нападкам судебные реформы, объ­являя их безответственностью царя и либералов, хотя сам он принимал активное участие в подготовке этих реформ. Byrnes R.F. Pobedonostsev... P. 54—59.

11 Зак. 2663

Анджен Валицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

ГЛАВА 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 323

роковые последствия. Особую жесткость Победоносцев проявляет в своих нападках на парламентскую систему, хотя он и признает, что она занимает свое законное место в англо-саксонских странах, где парламент - продукт органического исторического развития. В дру­гих же странах, подчеркивает Победоносцев, парламентское правле­ние ведет к всеобщей коррупции, тирании масс и неконтролируемой «партийности», т.е. к отказу от общего блага ради жестокой борьбы частных интересов.

Взгляды Победоносцева имеют много точек соприкосновения с романтическим консерватизмом первой половины девятнадцатого века. И это не случайно: представления Победоносцева о праве сло­жились под влиянием теоретика немецкой «исторической школы» Ф.К. Савиньи, а одним из любимых писателей Победоносцева был романтик-консерватор Томас Карлейль. Однако персонально этот русский почитатель европейского романтизма был далеко не роман­тик: сухой, педантичный бюрократ, Победоносцев относился ко вся­кому романтическому энтузиазму и к чрезмерному выражению эмо­ций с крайним подозрением. Несмотря на в целом дружеские отноше­ния с Иваном Аксаковым¹ и высокую оценку славянофильства, это направление мало повлияло на Победоносцева; гораздо ближе его сердцу был бюрократический консерватизм правления Николая. В противоположность славянофилам, Победоносцев не верил в объ­единяющую людей «соборность», потому что он не мог примирить это верование со своим глубоким убеждением в том, что слабая и, в сущности, порочная природа человека требует строгой дисциплины, навязываемой извне. Убежденный в том, что «народное начало» Рос­сии заключается в нерушимости абсолютизма, Победоносцев неиз­менно отвергал любые требования о созыве Земельного съезда и пре­возносил петровские реформы главным образом за то, что они укре­пили самодержавие. Его взгляд на крестьянскую общину определялся чисто практическими соображениями: сначала он считал общину кон­сервативным учреждением, которое помогает стабилизировать госу­дарство, но в конце 1880-х гг. Победоносцев пришел к выводу, что интересы абсолютизма требуют отменить общую собственность на землю и создать класс богатых фермеров (в этом он предвосхитил главную идею аграрных реформ Столыпина)². Важно и то, что Победо­носцев не был противником индустриализации: он считал, что вполне возможно модернизировать экономику России, не производя коренных изменений в структуре общества и в и политической системе.

Эти отношения были не вполне свободны от разногласий, поскольку Акса­ков, хранивший верность традициям славянофильства, отстаивал свободу слова и

совести.

² Byrnes R.F. Pobedonostsev... P. 301.

Пессимистический взгляд на человеческую природу и глубокое недоверие к сильным эмоциям и стихийным общественным движени­ям побуждали Победоносцева довольно сдержанно относиться к агрессивному национализму панславистов. Накануне войны с Турци­ей в 1877 г. он, правда, поддался общему панславистскому настрое­нию, но скоро восстановил трезвую умеренность и вернулся к своей идее пассивной и оборонительной внешней политики. Его американ­ский биограф Р.Ф. Бирнс даже называет Победоносцева типичным изоляционистом¹. Оберпрокурор Священного Синода не верил во «всеславянскую» миссию России. Правильнее, пожалуй, будет ска­зать, что у него не было никакой веры в будущее. Православная, са­модержавная Россия была для него «отдельным миром»; но этому ми­ру угрожали извне и изнутри, и ему приходилось отчаянно защищать­ся от катастрофы, которая рано или поздно должна была грянуть.

КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ

Гораздо более колоритной и сложной фигурой был Константин Леонтьев (1831-1891). Его мировоззрение сложилось за те десять лет (1863-1874), которые он провел на службе в русском консульстве в различных частях Оттоманской империи, - период, когда он часто посещал грекоправославную монашескую общину на горе Атос. Вый­дя в отставку (из-за несогласия с российской политикой в отношении Турции), он работал в России цензором; но через несколько лет снова подал прошение об отставке и поселился в Оптиной Пустыне, знаме­нитой своими старцами. Уже в конце жизни он принял монаше­ский обет.

Презрение к «буржуазному плебейству», отталкивание от «чело­века с улицы» с его пошлыми идеалами «всемирного процветания» и «разумного счастья среднего класса» - вот эмоциональный источник всего творчества Леонтьева. После его смерти его часто называли «русским Ницше»². Чрезвычайно важный аспект этого отвращения Леонтьева к буржуазным ценностям - его эстетизм: даже будучи еще совсем молодым человеком, Леонтьев не любил железную дорогу -этот высший символ буржуазной цивилизации - и осуждал европей­скую одежду за «невыносимую пошлость» и отсутствие живописно­сти. Человек, писал Леонтьев, должен делать своим образцом приро-

¹ Ibid. Р. 119-120.

² См.: Бердяев Н.А. Константин Леонтьев: Очерки из истории русской рели­гиозной мысли. Paris, 1926. С. 37. Имеется английский перевод этой книги, выполненный Reavey. Leontiev K.N. London, 1940.

 

ду, которая «любит разнообразие и роскошь форм». Красота являет себя в отчетливости линий, своеобразии, индивидуальности, специ­фическом цвете; она зависит от дифференцированности и, следова­тельно, от неравенства. Либеральный гуманизм и индивидуализм, критикующие общественные различия, - это, в сущности, антиэстети­ческая сила: «Индивидуализм губит индивидуальность людей, обла­стей и наций»¹. И точно так же «сентиментализм» и «эвдемонизм» препятствуют появлению сильных и блестящих личностей, которые формируются благодаря несчастьям и несправедливостям. Победа либерально-эгалитарного идеала всеобщего процветания и всеобщего принятия ценностей среднего класса делает историю бессмысленной. «Стыдно было бы за человечество, если бы этот подлый идеал всеоб­щей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки...»²

Те же мысли более подробно развиты в главном произведении Леонтьева «Византизм и славянство» (1875). В нем выдвинуто ориги­нальное истолкование эволюции различных обществ - концепция, предвосхитившая теорию Шпенглера о переходе от «культуры» к «цивилизации»\ Имеет эта концепция и некоторые общие черты с концепциями Ортеги-и-Гассет и других анти-эгалитарных критиков массовой культуры.

Всякое развитие, считает Леонтьев, проходит три основные ста­дии, которые являются общими не только для биологической эволю­ции, но также и для эволюции художественных стилей и целых обще­ственных организмов. Исходная стадия - период простоты, когда пер­вичная однородность преобладает как в целом, так и в составляющих целое частях. Переход ко второй стадии характеризуется возрастани­ем сложности: как целое, так и его части индивидуализируются, но в то же время скрепляются сильнее «деспотизмом внутренней формы»; кульминация второй стадии - «сложное цветение», т.е. максимальная дифференцированность в пределах конкретного индивидуализиро­ванного морфологического единства. С этого момента эволюция пе­реходит в распад и, посредством вторичного упрощения, приводит к унифицирующему слиянию составных элементов, а потому и к новой уравнительной простоте. Эта третья стадия - стадия «уравнительного слияния и простоты» - возвещает приближающуюся смерть организма.

Применяя эту схему к философии истории, Леонтьев использует «типы» Данилевского, заменившего ими «отвлеченное человечество»

Леонтьев К.Н. Собрание сочинений. СПб., 1912. Т. 5. С. 147. ² Там же. С. 426.

См.: Sorokin P. Contemporary Sociological Theories. New York and London, n.d. P. 25-26, note 49.

