Европейские герои – участники крестовых походов, лучшие воины, легенды

 

ДВЕНАДЦАТЫЙ ВИКИНГ [190]

Автор: Бэйрон Бодисси

 

В битве при Пуатье в 732 году король франков Карл Мартелл победил сарацинов и выдавил силы ислама обратно на Пиренейский полуостров. Только в 1492 г. мавры были окончательно изгнаны с европейских земель, но в то время исламская зараза расползлась в Испании и Португалии, и, значит, не была допущена в сердце Западной Европы.

Одним из товарищей Карла Мартелла по оружию при Пуатье был северный воин, известный как Ожье ле Дануа, а позднее как Хольгер Данске или Хольгер Датчанин. Хотя Хольгер был исторической фигурой, о нем известно немного, и большая часть письменных сведений об этом человеке почерпнута из легенды.

 

Согласно летописцам, ранее Хольгер боролся с франками во время их вторжений на датскую территорию. Но в 732 году сарацинская угроза вынудила его позабыть разногласия с Карлом Мартеллом, и отправиться на юг, чтобы бороться бок о бок с франками против общего врага.

В конце своих дней Хольгер, подобно королю Артуру, удалился от мира, чтобы погрузиться в полудрему, из которой он воспрянет в час, когда страна будет в нем нуждаться. Местом сна Хольгера часто называют замок Кронборг в Хельсингере («Эльсинор» у Шекспира).

 

Ганс Христиан Андерсен передал суть популярной версии древнего предания в сказке «Хольгер-Датчанин»:

 

«Но лучше всего здесь все-таки старинный Кронборг. В его глубоком, мрачном подземелье, куда никто не заглядывает, сидит Гольгер-Данске. Он весь закован в железо и сталь и подпирает голову могучими руками. Длинная борода его крепко приросла к мраморной доске стола. Он спит и видит во сне все, что делается в Дании. Каждый сочельник является к нему ангел Господен и говорит, что все виденное им во сне – правда и что он еще может пока спать спокойно: Дании не угрожает никакая серьезная опасность. А настань эта грозная минута – старый Гольгер-Данске воспрянет, так что мраморная доска стола треснет, когда он потянет свою бороду. Он выйдет на волю и так ударит мечом, что гром раздастся по всему свету».[191]

 

Так что если в ваших венах есть хоть капля крови мужчин Севера, или если вы достаточно долго прожили среди них, чтобы перенять часть их духа, то волосы вздыбятся у вас на затылке, стоит прочесть эти слова, и вы скажете: «Да! Это – герой; тот человек, что защитит нас во время невзгод, которые, несомненно, грядут!»

 

Хольгер Данске напомнил мне о стихах моего любимого английского поэта, Теда Хьюза. Тот был из Йоркшира, а в йоркширцах много датской крови, особенно в Северном райдинге – чем ближе к Уитби, тем больше встречается натуральных блондинов и датских топонимов. Хьюз написал много стихов, в которых упоминаются мужчины Севера.

Третья часть его поэмы «Гог» наиболее сильно вызывает в памяти образ Хольгера. Это – глубокое, темное, и трудное произведение, и некоторые его части не совсем подходят для семейного чтения. Речь там идет о занимающих всю жизнь и, в конечном счете, бесполезных усилиях обывателя сбежать от мягкости и слабости своей матери и утвердить свою собственную мужественность, не будучи обманутым и испорченным мягкостью и слабостью жены.

 

Это – вводная строфа:

 

Сквозь темные земляные своды, под древними притолоками, испрещенными корнями,

между гранитными столпами железный всадник скачет, облаченный в шлем.

Из раны глубокой на теле земли всадник восходит, отряхивая свой плюмаж от грязи.

Пригнувшись, из темно-кровавого лона выезжает железный всадник –

Рыцарь с крестом кроваво-красным, Священный Воин в шлеме железном,

серафим под ветром промозглым скачет вдоль хребта мира в сиянье луны.

 

(«Гог», Часть III)

Все мы знаем о Двенадцатом Имаме, сокрытом где-то в Персии. Когда разразится Армагеддон, когда Гог сцепится с Магогом, и битва будет бушевать на равнине у Мегиддо, Двенадцатый Имам пробудится и поведет армии ислама к их окончательной победе, устанавливая царство Аллаха на всей земле.

Забудьте Двенадцатого Имама.

