Но тут подал голос карл фушар-младший.

— Кому ты, собственно, все это рассказываешь? — спросил он.

— Себе самому,— отвечал я, а он:

— И тебя это успокаивает?

— Да, это меня успокаивает,— отвечал я. Швед мол­чал. Он только нет-нет враждебно поглядывал в мою сто­рону, словно собираясь меня убить. Американец Борис Цветков спросил, не испытываю ли я временами за штраф­ной работой такого чувства, словно я стою в воде, шлепаю по воде или плаваю в чистой воде, и вполне удовлетворился, когда я на всю эту триаду ответил однозначным «нет». Бы­кообразный ученый, чье имя осталось мне неизвестно, так как он пристегнул свой жетон задом наперед, и я лишь по акценту узнал в нем голландца, удивил меня, сперва осведомившись, сколько мне- лет, потом какой номер обуви я ношу, а когда я удовлетворил его любознательность, осведомился, не бывает ли у меня при работе обильного потения и приступов беспричинного страха; дабы не слиш­ком его обескуражить, я согласился на приступы страха. То, что Макенрот воздержался от вопросов и время от времени поощрительно мне улыбался, еще больше подку­пило меня в его пользу. Возможно, раскусив, что я не из тех, кто легко сдается в спорном случае или в школьной драке, международная коллегия оставила меня в покое, отказавшись от дальнейших вопросов.

Директора это, должно быть, поставило в тупик; он, возможно, рассчитывал на более дотошные вопросы, на более углубленное исследование и, если не на жаркие, то, во всяком случае, более оживленные дебаты, но, так как его надежды пропали втуне, пришлось ему самому занять­ся мной. Я мельком глянул на обоцх спортсменов, они все же перевернулись и пошли ко дну, а Эльба по-прежнему катила вдаль пустынные, невинные свои воды.

— Что же, Зигги, придется нам вместе найти реше­ние,— подступил ко мне Гимпель,— больше это продол­жаться не может. Штрафной урок — это никакое не исключение, а всюду применяемое средство воздействия, и у нас на острове оно наилучшим образом оправдало себя как педагогическая мера. Но всему, как говорится, есть предел, предел есть и штрафной работе. Сто пять дней — куда же еще? Итак, сегодня наказанию твоему истекает срок.— И он протянул мне свою искушенную в рукопожа­тиях руку, чтобы скрепить наш уговор, но я отказался дать ему свою. Я протестовал. Я просил о продлении сро­ка. О.бещал никогда больше ничем не вызывать недоволь­ства, лишь бы мне разрешили вернуться к мбей штрафной работе. Я чуть ли не взывал к его великодушию. Но все мои протесты, просьбы и обещания были напрасны. Как же все-таки удалось мне уломать директора? Очень про­сто: я напомнил ему его обещание, сославшись на его сло­ва о том, что только я вправе определить срок моего штрафного урока.

— Разве это не собственные ваши слова,— настаивал я,— что никто меня сроком не ограничивает, сколько вре­мени потребуется, столько мне и дадут? — С помощью этой цитаты мне удалось если не убедить его, то хотя бы выиграть некоторое время для моих трудов.

— Ладно, ладно,— сказал он со снисходительной уступчивостью,— пока что можешь продолжать.

Он подошел к столу и вручил мне исписанные тетради. Испытующе оглядев психологов, он ни на одном лице не прочитал признаков сомнеция и, успокоившись, отпустил меня со словами:

— Дорогу обратно ты и сам найдешь. Новую тетрадь получишь, а также и чернила.

С облегченным сердцем, хотя тревога моя не совсем улеглась, прошел я через полукруг психологов и постарал­ся не миновать Макенрота. Он подмигнул мне, и я прочел одобрение в его взгляде. Но если на виду у всех он только прищурил глаза, то на уровне моего пиджачного кармана позволил себе нечто менее невинное. Его хрупкие худые пальцы, проворно скользнув в мой карман, что-то туда просунули и даже кое-как пригладилил сверху, до того как ретироваться. Я и сам почти ничего не почувствовал, но таков непреложный факт. Могу только сказать, ничуть не преувеличивая, что из всех наших один лишь Оле Плёц, как специалист по дамским сумкам, мог бы совер­шить подобное.

На пороге я обернулся, чтобы на ходу проститься с уче­ным синклитом и пристально поглядеть на Макенрота, однако лицо его ничего не сказало мне, оно замкнулось под маской равнодушия. Он стоял с видом, исключавшим всякое подозрение, ему и оправдываться не надо было.

Только в коридоре сунул я руку в карман, чтобы по­смотреть, что юный психолог мне подбросил. Я нащупал несколько сложенных вместе и сколотых скрепкой листов бумаги, а кроме того, с удбвольствием обнаружил пачку в дюжину сигарет. И тотчас же направился в уборную. Сигареты я сунул в правый чулок, а исписанными листа­ми обернул левую голень, натянул сверху чулок и закре­пил его подвязкой, после чего опустил штанину. Я вымыл руки, выпил воды и смочил лоб. Все окна стояли настежь, и вливавшийся в них, очевидно, с легкой руки Гимпеля весенний воздух смягчал едкий запах аммиака. Внизу, во дворе, кто-то насвистывал песенку «Врежем жару под ги­тару» в умышленно затянутом темпе. Чтобы не слышать, как он фальшивит, я привел в действие спуск во всех трех отделениях и утопил гитару в шумящей, захлебывающей­ся воде. Потом вышел в коридор, постоял перед дверью Гимпеля, но не услышал ничего, кроме глубокого благо­душного вздоха, точно там кого-то массировали, а потом спустился по лестнице в склад канцелярских принад­лежностей.