ГЛАВА 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 325

в качестве протагониста в процессе эволюции и распада. История За­падной Европы, с точки зрения Леонтьева, - классический пример культурного распада, пример, который должен послужить России и уроком, и предупреждением. Согласно Леонтьеву, кульминация евро­пейского прогресса - это период между Ренессансом и восемнадца­тым столетием; за ним последовал период распада, возвестивший начало третьей стадии - распада дифференцированного морфологиче­ского единства. На этой стадии все становится более разжиженным и мелким. В то время как индустрия расширяется, культура распадает­ся, потому что индивидуальность культуры (ее неповторимая уни­кальность) возможна только при объединяющем «деспотизме фор­мы»; с точки зрения этого критерия, Китай или Турция стоят гораздо выше по своей культуре, чем Бельгия или Швейцария.

Основной симптом вырождения Европы - «эгалитарно-либераль­ный процесс»; этот процесс, заявляет Леонтьев, «есть антитеза про­цессу развития. При последнем внутренняя идея держит крепко обще­ственный материал в своих организующих, деспотических объятьях и ограничивает его разбегающиеся стремления. Прогресс же, борющий­ся против всякого деспотизма - сословий, цехов, монастырей, даже богатства и т.п. - есть не что иное, как процесс разложения <...>, процесс уничтожения тех особенностей, которые были органически (т.е. деспотически) свойственны общественному телу»¹.

Особые выводы из этой теории относятся к роли политиков. Леон­тьев полагает, что до периода «цветущей сложности» истина - на сто­роне прогрессистов, которые ведут народ от стадии примитивной простоты к дифференциации и распространению форм. Однако на стадии распада истина - на стороне консерваторов, которые пытаются задержать атомизацию общества. Такова ситуация не только в Евро­пе, но и в России, где «либерально-эгалитарный процесс» пробил себе дорогу после смерти Николая I. Нужно «подморозить» Россию, чтобы спасти ее от гниения - зловещий афоризм, придуманный Леонтьевым в оправдание ультрареакционной программы Победоносцева.

Леонтьев согласен с Данилевским, что Россия, хотя и уязвима для «чумного дыхания» Европы, не принадлежит к европейскому «типу», но он по-другому представляет себе специфическую природу «рус-скости». По его мнению, Россия не чисто славянская страна; ориги­нальность ее культуры определяется также и азиатскими ее элемента­ми. Славянство «аморфно, стихийно, неорганизованно», тогда как Россия в первую очередь - наследница византийской цивилизации, которую Данилевский не заметил в своей теории «историко-культур­ных» типов. Поэтому завоевание Константинополя позволит России

¹ Леонтьев К.Н. Собр. соч. Т. 5. С. 198-199.

Анджей Валицкий. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

создать новый культурный тип, который будет не славянским, а нео­византийским. Византизм, воплощенный в православии и самодержа­вии, - вот «организующее начало» русской истории; «славянства» как такового не существует, поскольку вне Византии славяне не более чем этнографический материал, подверженный разлагающему влия­нию, которое исходит от Европы. Если южные славяне сохранили свою оригинальность, подытоживает Леонтьев, то только благодаря Турции, которая «заморозила» их культуру и отделила их от либе­ральной Европы.

Для того чтобы лучше понять Леонтьева, нужно помнить, что в годы своего пребывания на Ближнем Востоке он полюбил турок и в то же время стал испытывать глубокое отвращение к славянам. В частности, ему не нравились болгары, в которых, по его словам, он увидел симптомы преждевременного старения - безостановочный переход от первой стадии эволюции к третьей стадии, то есть транс­формацию «свинопасов» в «либеральных мещан».

Резко отрицательная оценка Леонтьевым славян отчасти объясня­ется его общим подходом к национализму девятнадцатого века; от­дельная статья, которую он посвятил этой теме, прямо озаглавлена: «Национальная политика как орудие всемирной революции». В ней высказана мысль, что нации обладают творческой силой только тогда, когда они представляют какую-либо особую культуру: «голый» или чисто «племенной» национализм - разлагающая сила, которая разру­шает и культуру, и государство; это - уравнительный, в конечном счете, космополитический процесс; более того, национализм - маска, прикрывающая либерально-эгалитарные тенденции, специфическая метаморфоза всеобщего процесса распада.

