Куртхен (мне): что скажешь, малыш. Какую нам выбрать специальность. Раз уж без этого нельзя.

Гимпель: Никто вас, разумеется, не заставляет из­брать специальность. Другое дело — работать. Работать на острове обязан каждый. И за работой дело у нас не станет.

Куртхен: В акробатах тут поди не нуждаются? Ска­жем, силовые номера?

Гимпель (спускается со стола и расхаживает по ком­нате, заложив руки за спину): Вам еще многому предсто­ит поучиться. И многое уразуметь. (Задумчиво.) Жизнь на острове чревата для вас неожиданностями, которые, очевидно, будут приняты не беспрекословно. Вам, видимо, еще не известно, какая связь существует между работой и хлебом. Не важно, здесь, на острове, вам это втолкуют. Вы постигнете необходимость повиновения, а когда-ни­будь, смею надеяться, и радость ответственности. Все, что нам необходимо на этом острове, нами же и создано: зда­ния, инструменты, идеалы — даже идеалы. Мы — сообще­ство, островное сообщество, которое само определяет, что ему нужно. Готовность — вот чего мы от вас ждем.

Если вы готовы сообразоваться с законами этого ост­рова, для вас откроются новые возможности. Труднее все­го начало. (Останавливается перед Куртхеном, оглядыва­ет его с ног до головы, не спеша просовывает руку в кар­ман, нащупывает и осторожно вынимает ножик Куртхе- на, разглядывает его на ладони. Куртхен весь напрягает­ся.) Это твой ножик, верно? (Куртхен тянется за ножом, Гимпель убирает руку.) Тебе, конечно, известно предпи­сание: приносить с собой оружие строжайше запрещено. Кто по незнанию принес, должен безотлагательно сд^ть его в дирекцию, комната четвертая. (Пауза. Оба молча смотрят друг на друга. Гимпель передает Куртхену нож и отступает на шаг.) Ты спустишься вниз, сейчас же. Сдашь ножик в комнате четвертой и покажешь мне рас­писку. А теперь ступай. (Куртхен медлит, вертит нож в руках.) Ну что? Прикажешь рассказать дорогу?

Куртхен с ненавистью оглядывает Гимпеля, медленно к нему подходит, проходит мимо и оборачивается на по­роге.

Куртхен: Со мной вы нарветесь, предупреждаю для ясности, со мной это не пройдет.

Выходит из комнаты. Гимпель идет к окну и, широ­ко расставив ноги, наблюдает за Куртхеном до тех пор, пока тот не исчезает в здании дирекции, потом мне через плечо:

Гимпель: Главное, как видишь, начало, надо только на­чать. Да и для тебя, Зигги, я придумал начало. Что ты скажешь насчет библиотеки? Библиотеку надо заново при­вести в порядок, составить каталоги. Мне кажется, кни­гам будет с тобой хорошо.

Я: И это все?

Гимпель (пренебрежительным тоном): Ты мог бы, ко­нечно, работать в веничной мастерской. У нас изготов­ляются всевозможные веники.

Я: Я предпочел бы для начала веники.

Гимпель: Почему же?

Я: Сам не знаю. В данное время веники мне ближе.

Гимпель: Можешь еще поразмыслить. У нас дозволе­но менять место работы. Если хочешь, займись для нача­ла вениками, потом возьмешься за книги.

Дверь с силой отлетает. В комнату, размахивая разби­тыми очками, врывается тощий человек, его трясет с пе­репугу. Это доктор Корбюн. Тяжело дыша, останавливает­ся посреди комнаты, распространяя вокруг себя запах помады.

Гимпель: Милейший доктор Корбюн, опять с вамп что-то случилось?

Корбюн: Насилу вас нашел, господин директор! Необ­ходимо, чтобы вы были осведомлены о подобных проис­шествиях.

Директор Гимпель: На уроке государственного уст­ройства?

Корбюн: На уроке немецкого. Всегда и неизменно на уроках немецкого. Я задал тему для классного сочинения.

Гимпель (разглядывая очки): Разбиты?

Корбюн: У одного из учеников вдруг начались судоро­ги, и он свалился с парты. Оле Плёц. Я хотел оказать ему помощь, и тут поднялся бунт.

Гимпель: Оле Плёц.

Корбюн: Они запретили мне его трогать. Они угро­жали мне. Но не мог же я оставить его без помощи! И в этой суматохе — вот! (Показывает на очки.) Смахнули. Растоптали. И у меня все основания думать, что умыш­ленно.

Гимпель: Мы расследуем. Какую же тему вы им за­дали?

Корбюн: Тему сочинения? Самую отвлеченную, каж­дый мог писать что хочет: — «Лишь тот, кто способен по­виноваться, способен и приказывать».

Гимпель: Тема полезная.

Корбюн: Двое после урока сдали мне пустые тетради. Я направил их в дирекцию.

Гимпель: Я сейчас ими займусь. (Подает мне руку.) Скоро, Зигги, скоро ты напишешь свое первое сочинение. И ты с этим справишься лучше, я уверен. Итак, дай мне знать твое окончательное решение.

Я: Для начала веничная, это твердо.

Гимпель отнимает у меня руку, растопыривает паль­цы и внимательно их разглядывает.

Гимпель: Желаю, чтобы остров понравился тебе, как и ты ему.

Я: Там видно будет.

Оба уходят.

Я беру в зубы окурок, подхожу к окну и гляжу им вслед. Включаю радио. Выслушиваю сообщение об уров­не воды в Эльбе и в Везере. Потом выключаю радио и за­крываю окно. Ложусь на кровать, раскидываю ноги и за­кладываю руки под голову.

