Совершенно ясно, что я зашел слишком далеко. Наверно, с одиночеством нельзя

играть "по маленькой". Это вовсе не значит, что теперь перед сном я

Заглядываю под кровать или боюсь, что посреди ночи моя дверь вдруг

Распахнется настежь. И все-таки я встревожен: вот уже полчаса я избегаю

СМОТРЕТЬ на эту пивную кружку. Я смотрю поверх нее, ниже нее, правее, левее

-- но ЕЕ стараюсь не видеть. И прекрасно знаю, что холостяки, которые сидят

Вокруг, ничем мне помочь не могут: поздно, я уже не могу укрыться среди них.

Они хлопнут меня по плечу, скажут: "Ну и что, что в ней такого, в этой

Пивной кружке? Кружка как кружка. Граненая, с ручкой, с маленькой эмблемой

-- герб, в нем лопата и надпись "Шпатенброй".

Я все это знаю, но знаю, что в ней есть и кое-что другое. Ничего

Особенного. Но я не могу объяснить, что я вижу. Никому не могу объяснить. В

Этом все и дело -- я тихо погружаюсь на дно, туда, где страх.

Среди этих веселых и здравых голосов я один. Парни вокруг меня все

Время говорят друг с другом, с ликованьем обнаруживая, что их взгляды

Совпадают. Господи, как они дорожат тем, что все думают одно и то же. Стоит

Только посмотреть на выражение их лиц, когда среди них появляется вдруг

Человек с взглядом, как у вытащенной из воды рыбы, устремленным внутрь себя,

Человек, с которым ну никак невозможно сойтись во мнениях. Когда мне было

Восемь лет и я играл в Люксембургском саду, был один такой человек -- он

Усаживался под навесом у решетки, выходящей на улицу Огюста Конта. Он не

Говорил ни слова, но время от времени вытягивал ногу и с испугом на нее

Смотрел. Эта нога была в ботинке, но другая в шлепанце. Сторож объяснил

Моему дяде, что этот человек -- бывший классный надзиратель. Его уволили в

Отставку, потому что он явился в классы зачитывать отметки за четверть в

зеленом фраке академика. Он внушал нам невыразимый ужас, потому что мы

Чувствовали, что он одинок. Однажды он улыбнулся Роберу, издали протянув к

Нему руки, -- Робер едва не лишился чувств. Этот тип внушал нам ужас не

Жалким своим видом и не потому, что на шее у него был нарост, который терся

О край пристежного воротничка, а потому, что мы чувствовали: в его голове

Шевелятся мысли краба или лангуста. И нас приводило в ужас, что мысли

Лангуста могут вращаться вокруг навеса, вокруг наших обручей, вокруг садовых

Кустов.

Неужели мне уготована такая участь? В первый раз в жизни мне тяжело

Быть одному. Пока еще не поздно, пока я еще не навожу страх на детей, я

Хотел бы с кем-нибудь поговорить о том, что со мной происходит.

Странно, я исписал десять страниц, а правды так и не сказал -- во

всяком случае, всей правды. Когда сразу после даты я написал: "Ничего

нового", я был неискренен -- в действительности маленькое происшествие, в

Котором нет ничего постыдного или необычного, не хотело ложиться на бумагу.

"Ничего нового". Просто диву даешься, как можно лгать, прикрываясь здравым

Смыслом. Если угодно, и в самом деле ничего нового не произошло, когда

сегодня утром, выйдя из гостиницы "Прентания", по пути в библиотеку, я

Захотел и не смог подобрать валявшийся на земле клочок бумаги. Только и

Всего, это даже нельзя назвать происшествием. Но если говорить честно, меня

Оно глубоко взволновало -- я подумал: отныне я не свободен. В библиотеке я

Тщетно старался отделаться от этой мысли. Решил убежать от нее в кафе

"Мабли". Надеялся, что она рассеется при свете огней. Но она осталась сидеть

Во мне, гнетущая, мучительная. Это она продиктовала мне предшествующие

Страницы.

Почему же я о ней не упомянул? Наверно, из гордости, а может, отчасти

По неуменью. У меня нет привычки рассказывать самому себе о том, что со мной

Происходит, поэтому я не могу воспроизвести события в их последовательности,

Не умею выделить главное. Но теперь кончено -- я перечел то, что записал в

кафе "Мабли", и мне стало стыдно: довольно утаек, душевных переливов,