Или крупный плут. Я не так ценю исторические изыскания, чтобы тратить время

На мертвеца, которого, будь он жив, я не удостоил бы рукопожатием. Что я

Знаю о маркизе? Трудно вообразить жизнь более яркую, чем та, что прожил он,

но он ли ее творец? Если бы только его письма не были такими напыщенными...

Эх, увидеть бы его глаза, может, у него была очаровательная манера склонять

Голову к плечу или с хитрым видом прикладывать к носу свой длинный

Указательный палец, а может, между двумя лживыми любезностями прорывалась

Вдруг вспышка его подлинного бурного темперамента, которую он тут же

подавлял. Но он умер -- от него остались только "Трактат о стратегии" и

"Размышления о добродетели".

Дай я себе волю, я бы так ясно его вообразил: под блестящей иронией,

Жертвой которой пали очень многие, кроется простая, чуть ли не наивная душа.

Задумывается он редко, но во всех случаях, повинуясь особому наитию,

Действует именно так, как следует. В своем плутовстве он искренен,

Непосредствен, воистину великодушен и так же чистосердечен, как в своей

Любви к добродетели. Предав своих друзей и благодетелей, он со всей

Серьезностью обращает свои взоры к происшедшему, чтобы извлечь из него

Мораль. Он считает, что не имеет никаких прав на других, а другие на него, и

Дары, которые ему подносит жизнь, не заслужены им, но зато безвозмездны. Он

Страстно увлекается всем и так же легко ко всему остывает. А все его письма

И труды писал вовсе не он -- он заказывал их наемному писаке.

Только если я стану все это воображать, мне впору писать о маркизе

Рольбоне роман.

Часов вечера

Поужинал в "Приюте путейцев". Хозяйка оказалась на месте, пришлось с

Ней переспать; но это была с моей стороны чистейшая любезность. Она мне

Чем-то неприятна: слишком белая и пахнет новорожденным. В порыве страсти она

Прижимала мою голову к своей груди -- она считает, что так надо. Мои пальцы

Вяло копошились под одеялом, потом рука отяжелела. Я подумал о маркизе де

Рольбоне -- в конце концов, что мне мешает написать о нем роман? Рука

Скользнула вдоль бедра хозяйки, и я вдруг увидел маленький сад, заросший

Приземистыми, широкими деревьями, а с них свисали огромные, покрытые

Волосками листья. И всюду кишели муравьи, сороконожки и моль. Были тут

Животные еще более отвратительные: тело их состояло из ломтика поджаренного

Хлеба -- из таких делают канапе с голубями, двигались они боком, переступая

На крабьих клешнях. Листья были черным-черны от всех этих насекомых. Позади

Кактусов и опунций стоящая в городском парке Велледа указывала пальцем на

свои половые органы. "Этот сад воняет блевотиной!" -- крикнул я.

-- Я не хотела вас будить, -- сказала хозяйка, -- но складка простыни

Натирает мне ягодицы, и потом мне пора сойти вниз, обслужить клиентов с

Парижского поезда.

Канун поста

Я высек Мориса Барреса. Нас было трое солдат, и у одного из нас

посередине лица -- дыра. Морис Баррес подошел к нам и сказал: "Молодцы" -- и

каждому дал по букетику фиалок. "А я не знаю, куда его девать", -- сказал

солдат с дырявым лицом. И тогда Морис Баррес сказал: "Сунь его в дырку в

своей голове". "Я суну его тебе в задницу", -- ответил солдат. И мы положили

Мориса Барреса лицом вниз и стали стаскивать с него штаны. Под штанами у

него оказалась кардинальская мантия. Мы задрали мантию, а Морис Баррес стал

кричать: "Осторожней! У меня брюки со штрипками". Но мы высекли его до крови

И лепестками фиалок выложили на его заду голову Деруледа.

С некоторых пор я слишком часто запоминаю свои сны. И как видно, во сне

Беспокойно мечусь на постели -- по утрам одеяло всегда валяется на полу.

Сегодня канун поста, но для Бувиля этот день мало что значит: во всем городе

Едва наберется сотня человек, которые рядятся в карнавальные костюмы.

Когда я спускался по лестнице, меня окликнула хозяйка:

-- Вам письмо.

Письмо. Последнее письмо я получил в мае прошлого года от хранителя