ГЛАВА XX

Расставание

Покамест я запер свою штрафную работу. Вот уже пять дней, как мои аккуратно сложенные в стопку темно­серые тетради лежат в железном шкафчике слева, шкаф­чик заперт на ключ, ключ спрятан в кожаный кошель, плоский кожаный кошель висит у меня на шнурке за пазухой и трется о грудь. Йозвиг в конце концов перестал справляться о моей работе, он не знает, закончил я ее или только прервал на время, а может, и не хочет знать, ток как в то утро, когда он, заглянув в глазок, удостоверился, что я не пишу, что стол мой опустел, а испещренный за­рубками табурет задвинут под стол, он, далеко откинув­шись назад и прибегая к помощи подбородка, притащцл ко мне в камеру целую башню белых картонок из-под обуви и, свалив эту ношу на опустевший стол, напомнил мне мое обещание помочь ему рассортировать его коллек­цию старых денег.

Итак, мы принялись сортировать, разглаживать и под­клеивать купюры, а также раскладывать их по картонкам, надписав каждую синим карандашом и наказав им энер­гичным шрифтом быть отныне тюремными камерами для целых эпох — периодов обращения тех или других ден­знаков,— а также для представленных на монетах и банкнотах властителей и банкиров, преимущественно с бородой, но неизменно с твердой уверенностью и твердой гарантией во взоре. Чтобы: уместись достояние Йозвига по части кайзеровской Германии, равно как и по Веймар­ской республике, а также за последние двенадцать лет, хватило картонок по одной на. каждый период, и только для купюр времен инфляции их понадобилось две с поло­виной. В благодарность за помощь Йозбиг презентовал мне пятьдесят миллионов.

Прошло пять дней, а я все еще не едал свою работу. Один только раз открыл шкафчик и вынул тетради, в так называемый «веселый» день, когда мне впервые раз­решили посещения и ко мне наведалась Хильке. До чего коротко она теперь стрижется. И какая неизбывная горечь в уголках ее губ. Как безучастен и тускл ее взгляд — буд­то тусклый день на ругбюльском побережье. Войдя, она приветствовала меня пакетиком сластей и слабым рукопо­жатием и опустилась на табурет с таким же вздохом, с каким обычно усаживалась наша мать, обвела мою камеру неторопливым взглядом и даже спросила, не изменилось ли тут что, ей, мол, кажется, будто изменилось. Я промол­чал, она вскинула на меня глаза и, должно быть почув­ствовав мое разочарование или недовольство, спросила, как подвигается штрафная работа, быть может, я уже от­дал ее и мне поставили балл?

Тогда-то я и отпер железный шкафчик, достал тетради и выложил всю стопку перед ней на стол. Хильке положи­ла на нее руку. Она расправила загнувшиеся кое-где уголки страниц. Мясистыми пальцами погладила этикетку и улыбнулась мне. Прошло немало времени, прежде чем она догадалась раскрыть тетрадь — причем даже не верх­нюю — и принялась читать, но не расслабившись, а в на­пряженной позе, словно собираясь мне в одолжение взять дробу. Она читала, наморщив лоб, и, только наткнувшись

на что-то знакомое, что ж у нее сохранилось в памяти, вдруг принялась увлеченно и беспорядочно припоминать подробности, подтверждая или просто повторяя вслух: — Ах да, чайки и гроза, как же, как же, день рождения доктора Бусбека, а это про Хольжсенов, обоих уже нет в живых, человек в алой мантии, еще бы, припоминаю, и как ты только не забыл все эти имена, да тут и худож­ник на дамбе, когда задувает норд-вест, ах, Асмус Асмус­сен, он ведь поселился в Глюзерупе, Аддина болезнь — ты и это не забыл, а вот и полдень на отмели и твой тайник в мельнице, нашей старой тележки уже и в помине нет, Хайни Бунье эмигрировал, и дались же тебе мои ноги, а вот и Окко Бродерсен, наш однорукий почтальон, он, кстати, вышел на пенсию, а уж ругбюльский полицей­ский — чего ты только о нем не знаешь... Но так ли это все было? Разве он иногда не рассказывал нам всякие истории? А вспомни наше сухое жаркое лето. И как мать возила нас гулять в тележке молочника. Она ведь бывала и другой. Вспомни, как художник, случалось, целыми дня­ми слова не проронит. И Ругбюль зимой, когда рвы замер­зают и на полях блестит изморозь, или осень, когда мы лежим в яблоневом саду и слушаем, как падают яблоки. И теплые вечера на дамбе, когда жужжат майские жуки... Я все это непременно прочитаю, Зигги, не сегодня, но совсем, совсем скоро.

Она вернула мне тетради и, пока я их записал, обеща­ла, что не только скоро опять цридет, но и вообще станет часто меня навещать, благо это уже возможно: она окон­чательно рассталась с Ругбюлем и еще сегодня собирается в отель «Фатерланд» договориться насчет мес^а кельнер­ши; там во второй половине дня выступает «Варьете», а вечерами играет «Трио Альстер» под управлением Адди. Хильке торопилась.

Пять дней, а я все не могу расстаться с моей штрафной работой. Временами, в тихие дождливые дни, когда из мастерских не доносилось ни звука, когда баркас не вы­гружал на берег психологов и ни пронзительные свистки, нй команды, ни беглый шаг не нарушали тишину, в такие дни мне подчас приходило в голову, что о моем существо­вании забыли. Мне казалось, будто на остров махнули ру­кой, бросили его на произвол судьбы, выдали на расправу чайкам и воронам, пой& наконец в один прекрасный день мне пришлось убедиться, что я тут не один и что кто-то, хоть и на расстоянии, за мной неотступно наблюдает.