У нас есть наш собственный чувак, сидящий на скамейке запасных. Назовите его Двенадцатым Викингом. Он экипирован и готов вступить в состязание, как только потребуется.

 

Мужчины Севера формируют ядро контрджихада. Они уже действуют, очищая глухие переулки провинции Анбар, сидя на своих точках в Кабуле и объединяясь в самоорганизованные группы ради защиты наших границ.

 

Как я уже говорил прежде, здесь дело не в расовых различиях – дело в культуре. Культуре датчан, скандинавов, англичан и кельтов. Культуре выносливых и уверенных в себе Мужчин Севера, всегда готовых защищать свои древние свободы со свирепостью, которую их враги едва ли могут представить. Дело в культуре созидательного труда и вооруженного самоопределения, которая распространилась по всем уголкам земного шара.

Хольгер Данске – человек, который лучше всего олицетворяет нас. Он пробудится в час, когда мы больше всего будем в нем нуждаться.

Двенадцатый Викинг – я вижу, что его веки трепещут уже сейчас…

 

ЕВРОПЕЙСКИЕ ОДИНИСТЫ И КРЕСТОНОСЦЫ, ГЕРОИ СОПРОТИВЛЕНИЯ И БОРЬБЫ С ИСЛАМИЗАЦИЕЙ

 

Франция

Карл Мартелл – герой и защитник Европы, в частности Франции, Бельгии, Нидерландов, Люксембурга.

Папа Римский Урбан II – француз по происхождению, объявивший первый Крестовый поход от имени Европы и Христианского мира. Папа Урбан II, относительно неизвестный герой во Франции, был одним из самых величайших героев-крестоносцев всех времен. В миру его звали Эд (Одо) де Шатильон де Лажери (ок. 1035 – 29 июля 1099), он родился в графстве Шампань, недалеко от Парижа.

 

Польша, страны Балтии

Ян III Собеский – крестоносеци герой Польши и Балтии.

 

Великобритания - Англия

Ричард I Английский (Ричард Львиное Сердце)– крестоносец и Герой Англии.

 

Балканы

Лазарь Хребелянович– крестоносец и герой сербов.

Марко Кралевич– крестоносец и герой сербов, болгар и македонцев.

Влад III Цепеш (Влад Колосажатель)– крестоносец и герой румын. Влад Цепеш был гением психологической войны. Его наследие заслуживает того, чтобы его изучали современные специалисты по связям с общественностью, политологи, военные, социальные психологи и т.д. Как и у любого другого правителя, у него были два врага: внутренние беспорядки или измены, и внешняя исламская агрессия, угрожавшая его стране. Ему удалось победить внешних врагов, используя тот же самый уровень жестокости, что и любой другой правитель его времен, но он владел настоящим искусством постановки жестокости для достижения максимального эффекта. Он был величайшим мастером имагологии (науки о создании определенного образа страны, народа у жителей заграницы), за сотни лет до того, как возникло представление об этой науке и ее теория.

Георг Кастриоти (Скандербег)– крестоносец и герой албанцев-христиан.

 

Италия

Лоттарио деи Конти ди Сеньи (Папа Римский Иннокентий III, 1160(61)-1216)– герой-крестоносец Италии, Европы и христианского мира. Иннокентий III не является широко почитаемой фигурой в Италии и поэтому довольно малоизвестный герой. Он был, однако, одним из самых великих и самых важных героев-крестоносцев всех времен.

 

Пиренейский полуостров

Св. Иаков Мавробоец (апостол Иаков Зеведеев)– крестоносец и герой испанцев и португальцев.

Родриго Диас де Вивар (Эль Сид Кампеадор) – крестоносец и герой испанцев.

 

Скандинавия

Хольгер Данске (Ожье-Датчанин) – мифический герой одинистов-скандинавов.

Сигурд I Крестоносец – не является широко почитаемой фигурой в Скандинавии и поэтому не очень известен. Он был, однако, самым великим и выдающимся крестоносцем-героем Скандинавии и участвовал в освобождении нескольких христианских городов в Испании и на Ближнем Востоке от захватчиков-мусульман.

 

РОССИЯ [192]

Дмитрий Донской (Дмитрий I Иванович, 1350-1389) – князь Московский и Великий князь Владимирский. Нанес серьезные поражения Золотой Орде – в битве на реке Вожа, в Куликовской битве. Причислен к лику святых.

