Они раздражают меня своим ослиным упрямством, кажется, будто они,

вознамерившись стать фиолетовыми, застряли на полпути, но от планов своих не

отказались. Так и хочется им сказать: "Ну, решайтесь же, СТАНЬТЕ, наконец,

фиолетовыми, и покончим с этим". Так нет же, они -- ни туда, ни сюда, они

Запнулись в своем незавершенном усилии. Иногда голубизна наплывает на них и

Полностью их накрывает -- несколько мгновений я их не вижу. Но это лишь

Набежавшая волна, вскоре голубизна местами вянет и появляются робкие

Островки фиолетового цвета, они ширятся, сливаются и вновь образуют

Подтяжки. Глаз у кузена Адольфа нет, под набухшими приподнятыми веками едва

Виднеются белки. Адольф сонно улыбается; время от времени он фыркает,

Повизгивает и вяло отмахивается, как пес, которому что-то снится.

Его голубая ситцевая рубаха радостным пятном выделяется на фоне

Шоколадной стены. Но от этого тоже тошнит. Или, вернее, ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА.

Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на этой стене, на этих подтяжках,

Повсюду вокруг меня. Она составляет одно целое с этим кафе, а я внутри.

Справа теплая масса зашумела, руки мельтешат сильнее. "Вот тебе козырь". --

"Какой еще козырь?" Длинный черный хребет склонился над картами: "Ха-ха-ха!"

-- "В чем дело? Это козырь, он с него пошел". -- "Не знаю, не видел..." --

"Как это не видел, я пошел с козыря". -- "Ладно, стало быть, козыри черви".

Напевает: "Козыри черви, козыри черви-червяки". Говорит: "Это что еще за

штуки, мсье? Это что еще за штуки? Беру!"

И снова молчание -- в глотке привкус сладковатого воздуха. Запахи.

Подтяжки.

Кузен встает, сделал несколько шагов, заложил руки за спину, улыбается,

Поднял голову, откинулся назад, опираясь на пятки. И в этой позе заснул. Вот

Он стоит, покачивается. С лица не сходит улыбка, щеки трясутся. Сейчас он

Упадет. Он отклоняется назад, все круче, круче, лицо его задрано к потолку,

Но в ту минуту, когда он уже готов упасть, он ловко хватается за край

Стойки, восстанавливая равновесие. И все начинается снова. С меня хватит, я

Подзываю официантку.

-- Мадлена, будьте добры, поставьте пластинку. Ту, которую я люблю, вы

знаете: "Some of these days"(_8).

-- Сейчас, только, может, эти господа будут против. Когда они играют,

Музыка им мешает. А впрочем, ладно, я их спрошу.

Сделав над собой чудовищное усилие, поворачиваю голову. Их четверо.

Мадлена наклоняется к багровому старику, у которого на кончике носа пенсне с

Черным ободком. Прижимая карты к груди, старик смотрит на меня из-под

Стекол.

-- Пожалуйста, мсье.

Улыбки. Зубы у него гнилые. Красная рука принадлежит не ему, а его

Соседу, молодчику с черными усами. У этого усача громадные ноздри, таких

Хватило бы накачать воздуха для целой семьи, они занимают пол-лица, а дышит

Он ртом, при этом слегка отдуваясь. Еще с ними сидит молодой парень с песьей

Головой. Четвертого игрока я разглядеть не могу.

Карты падают на сукно по кругу. Руки с кольцами на пальцах подбирают

Их, царапая коврик ногтями. Руки ложатся на сукно белыми пятнами, на вид они

Одутловатые и пыльные. На столик падают все новые карты, руки снуют взад и

Вперед. Странное занятие -- оно не похоже ни на игру, ни на ритуал, ни на

Нервный тик. Наверно, они это делают, просто чтобы заполнить время. Но время

Слишком емкое, его не заполнишь. Что в него ни опустишь, все размягчается и

Растягивается. Взять хотя бы движение этой красной руки, которая,

Спотыкаясь, подбирает карты: оно какое-то дряблое. Его бы вспороть и

Укрепить изнутри.

Мадлена крутит ручку патефона. Только бы она не ошиблась и не

поставила, как случилось однажды, арию из "Cavalleria Rusticana"(_9). Нет,

Все правильно, я узнаю мотив первых тактов. Это старый РЭГТАИМ, с припевом

Для голоса. В 1917 году на улицах Ла-Рошели я слышал, как его насвистывали

Американские солдаты. Мелодия, должно быть, еще довоенная. Но запись сделана