Склад расположен в первом этаже здания дирекции, рядом с библиотекой, и оба помещения обслуживаются одним лицом, которое выдает как книги, так и письмен­ные принадлежности. Я заранее знал, кто появится на мой

стук, кто с коварной улыбкой ответит на мое приветствие > и, что-то жуя, спросит: «Как дела? Все так же в ажуре?» Он у нас самый старший. Каждый здесь хочешь не хо­чешь старается заручиться его дружбой и скрепляет ее регулярными подношениями. Он уже пять с половиной лет обретается на острове и, следственно, притязает на особые права — у нас нет смельчака, который не пододви­нул ему свое третье блюдо, если Оле обратится к нему со словами: «Твой пудинг, Зигги, просится ко мне, помо­ги ему». Когда он идет на вас со своей щетинистой шеве­люрой и мясистыми губами, а особенно когда на уроках немецкого готовится к пресловутым корчам, сразу видно, что это парень не промах, и одному только веришь с тру­дом: будто один вид сумки в руке у зазевавшейся тетки вдохновляет его и будит в нем такие способности, что он уже по внешним данным определяет ее содержимое. Я считаю преувеличенными россказни, будто сумку лю­бого устройства он открывает единственно посредством поглаживающего массажа, но есть у нас двое, коим он наглядно это доказал.

Так или иначе, Оле Плёц — мой преемник в библио­теке, как и я в свое время, он обслуживает и склад. Он по­явился на мой стук. Увидев меня, открыл верхнюю поло­вину дверцы, ухмыльнулся, достал доску и с ее помощью превратил нижнюю половину в прилавок, развалился на нем, подперев голову руками, и спросил:

— Как дела? Все так же в ажуре?

Я подтвердил, что дела в ажуре, огляделся, полез рукой в карман, все так же оглядываясь, вытащил пачку сигарет, достал три штуки, положил в его, как всегда, протянутую ладонь и уже хотел вернуть пачку на место, но упустил из виду свойственное Оле неподкупное чувство спра­ведливости: элегантным движением он потянул пач­ку к себе, молча сосчитал сигареты и, убедившись, что я обставил его на три штуки, взял три себе, а осталь­ные вернул и в знак благодарности приставил ко лбу палец.

— Чем могу служить? — спросил он, и тут выясни­лось, что он жует: это была пуговица, настоящая роговая пуговица, насколько я понимаю, с чьей-то шубы.

Я попросил тетрадь без линеек и пузырек чернил и тут же, поправившись, спросил две тетради, на что Оле:

— Да ты сперва сообрази, сколько тебе нужно. Сегод­ня мы не торгуемся, по мне, бери хоть пять, по мне, заби­рай хоть все дерьмо — порядочные люди тебе уже удив­ляться перестали.

— Мне задали штрафную работу,—- сказал я в свое оправдание,— вам это должно быть известно.

— Да,— ответил он,— нам это известно, но мы еще не видели здесь человека, который бы так носился со своей штрафной работой, как ты со своей.

— Я ни на кого из вас не накапал,— отбивался я.

— Тебя в этих стенах не слишком жалуют, но сегодня, так и быть, мы тебя прощаем. Сегодня мы каждого готовы простить.

— Что-нибудь предвидится? — поинтересовался я.

— Ничего особенного,— отвечал он с ухмылкой,— только кое-кто собирается в отъезд. Перемена воздуха. Пе­ремена впечатлений. К тому же человек — существо ра­зумное, как я прочитал в какой-то книжице, а когда ра­зумное существо по своей доброй воле меняет местожи­тельство, это говорит не в пользу местожительства.

— Так вы решили драпануть?—поинтересовался я.

— И надеемся, что и ты с нами,— сказал он тихо, по­слушал, не идет ли кто, сгреб меня за грудки и потащил к себе через прилавок.— Нынче в одиннадцать вечера,— шепнул он,— нас шестеро, обо всем договорено.

Я спросил, где они достали лодку, на что он пренебре­жительно ответил, что лодка нужна только не умеющим плавать. Я спросил, знакомо ли им течение в Эльбе, а он в ответ указал на преимущества, какие дает пловцу поло­водье. Карла Йозвига он препятствием не считал, тем бо­лее что управиться с нашим любимым надзирателем взял на себя целиком Эдди Зиллус, а ведь Эдди в свое время завоевал пояс мастера северозападных дзюдоистов.

Я пожелал узнать, какие меры приняты на случай, если благоприятное течение отнесет нас на противополож­ный берег в районе Бланкенезе, в ответ на что он смерил меня коварным взглядом, но, не назвав ни размазней, ни губошлепом, спокойно закурил. После нескольких затяжек он пальцами погасил сигарету. Подойдя к полке, взял из стопки три тетради и швырнул на прилавок. Затем по­рылся в картонной коробке, вытащил пузырек чернил и тоже швырнул его мне, а следом квитанционную книжку и своим чувствительным указательным пальцем ткнул в то место, где мне надлежало расписаться: отсюда следова­ло, что Оле Плёц раз навсегда со мной покончил.

Однако такого враждебного прощания — молчком — я не мог себе позволить даже и сейчас, ведь любой из них мог вернуться, а потому я сказал:

— У вас приготовлено что-нибудь на том берегу?