Владимир Андреевич Храбрый (1353-1410) – удельный князь Серпуховский, Боровский, Углицкий. Полководец, один из выдающихся русских князей средневекового периода. В Куликовской битве вместе с воеводой Боброком-Волынским командовал засадным полком, решившим исход боя в пользу русских. За ключевую роль в этой битвы также удостоен титула «Донской», как и его двоюродный брат Дмитрий. В 1382 году во время нашествия Тохтамыша на Москву Владимир разгромил под Волоком-Ламским ордынский отряд, после чего Тохтамыш спешно покинул пределы Московского княжества. Князь готовил отпор полчищам Тимура (1396 г.), руководил обороной Москвы во время набега хана Едигея (1408 г.).

Иван III Васильевич (Иван Великий, 1440-1505) – великий князь Московский. Именно при его правлении Российское государство становится полностью независимым: в результате «стояния на Угре» власть ордынского хана над Русью, длившаяся с 1243 года, полностью прекращается.

Михаил Иванович Воротынский (1510-1573) – боярин из княжеского рода, выдающийся полководец. Возглавлял войска в многолетнем противостоянии с Крымским ханством. Командовал русским войском в битве при Молодях (1572 г.), в ходе которой разгромил армию крымского хана Девлета I Гирея, в которую также входили турецкие и ногайские отряды. Это сражение стало поворотной точкой в противостоянии Московской Руси и Крымского ханства и последней крупной битвой Руси со Степью. В результате битвы была подорвана военная мощь Крымского ханства, столь долго угрожавшего русским землям. Османская империя была вынуждена отказаться от планов вернуть среднее и нижнее Поволжье в сферу своих интересов, и они были закреплены за Русью.

Алексей Петрович Ермолов (1777-1861) – военачальник и государственный деятель, вел успешные военные действия на Кавказе. Его называют «покорителем Кавказа». Основатель крепости Грозная (ныне – г. Грозный), крепости Нальчик.

Александр Иванович Барятинский (1815-1879) – государственный и военный деятель. С 1856 года главнокомандующий войсками Отдельного Кавказского корпуса и наместник императора Александра II на Кавказе. Проводя свой план методического продвижения, сломил сопротивление войск имама Шамиля и в 1859 году взял его в плен, закончив многолетнюю войну.

Михаил Дмитриевич Скобелев (1843-1882) – генерал, выдающийся военачальник и стратег. Участник Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., освободитель Болгарии от турецкого ига. Стал известен как Белый генерал (тур. Ак-паша). Другими выдающимися полководцами той войны были Федор Федорович Радецкий, Николай Николаевич Святополк-Мирский, Иосиф Владимирович Гурко. В ходе боевых действий русской армии удалось принудить лучшую турецкую армию Осман-паши к капитуляции в Плевне. Последовавший рейд через Балканы, в ходе которого русская армия разбила последние турецкие части, заслонявшие дорогу на Константинополь, привел к выходу Османской империи из войны.

 

1.21 ПРОТИВОСТОЯНИЕ ЗАПАДА ИСЛАМСКОЙ НАУКЕ И РЕЛИГИИ [193]

Педер Йенсен «Фьордман»

 

Я прочитал довольно много книг по истории науки, в том числе «Истоки западной науки» Дэвида К. Линдберга[194]. Линдберг – хороший ученый и отличный писатель, но у него есть несколько незначительных недостатков.

Восьмая глава во втором издании его книги названа «Исламская наука». Г-н Линдберг не одинок в использовании этого термина, но лично я против. Никто не говорит о «буддистской науке» или «христианской науке», так что я не вижу никакой причины, с чего вдруг мы должны использовать термин «исламская наука». Это вводит в заблуждение, поскольку значительный вклад в науку стран, находящихся под властью ислама, был немусульманским или доисламским. Некоторые используют термин «арабская наука», но это едва ли намного лучше, так как среди, по крайней мере, номинальных мусульман непропорционально большое число составляли персы, а не арабы. Какой же термин мы должны использовать? «Ближневосточная наука» может быть одним из вариантов, поскольку делает акцент на регионе, а не на религии.