Этот свой тезис Леонтьев иллюстрирует примерами Греции и Ита­лии: эти страны, по его убеждению, быстро начали терять свой «национальный характер» после завоевания независимости. Национа­листические движения среди славян идут в том же направлении: националистические страсти вызвали конфликт болгар с православи­ем, представлявшим греческую епархию, и принятие европейской конституции. По славянскому вопросу Леонтьев склонен согласиться скорее с Николаем I, чем с Погодиным и панславистами. В «Визан-тизме и славянстве» он утверждает, что не славяне сами по себе за­служивают восхищения и поддержки, а только их «оригинальность»; практически это означает, что поддерживать надо не славян-националистов, а носителей византизма - греческих «фанариотов». Этот вывод явно противоречил «славянской» политике правительства Александра 11 и положил конец дипломатической карьеры Леонтьева.

Таким образом, сначала горячий сторонник Данилевского и в определенном смысле его ученик, Леонтьев ^перешел к отрицанию

ГЛАВА 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 327

панславистской программы своего учителя. «Мы впредь, - писал он, -должны смотреть на панславизм как на дело весьма опасное, если не совсем губительное»'. «Меньшие братья» славяне уже заражены ду­хом уравнительного, эгалитарного либерализма и, в сущности, явля­ются самыми опасными врагами настоящей православно-византий­ской культуры. Не случайно, по мнению Леонтьева, панславизм имел успех вместе с либеральными идеями, а именно - в период «великих реформ», когда отличия России от Европы эпохи заката Европы зату­шевывались. Этот аргумент не следует понимать в том смысле, что Леонтьева больше не интересовало завоевание Константинополя; на самом деле то, против чего он выступал самым решительным обра­зом, была идея «освобождения» других славянских народов. Леонтьев чувствовал, что Австрия и Турция еще долго будут управлять этими народами, поскольку только отсутствие политической независимости вынуждало южных славян культивировать свое культурное своеобра­зие. По мысли Леонтьева, турецкое и австрийское иго этим народам следует сбросить тогда, когда Россия станет достаточно зрелой для того, чтобы исполнить свою миссию и - после завоевания Константи­нополя - направлять будущее славянства.

Что Константинополь рано или поздно будет завоеван, в этом Леонтьев не сомневался, но он далеко не уверен, достаточно ли это само по себе для того, чтобы Россия создала новую и оригинальную цивилизацию. Россию трудно назвать молодой страной, писал он с сожалением; политика Александра III - «благотворная реакция», но невозможно сказать, «излечит» ли она русское общество, которое начиная с 1960-х гг. глубоко поражено разлагающими процессами. Правда, завоевание стран, изначально принадлежавших православно-византийской культуре, укрепит российский византизм, но Леонтьев сожалеет о том, что в процессе обретения независимости эти страны станут жертвой уравнительной чумы либерализма. На исходе жизни -в начале 1890-х гг. - Леонтьев окончательно теряет веру в способ­ность России создать новый по своему своеобразию культурный тип. Будущее, пророчит Леонтьев, принадлежит социализму; возможно даже, что русский царь станет во главе социалистического движения, организует и дисциплинирует это движение точно так же, как импе­ратор Константин «организовал» христианство; или, может быть, -как пишет Леонтьев в другом своем апокалипсическом предсказа­нии, - демократическая, обмирщенная Россия сделается родиной Ан­тихриста².

Леонтьев К.Н. Национальная политика как орудие всемирной революции. M.J889. С.54.

² См.: Бердяев Н.А. Константин Леонтьев. С. 212, 217.

Алджсй Валнцкнй. ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ...

