Он облизал мясистые губы, поднял доску и открыл нижнюю часть дверцы.

— Моя сестра,— сказал он,— мы укроемся у моей сестры, муж ее в плавании.

— А тогда лучше б вам переждать первую заваруху,— посоветовал я. А он, расслышал за моими словами другой смысл.

— Так ты, значит, с нами? Друзей не оставляют.в беде! — Он поглядел в проход, ведущий вниз.— Итак,— спросил он,— заметано? В половине одиннадцатого! Тебе даже не придется открывать дверь, мы за тобой зайдем.

Что мог он подумать обо мне, который стоял перед ним в нерешительности, желая одного и вынуждаемый к дру­гому, не зная, на что решиться? С одной стороны, я пред­ставил себе наш общий побег: связанного по рукам и ногам Йозвига с кляпом во рту и нас — как, согнувшись, мы крадемся по коридорам, как напряженно прислушиваемся, стоя в укрытии мастерских, как короткими прыжками не­семся друг за дружкой к прибрежным ветлам; представил себе такой же собачий лай, какой внезапно услышал Фи­липп Неф, лай, который он в буквальном смысле слова задушил, и наши спотыкающиеся, хлюпающие шаги, пока не доберемся до фарватера и тихонько не. погрузимся в воду; как для шести пар глаз одновременно восходит луна и шесть голов плывут в растекающемся серебре — неболь­шие, неизвестные на Эльбе морские сферические буи, ко­торые держатся на воде наискось против течения и; искус­но используя его, направляются к Бланкенезе; и покалы­вание холода, и вскрик, и воздетые вверх руки, но нет, ни­какого крика, а только огни, близкие приветные огни Бланкенезе, и мерцающий берег, который видел, но так и не достиг Филипп Неф, а затем шесть хлюпающих по мелководью журавлиным шагом, постепенно выраста­ющих фигур — впечатление, будто они прошли по дну Эльбы.

С одной стороны, я представлял себе открывающуюся передо мной заманчивую перспективу, а с другой — виде­лись мне мои исписанные тетради, я взвешивал их на ла­дони, как взвешивали психологи, и под коварным взгля­дом Оле думал о заданной мне Корбюном теме, не только заданной, но, можно сказать, скроенной по мне. Мне пред­ставились мои начавшиеся радости, и мой начавшийся долг, и начатые открытия и признания; что ж, бросить все это незаконченным? Самый северный германский поли­цейский постовой, художник, мой брат Клаас, Асмус Асмуссен, Ютта — отнять у них единственный шанс рас­сказать о себе и оправдаться? Задернуть занавес, и пусть над моей равниной сгустится принудительная тьма? Оста­новиться на предыстории? Вправе ли я отречься от того, что отнюдь не добровольно мне навязалось. Разве, вско­лыхнув со всех сторон столько воспоминаний, я не обязан дождаться ответного эха?

— Нет, Оле,— сказал я,— ничего не выйдет. Нет! Мне очень жаль, но ничего не выйдет, я не могу попросту смо­таться. Не могу бросить щ>ю штрафную работу, пока еще нет.

Он снова захлопнул нижнюю половину дверцы и сказал:

— Слопали они тебя, твои радости исполненного дол­га. Ну и подавись ими!

— Пойми меня,— сказал я.

— Забирай тетради и проваливай! — зарычал он.

— Ты обязан меня понять,— не унимался я. А он, ух­мыляясь и с отвращением:

— Понять? Какого черта понимать, еели кто-то добро­вольно берется месить дерьмо? Забирай свои тетради, соп­ляк, и чтоб я тебя больше не видел!

— Подождите меня,—взмолился я.—Потом, позднее, и я к вам пристану.

— Срок остается сроком: нынче вечером,—отрубил Оле.

— Для меня это рано,— сказал я и добавил: — А вы поберегитесь Йозвига, что-то он, похоже, пронюхал. Се­годня он никому и ничему не верит.

— А это уж не твое собачье дело,— сказал он и взгля­дом приказал мне убраться подобру-поздорову, не мешать ему закрыть и верхнюю половину дверцы. Всячески умас­ливая его и виляя, я осведомился, как дела в библиотеке, но Оле Плёц запер дверцу изнутри, и с последними сло­вами я обратился уже к табличке «Выдача канцелярских принадлежностей». Итак, битва кончилась, но в чью лользу?