 

Я не думаю, что Дэвид К. Линдберг дает полное объяснение тому, почему научная традиция в исламском мире зашла в тупик, несмотря на некоторые перспективные начинания. Те, кто хочет лучше понять это, могут ознакомиться с книгой Тоби Э. Хаффа «Развитие ранней современной науки: ислам, Китай и Запад»[195]. Также можно порекомендовать работы Эдварда Гранта – например, восьмую главу «Отношения между наукой и религией» в книге «Наука и религия, от 400 до н.э. до 1550 н. э.: От Аристотеля до Коперника»[196]. Я буду широко цитировать книгу Гранта в этом эссе, и в меньшей степени книгу Хаффа.

 

К концу XI столетия западноевропейцы знали, что у мусульман и византийцев был доступ к философским и научным текстам, которые были недоступны в Европе. После освобождения Толедо, Испании и Сицилии от мусульман в 1085 и 1091 г. соответственно, ряд ученых перевели греческие и арабские тексты, но предпочитали греческие, потому что греческий язык был родственным индоевропейским языком, в отличие от арабского. Большое количество работ на арабском были переводами с греческого, и, очевидно, разумнее было переводить непосредственно греческие первоисточники в Константинополе, что позволяло избежать многих ошибок и неточностей, неминуемых при переводе с арабского.

 

Основная масса переводов была сделана в XII веке и второй половине XIII столетия. Тогда переведели многие работы по оптике, астрономии, медицине и математике, но наибольшее влияние оказала работа Аристотеля о естественной философии. Двумя крупнейшими переводчиками с греческого языка на латынь были Яков Венецианец (умер в 1147 г.), первый основной переводчик работ Аристотеля, и фламандский ученый Вильгельм Морбеке (1215-1286), его последователь. Как пишет Эдвард Грант: «Вильгельм Морбеке впервые перевел на латынь, по крайней мере, сорок восемь трактатов, включая семь работ Архимеда по математике и механике. Его переводы Аристотеля действительно впечатляют. Он был первым, кто перевел работы Аристотеля по биологии с греческого языка на латынь. В процессе перевода остальных частей трудов Аристотеля по естественной философии Морбеке счел целесообразным пересмотреть, расширить, и даже закончить некоторые более ранние переводы, включая минимум три трактата, переведенные Яковом Венецианцем. Кроме того, Морбеке перевел греческие комментарии времен поздней античности к работам Аристотеля: комментарии Иоанна Филопона к трактату “О душе” и комментарии Симпликия к трактату “О небе”. Одним из первых, кто получил переводы Морбеке, был Фома Аквинский. Благодаря огромному вкладу Морбеке, все работы Аристотеля по естественной философии стали доступны в последней четверти XIII столетия в переводах с греческого и арабского языков. Хотя многие научные труды были переведены с арабского на латынь в первой половине XII века такими переводчиками как Платон из Тиволи, Аделард Батский, Роберт Честерский, Герман Каринтийский, Доминик Гундиссалинус, Петер Альфонсо, Иоанн Севильский и другими, самые ранние переводы работ Аристотеля по естественной философии, вероятно, были сделаны в Испании в последней половине XII столетия. Безусловно, самым видным переводчиком этих трудов был Герард Кремонский (1114-1187), сделавший множество переводов с арабского на латынь работ по науке, медицине и естественной философии».

 

Герард Кремонский и другие перевели с арабского языка десятки трудов – среди них, вероятно, и трактат Альгазена «Книга оптики», который не могла быть переведена с греческого, поскольку на греческом этой работы не существовало. Таким образом, переводы с арабского языка действительно делались, и некоторые из них оказали определенное влияние на европейскую науку – исторически неверно утверждать иначе. Но, хотя переводов было много, мы должны сосредоточиться, как минимум, на том, как эти разные цивилизации использовали данную информацию.

 

Здесь мы имеем дело с примером, когда у трех различных цивилизаций – исламского мира, христианского Востока (Византия) и христианского Запада – был доступ к большой части одних и тех же материалов, но конечные результаты весьма отличались. Я много читал об истории механических часов и очков – их изобрели в Европе во второй половине XIII столетия нашей эры. Эти изобретения не имели аналогов в других цивилизациях и были важны для дальнейшего научно-технического прогресса: часы дали возможность более точно измерять время, а создание микроскопов и телескопов было, до некоторой степени, развитием идеи очков и использования стеклянных линз. Я не могу назвать какую-либо существенную часть информации, к которой у европейцев был доступ в те времена, а у мусульман нет. Во всяком случае, жители Ближнего Востока располагали более значительным объемом научных знаний, поскольку имели регулярные контакты с великими азиатскими цивилизациями и могли дополнять греческую натурфилософию индийскими и китайскими изобретениями. Европейцы, географически изолированные от Азии обширными и враждебными мусульманскими землями, были лишены подобных контактов. Единственный возможный вывод, почему механические часы изобрели европейцы, заключается в том, что они более эффективно и творчески, чем мусульмане, использовали объем информации, имеющейся в их распоряжении. Мусульмане имели возможность сделать то же самое, но не сделали – они просто-напросто потерпели неудачу.