В своем видении будущего как катастрофы Леонтьев находил только одно утешение: он убежден, что ненавистные ему либералы никогда не победят; новые властители, которые возникнут из кризиса европейской и русской цивилизации не будут ни «либеральными», ни «мягкотелыми». Если, писал он в 1880 г., дальнейшее подражание больному Западу приведет Россию к революции, то эта революция в конечном итоге установит «режим с такими суровыми порядками, каких мы еще не видывали, может быть»¹. Европейские и русские со­циалисты, говорит Леонтьев в другой своей работе, не поставят па­мятников либералам:

И они правы в своем презрении <...> и как бы ни враждовали эти люди против настоящих охранителей, против форм и приемов охране­ния, им не благоприятного, но все существенные стороны охранитель­ных учений им самим понадобятся. Им нужен будет страх, нужна бу­дет дисциплина; им понадобятся предания покорности, привычка к по­виновению; народы, удачно (положим) экономическую жизнь свою пересоздавшие, но ничем на земле все-таки не удовлетворимые, воспы­лают тогда новым жаром к мистическим учениям и т.п.

В своих воззрениях Леонтьев в значительной мере воспроизводит учения, сформулированные в начале девятнадцатого века, в особен­ности идеи немецких консервативных романтиков и теократические концепции де Местра. Фактически консервативный романтизм - об­щий источник, связывающий Леонтьева и славянофилов. Леонтьев и сам признавал эту связь, но вместе с тем он осуждал славянофильство как непоследовательное учение, в котором были неприемлемые для него элементы⁴. Он писал, что славянофильство казалось мне и тогда уже слишком эгалитарно-либеральным для того, чтобы достаточно отделить нас (русских) от новейшего Запада. Это одно; другая же сто­рона этого учения, внушавшая мне недоверие и тесно, впрочем, свя­занное с первой, была какая-то как бы односторонняя моральность. Это учение казалось мне в одно и то же время и не государственным, и не эстетическим. Со стороны государственной меня гораздо больше удовлетворял Катков. Со стороны же исторической и внешнежизнен-

Леонтьев КН. Собр. соч. Т. 7. С.205

² Там же. С. 217.

³ Вот почему Милюков считает Леонтьева продуктом вырождения славяно­фильства, тогда как Трубецкой называет его «разочарованным романтиком». См.: Милюков П.Н. Из истории русской интеллигенции. СПб., 1902; Трубец­кой Н.С. Разочарованный славянофил // Вестник Европы. 1892. № 10.

⁴ Иван Аксаков отрицал это сходство и с презрением отвергал идеи Леонтье­ва как «сладострастный культ дубинки».

ГЛАВА 14. Реакционные идеологии пореформенной эпохи 329

ной эстетики я чувствовал себя несравненно ближе к Герцену, чем к настоящим славянофилам'.

Леонтьев здесь имеет в виду критику Герценым западноевропей­ской буржуазии - критику, в которой эстетическое отвращение играло важную роль. Гораздо ближе, однако, эстетизм Леонтьева к эстетизму Григорьева и Данилевского и к отрицанию ими всеобщих критериев. У Леонтьева мы видим глубокую связь этого типа эстетизма с отри­цанием морали как руководящего принципа; имморальные поступки и черты характера могут и в самом деле быть «прекрасны», потому что злое начало может усиливать разнообразие, колорит и доблесть.

Совершенно очевидно, что славянофильское видение древней Рос­сии - с ее гармонией, однородными традициями и мнимым отсутстви­ем отчетливых социальных различий - непримиримо с эстетическим идеалом Леонтьева. Гораздо ближе его представлениям о «цветущей сложности» тот самый Запад, который славянофилы как раз критико­вали, с его правлением, «основывающимся на силе», с его жесткими общественными перегородками, с его блестящим рыцарством и с его Церковью, которая притязала на гегемонию над мирской властью. Леонтьев, понятно, восхищался «старой» Европой, а критику славя­нофилами феодализма и западной аристократии приписывал влиянию на них новой «либерально-эгалитарной» Европы. Это, естественно, повлияло на его интерпретацию основных проблем русской истории и вынудило рассматривать разрыв между дворянством и народом -разрыв, который так тревожил славянофилов, - как положительный симптом.

До Петра было больше однообразия в социальной, бытовой кар­тине нашей, больше сходства в частях; с Петра началось более яс­ное, резкое расслоение нашего общества, явилось то разнообразие, без которого нет творчества у народов. Петр, как известно, утвер­дил еще более и крепостничество. <