Неизъяснимого, я не девица и не священник, чтобы забавляться игрой в

Душевные переживания.

Рассуждать тут особенно не о чем: я не смог подобрать клочок бумаги,

Только и всего.

Вообще я очень люблю подбирать каштаны, старые лоскутки и в особенности

Бумажки. Мне приятно брать их в руки, стискивать в ладони, еще немного -- и

Я совал бы их в рот, как дети. Анни просто из себя выходила, когда я за

Уголок тянул к себе роскошный, плотный лист бумаги, весьма вероятно

Выпачканный в дерьме. Летом и в начале осени в садах валяются обрывки

Выжженных солнцем газет, сухие и ломкие, как опавшие листья, и такие желтые,

Словно их обработали пикриновой кислотой. А зимой одни бумажки распластаны,

Растоптаны, испачканы, они возвращаются в землю. А другое, новенькие, даже

Глянцевитые, белоснежные и трепещущие, похожи на лебедей, хотя земля уже

Облепила их снизу. Они извиваются, вырываются из грязи, но в нескольких

Шагах распластываются на земле -- и уже навсегда. И все это приятно

Подбирать. Иногда я просто ощупываю бумажку, поднося совсем близко к глазам,

Иногда просто рву, чтобы услышать ее долгий хруст, а если бумага совсем

Мокрая, поджигаю ее, что вовсе не так просто, и потом вытираю грязные ладони

О какую-нибудь стену или ствол.

И вот сегодня я загляделся на рыжеватые сапоги кавалерийского офицера,

Который вышел из казармы. Проследив за ними глазами, я заметил на краю лужи

Клочок бумаги. Я подумал: сейчас офицер втопчет бумажку сапогом в грязь --

Ан нет, он разом перешагнул и бумажку и лужу. Я подошел ближе -- это

Оказалась страница линованной бумаги, судя по всему, вырванная из школьной

Тетради. Намокшая под дождем, она вся измялась, вздулась и покрылась

Волдырями, как обожженная рука. Красная полоска полей слиняла розоватыми

Подтеками, местами чернила расплылись. Нижнюю часть страницы скрывала

Засохшая корка грязи. Я наклонился, уже предвкушая, как дотронусь до этого

нежного сырого теста и мои пальцы скатают его в серые комочки... И не смог.

Секунду я стоял нагнувшись, прочел слова: "Диктант. Белая сова" -- и

Распрямился с пустыми руками. Я утратил свободу, я больше не властен делать

То, что хочу.

Предметы не должны нас БЕСПОКОИТЬ: ведь они не живые существа. Ими

Пользуются, их кладут на место, среди них живут, они полезны -- вот и все. А

Меня они беспокоят, и это невыносимо. Я боюсь вступать с ними в контакт, как

если бы они были живыми существами!

Теперь я понял -- теперь мне точнее помнится то, что я почувствовал

Однажды на берегу моря, когда держал в руках гальку. Это было какое-то

сладковатое омерзение. До чего же это было гнусно! И исходило это ощущение

От камня, я уверен, это передавалось от камня моим рукам. Вот именно,

Совершенно точно: руки словно бы тошнило.

Четверг утром, в библиотеке

Только что, спускаясь по лестнице отеля, я слышал, как Люси в сотый раз

Плакалась хозяйке, продолжая вощить ступени. Хозяйка отвечала с натугой,

Короткими фразами -- она еще не успела вставить зубной протез; она была

Полуголая, в розовом халате и в домашних туфлях. Люси, по своему

Обыкновению, ходила замарашкой; время от времени переставая натирать

Ступени, она выпрямлялась на коленях, чтобы взглянуть на хозяйку. Говорила

Она без передышки, рассудительным тоном.

-- По мне, в сто раз лучше, если бы он бабником был, -- говорила она.

-- Я бы на это рукой махнула, лишь бы ему вреда ни было.

Речь шла о ее муже. Эта чернявая коротышка в сорок лег, скопив деньжат,

Приобрела себе восхитительного парня, слесаря-монтажника с заводов Лекуэнт.

Брак оказался несчастливым. Муж не бьет Люси, не обманывает, но он пьет,

Каждый вечер он приходит домой пьяным. Дела его плохи -- за три месяца он на

Моих глазах пожелтел и истаял. Люси думает, что это от пьянства. По-моему,

Скорее от туберкулеза.

-- Надо крепиться, -- говорит Люси.

Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она крепится, она

Не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему горю. Она думает о своем