 

Случай Византийской империи является даже более озадачивающим, поскольку византийские ученые, кажется, не использовали в своих интересах легкодоступные им сокровища науки и естественной философии на родном греческом языке. Византия была, по существу, теократией, поскольку император считался главой и церкви, и государства. В «Науке и религии» Грант пишет: «До конца VI столетия существенный вклад в естественную философию был сделан многими византийскими комментаторами работ Аристотеля – Александром Афродисийским (прим. II-III вв. н.э.), Фемистием (317-388 н.э.), Симпликием и самым значительным из них, христианским неоплатоником Иоанном Филопоном, идеям которого суждено было оказать большое влияние и на исламскую, и на латинскую натурфилософию. Но уровень научных достижений серьезно пострадал в 529 году н. э., когда император Юстиниан, по религиозным мотивам, приказал закрыть Академию Платона в Афинах, вынуждая многих философов покинуть Византийскую империю и переехать на Восток. После этого естественная философия и наука играли второстепенную роль в византийской интеллектуальной жизни. Это удивительно, если учесть, что, по сравнению с их исламскими и западными коллегами-современниками, византийским ученым крупно повезло, потому что их родным языком был греческий – они могли читать, изучать и трактовать, без проблем перевода, все работы, доступные на греческом языке, которые были накоплены в Византии, особенно в Константинополе, начиная с V-IV столетия до н.э. Действительно, большинство греческих рукописей прибыло из Византии».

 

Альгазен, когда писал свой труд по оптике, в большой степени полагался на греческие работы по математике, философии и медицине, и большинство из этих работ было переведено на арабский язык с византийских рукописей. Однако в самой Византии не было своего Альгазена. Грант отмечает: «Это – исторический парадокс, что исламская и западная цивилизации внесли значительный вклад в запас человеческих знаний, используя переведенные работы и часто испытывая недостаток в первоисточниках, в то время как византийцы, владевшие греческим и имевшие легкий доступ к рукописным источникам их великих греческих предшественников, были не в состоянии извлечь выгоду из своей удачи».

 

Было несколько кратких византийских «Ренессансов». Империя не была статична и проделала неоценимую работу по сохранению древних знаний, но несколько трудов, имеющих непреходящее значение, появились лишь в период Средневековья. Я по-прежнему считаю, что мой вывод, приведенный в онлайн-эссе «Наследство Византии», вдохновленном захватывающей книгой Тимоти Грегори «История Византии», был в значительной степени правильным: «Действительно, некоторые нелицеприятно отзываются о Византийской империи. Ученые Джеймс Э. Макклеллан III и Гарольд Дорн резюмируют эти авторитетные мнения во втором издании своей книги "Наука и техника во всемирной истории”, где заявляют, что “Византия так и не стала центром значительной новой науки”. Это, конечно, один из величайших парадоксов истории, что греко-римские знания, сохраненные византийцами, оказали большее влияние на Западе, чем в самой Византии. Хотя многовековое пребывание византийцев на линии фронта исламского джихада, конечно, не помогало, но этого не достаточно, чтобы исчерпывающе объяснить полный провал Византии в плане развития науки. Изучая Византийскую империю, нельзя не заметить, что разделение церкви и государства, которое произошло на Западе после Папской революции, так и не состоялось в Византии. Эта империя оставалась самодержавным государством, напоминавшим Китай – и, возможно, Россию в более поздние времена – куда больше, чем Западную Европу. Развитие парламентов, вольных городов и многочисленных университетов, происходившее на христианском Западе, не происходило на христианском Востоке».

 

Однако и в исламском мире греческая логика и натурфилософия так и не были приняты полностью, и все их первоначальное влияние было сведено на нет чрезвычайно авторитетным мусульманским богословом аль-Газали (1058-1111). Он считал теологию и естественную философию опасными для исламской веры и скептически относился к понятию математического доказательства. Эдвард Грант пишет: «[Аль-Газали] включал математические науки в класс философских наук (математика, логика, естествознание, богословие или метафизика, политика, и этика) и пришел к выводу, что студент, изучивший эти науки, “будет заражен злом и порочностью философов. Немногие из тех, кто посвящает себя этим исследованиям, богобоязненны и религиозны” (Уильям М. Уотт, “Вера и деятельность аль-Газали”, 1953).

 

В своей большой философской работе "Непоследовательность философов", аль-Газали нападает на античную философию, особенно на взгляды Аристотеля. Он делает это, описывая и критикуя идеи аль-Фараби и Авиценны, двух самых важных исламских философов-комментаторов Аристотеля. После критики их мнений о двадцати философских проблемах, – включая вечность мира, что Бог знает только универсалии, а не частности, и что тела не будут воскрешены после смерти, – аль-Газали заявляет: “Все эти три теории абсолютно противоречат исламу. Верить в них – значит, обвинить пророков во лжи и считать их учение лицемерным введением в заблуждение, дабы привлечь массы. А это – вопиющее богохульство, под которым не подпишется ни одно мусульманское течение”».

 

Как резюмирует Ибн Варрак в своей уже ставшей классикой книге «Почему я не мусульманин», «ортодоксальный ислам вышел победителем из столкновения с греческой философией. Ислам отверг идею, что истина может быть достигнута человеческим разумом без посторонней помощи, и довольствовался бездумным успокоением на мысли о предполагаемой высшей истинности божественного откровения. Когда бы ни произошла эта победа ортодоксального ислама (возможно, это случилось в IX веке с переходом аль-Ашари от мутазилизма к чистому исламу, или в XI веке, после работ аль-Газали), я уверен, это было настоящей катастрофой для всех мусульман – а на самом деле, и для всего человечества».

 

Аль-Газали, влияние которого трудно переоценить, был очень ортодоксальным мусульманином в вопросах относительно применения насилия к немусульманам. Вот слова аль-Газали о важности джихада против неверных, которые приводит Роберт Спенсер в своей превосходной книге «Мирная религия? Почему христианство, а не ислам»[197]: «Нужно совершать джихад [то есть, вооруженные набеги], по крайней мере, раз в год... Можно использовать против них [немусульман] катапульту, когда они находятся в крепости, даже если среди них женщины и дети. Можно поджечь их и/или утопить их... Если человек из Ахль аль-Китаба [людей Писания] порабощен, его брак [автоматически] отменяется... Можно рубить их деревья, необходимо уничтожить их бесполезные книги. Воины джихада могут взять в качестве добычи все, что пожелают... Они могут украсть так много еды, сколько им понадобится».

 

Еще один мусульманский мыслитель XIII века, североафриканец Ибн Хальдун, имел традиционное представление о джихаде и разделял глубокое подозрение насчет философии. Эдвард Грант пишет: «Даже такой просвещенный автор, как Ибн Хальдун (1332-1406), был враждебен к философии и философам. Благодаря своему “Введению о превосходстве науки истории” (“Мукаддиме”) Ибн Хальдун считается автором первого труда по всемирной истории. Согласно Францу Розенталю, “Мукаддима” действительно была первой крупномасштабной попыткой проанализировать вид отношений, управляющих человеческой политической и социальной организацией на основе и психологических факторов, и факторов окружающей среды”. Несмотря то, что он был блестящим историком, Ибн Хальдун включил в “Мукаддиму” главу под названием “Опровержение философии. Порочность знатоков философии”, в которой осуждает мнения философов как неправильные и заявляет братьям-мусульманам, что “проблемы физики не имеют никакого значения для наших религиозных дел или для нашего быта, поэтому мы должны оставить их в покое”. Он считал изучение логики опасным для верующих, если только они не были глубоко сведущи в Коране и мусульманских религиозных науках, дабы не впасть в безверие».

 

В моем онлайн-эссе «Запад, Япония, и культурная вторичность» я анализирую идеи французского мыслителя Реми Брага, обрисованные в общих чертах в его книге «Странная культура: Теория Западной цивилизации»[198]. Браг утверждает, что мусульманам в значительной степени не хватает европейского инстинкте самокритики и понимания «другого». Они переводили работы с греческого и других языков, например, с санскрита и персидского, но обычно не сохраняли оригиналы – это сделало «Ренессанс», то есть возвращение к истокам с целью интерпретации, невозможным в исламском мире. Браг цитирует «Мукаддиму» Ибн Хальдуна: «(Мусульмане) желали изучить науки (иностранных) народов. Они овладели этими знаниями благодаря переводам, втиснули их в шаблон собственных взглядов. Они переняли эти чужие наречия, сделали их частью собственного языка и превзошли достижения (неарабов) в них. Рукописи на неарабских языках были забыты, заброшены и рассеяны. Все науки стали существовать на арабском. Систематизированные труды по ним были написаны на арабском. Таким образом, знатоки наук нуждались в знании и понимании (арабских) слов и (арабского) письма. Они могли бы обойтись без других языков, потому что те были искоренены и более не представляли интереса».

 

Логику продолжали использовать в качестве вспомогательной дисциплины в исламском схоластическом богословии (каламе) и во многих исламских религиозных школах, но к философии было достаточно враждебное отношение, побуждающее философов вести себя сдержанно. Те, кто преподавал эту науку, часто делали это конфиденциально, а не в официальных учреждениях.

 

Эдвард Грант пишет: «После сделанных в первые века ислама переводов, греческая философия, прежде всего Аристотель, получила сильнейшую поддержку у многих в исламском мире. Уже упомянутые аль-Кинди, Ар-Рази, Авиценна и Ибн Рушд были одними из самых великих исламских философов. Все они в какой-то степени подвергались преследованиям. Случай аль-Кинди показывает важные аспекты интеллектуальной жизни в исламском мире. Первый из исламских комментаторов Аристотеля, аль-Кинди сначала пользовался благосклонностью двух халифов (аль-Мамуна и аль-Мутасима), но его везение закончилось при аль-Мутаваккиле, суннитском халифе. Согласно Первезу Худбхою, “улемам [исламским богословам] было несложно убедить правителя, что у философа были очень опасные убеждения. Мутаваккиль вскоре приказал конфисковать личную библиотеку ученого... Но этого оказалось недостаточно. Шестидесятилетний аль-Кинди также получил пятьдесят плетей перед толпой, собравшейся ради такого зрелища. Наблюдатели, описавшие этот случай, говорят, что толпа одобрительное ревела после каждого удара” (“Ислам и наука: Религиозная ортодоксия и сражение за рациональность”, 1992)[199].

 

Четверо других упомянутых ученых также подвергались преследованиям, и некоторые из них были вынуждены бежать ради собственной безопасности».

 

Эта ситуация радикально отличалась от латинского Запада. Были единичные случаи противодействия использованию трудов мыслителей, и одна попытка запретить работы Аристотеля в Парижском университете в XIII веке, но это длилось недолго и, в конечном счете, закончилось неудачей. Попыток запретить логику и натурфилософию как таковые позднее не было, хотя, конечно, существовала критика в отношении конкретных трактовок. «После 1240-х годов и до конца Средневековья нападения на науку расценивались как ненормальные и недопустимые». (Грант)

 

Ислам же, напротив, – принципиальная теократия, в которой религия и государство образуют единое целое. Исламские школы, или медресе, обычно преподавали исключительно «исламскую науку» – богословие, арабскую грамматику, Коран, хадисы и т.д. Греческую и прочие немусульманские науки называли «иностранными науками» и никогда не включали в основной учебный план.

 

Вновь цитата из Гранта: «Основной задачей медресе было обучение исламской религии, и там обращали мало внимания на иностранные науки, которые, как мы видели, состояли из наук и естественной философии, пришедших, в конечном счете, от греков. У аналитических дисциплин, унаследованных от греков, конечно, не было того же статуса, что у религиозных и теологических предметов. Действительно, иностранные науки играли довольно незначительную роль в медресе, которые составляли основу исламского высшего образования. Преподавались только те предметы, которые разъясняли Коран или религиозный закон. Одним из таких предметов была логика, которую сочли полезной не только в семантике, но и для избегания простых ошибок в умозаключениях. Основной функцией медресе, однако, была охрана образования и защита ортодоксальности. Большинство исламских богословов не считало естественную философию дисциплиной, содействующей пониманию религии – напротив, она рассматривалась как предмет, способный подорвать основы ислама и, следовательно, потенциально опасный для веры. Натурфилософия всегда оставалась периферийной дисциплиной в странах ислама и так и не обрела законного статуса в рамках мусульманской образовательной системы, как случилось в латинском христианском мире».

 

Говоря о том, что греческая естественная философия полностью интегрировалась в университетский учебные программы в Европе, Грант пишет: «Важно отметить, что многие университетские богословы не только полностью признали и приняли натурфилософию, но и внесли очень активный вклад в создание литературы по этой дисциплине. Именно по этой причине совершенно уместно назвать их “богословами-натурфилософами”. Они одинаково хорошо ориентировались в обеих дисциплинах и стремились привнести в решение теологических проблем настолько много естественной философии, насколько это было возможно, избегая искушений теологизировать данную науку. Это объясняет, почему некоторые средневековые богословы могут быть приравнены к лучшим светским натурфилософам, таким как Жан Буридан и Альберт Саксонский. Некоторые богословы – например, Альберт Великий и Николай Орем – явно превосходили их. Богословы на Западе были полноправными участниками развития и распространения естественной философии. Благодаря им натурфилософия обрела законный статус в университетах позднего Средневековья, и поэтому распространилась очень широко. Ничего подобного не произошло в Византийской империи или исламских странах».

 

Грант отмечает, что одним из важнейших преимуществ католической Европы этого периода было разделение церкви и государства:

«[Византийцы и мусульмане] заплатили высокую цену за провал попытки отделить церковь от государства. В этих обществах натурфилософия Аристотеля была расценена как потенциально опасная, поскольку охватывала идеи и понятия, враждебные обеим религиям. Поэтому считалось, что ученые, уделяющие слишком большое внимание этой науке, либо станут пренебрегать религией, либо будут ценить ее ниже, чем естественную философию.

 

Отказ ислама отделить церковь от государства свел к нулю то исходное преимущество, которое он имел над западным христианством. Если последнее было централизованной, иерархической системой с единственным человеком, обладающим абсолютной властью – Папой Римским, то ислам был децентрализованной религией без иерархической структуры, где власть принадлежала местным религиозным лидерам, которые опирались на единоверцев- мусульман. В этих условиях можно было бы ожидать, что свободное изучение и развитие живой, поступательной натурфилософии с большей вероятностью будут происходить в рамках децентрализованной мусульманской религии, чем в рамках чрезвычайно централизованной католической церкви Западной Европы.

 

Как мы теперь знаем, произошло обратное: Запад создал активную естественную философию, тогда как в исламе эта наука стала второстепенной и подозрительной дисциплиной, изучение которой могло оказаться даже опасным».

 

У европейской университетской системы не было ни одного аналога в любой другой крупной цивилизации того времени. Тоби Хафф пишет: «Мы не должны также недооценить масштаб того шага, когда было решено (отчасти, по античной традиции) сделать изучение философии и всех аспектов природного мира официальной и общедоступной сферой. Если это кажется приземленным достижением, то виной тому – наш евроцентризм, из-за которого мы забываем, что в исламских учебных заведениях Ближнего Востока избегали изучения естественных наук и философии, и что все подобные исследования предпринимались с тщательной осторожностью и в частном порядке. Аналогично и в Китае не было никаких независимых от официальной бюрократии самостоятельных учебных заведений – те, которые существовали, находились полностью во власти централизованного государства. Не было и философов, свободных в выборе сферы знаний, в отличие от Запада».

 

Эдвард Грант делает важную вещь, выявляя роль университетской системы в подготовке почвы для грядущей научной революции: «Без отделения церкви от государства и событий, ставших следствием этого, Запад не создал бы глубоко укоренившейся естественной философии, которая распространилась по всей Европе благодаря обширной сети университетов, которые заложили основу для великого научного прогресса, достигнутого в XVI и XVII веках – того прогресса, что продолжается по сей день».

 

Тоби Хафф соглашается с оценкой Гранта о важности университетской системы: «Бесстрастное изучение уровня образования крупных ученых XV-XVII столетий показывает, что подавляющее большинство из них действительно имели университетское образование. Как пишет Джон Гаскойн, “около 87% европейских ученых, родившихся между 1450 и 1650, которые достойны включения в “Словарь научных биографий”, получили образование в университете”. Более того, “значительная их часть не только имела университетское образование, но и занимала посты в университетах”. В период 1450-1650 гг. таких ученых было около 45%, а в 1450-1550 гг. – примерно 51%. Если говорить об отдельных ученых, то нужно прямо признать,