— Желаю удачи,— сказал я табличке.— Ни пуха ни пера вам нынче вечером! — Я пошел обратно, мне надо было уходить с тетрадями под мышкой и с пыльным, но доверху полным пузырьком чернил, которые гарантиро­вали мне продолжение штрафной работы. Уж если воз­можность бегства не отвлекла меня от моей задачи, то это не удастся никому и ничему. Мне надо было скорее вер­нуться к себе, я надавил плечом дверь и пошел прочь сквозь убийственный весенний шум, который директор Гимпель производил у себя в кабпнете. Сейчас он, долж­но быть, изображал возвращение с резвыми ветрами пере­летных птиц: скворцов, ласточек и аистов, правда, пока еще единичных аистов; его стараниями все это птичье во­инство, шумя и трепыхая крылами, носилось по зданию дирекции, но и директор не мог помешать тому, чтобы его версия наступающей весны не столкнулась с уже при­шедшей весенней песней, исполняемой множеством го­лосов.

Там, на воле, в прозрачном воздухе, на песчаной рав­нине, под неярким солнцем уже заявила о себе гамбург­ская весна. Капустная рассада требовала поливки. Разве­систые ветлы, тревожимые неуемным течением, отнюдь не давали убежища множеству скворцов. Небо приоделось водянистой синевой. Кочанный и листовой салат пышно взошли. Кишащие повсюду пснхологи распахнули свои пыльники. В мастерских и на огородах мои дружки вы­нуждены были открыть для себя преимущество труда; покуривая и изнывая от праздного наблюдения, рядом сто­яли надзиратели.

Нет, эта пожаловавшая к нам весца нисколько не на­поминала весну Гимпеля, не будила во мне теплых чувств; проходя по площади и направляясь к себе, я не испыты­вал ни малейшего желания наблюдать эту весну за ее на­пористой или кропотливой работой. Я бежал, зажав тет­ради под мышкой, зажав пузырек в кулаке. Некоторые надзиратели, конечно, подозрительно на меня поглядыва­ли, но так как я устремился не к берегу, а исчез в укреп­ленной части жилого квартала, то они меня не тронули.

Последовав за мной, они только зря потеряли бы время я силы, им пришлось бы увидеть, как некто в форме труд­новоспитуемого большими прыжками взлетел по лестни­це и остановился в растерянности у пустой надзиратель­ской, заглянул во все коридоры и в нетерпении принялся звать, звать надзирателя, чтобы тот поскорее посадил его под замок, а затем они стали бы свидетелями того, как па­рень, подлежащий исправлению, вошел в холодную ка­морку и стал в простоте душевной напрасно искать ключ, а не найдя его, сел на грязный вертящийся стул и при­нялся ждать.

Я ждал Карла Йозвига. Чтобы чем-нибудь заняться, я исследовал содержимое письменного стола, но не нашел ничего, кроме пятнадцати биллионов инфляционными деньгами, которые наш любимый надзиратель собирал вместе с другими обесцененными купюрами. Я также на­шел сморщенный бутерброд с сыром, за долгие годы заб­вения превратившийся в окаменелость. Развлечения ради я изучил таблицу с главнейшими телефонными номера­ми: западный флигель, восточный флигель, директор Гим­пель, вещевой склад, контору, сигнал тревоги Зазвонит ли этой ночью сигнал тревоги? «Мастерские I—IV,—чи­тал я дальше,— садоводство, финансово-хозяйственная часть, больница и кухня».

Карл Йозвиг все не появлялся. Я повесил таблицу на место, снял со стены календарь, чтобы скоротать время за чтением памятных сентенций, и принялся его листать в обратном порядке — через осень и лето добрался до вес­ны и, уже наскучив этим занятием, неожиданно наткнул­ся на первый рисунок: огромный, чрезмерно мускулистый человек, стоя по щиколотки в воде, орошал остров. Я пе­ревернул листок, но следующий был украшен еще более сомнительным рисунком, оскорблявшим также и эстетиче­ское чувство: из натужно выпяченного зада поднимались в воздух болезненные, можно сказать рахитичные, ноты, а подпись гласила: «Авторский концерт Гимпеля № 1». В полной растерянности обратился я к следующему дню, субботе: здесь дымовая труба, ухмыляясь, склонилась пе­ред ведущей в хлев замшелой дверью. Я стал листать день за днем: каждый день был ознаменован рисунком, надру- гательской надписью и циничным приветствием, весь ме­сяц был испакощен, испохаблен всевозможным графиче- скпм непотребством, оскорбляющим чувство приличия. И во всем этом угадывалась рука Оле Плёца. Мне не при­шлось долго гадать, чтобы установить автора всего этого свинства, и я понял, что он оставил свои шедевры надзи­рателям в качестве памятных подарков. Карл Йозвиг тоже обойден не был.

Признаюсь, я испугался, перелистав этот испакощен­ный, пусть и талантливо испакощенный, календарь. Убе­дившись, что никто меня не видел, я повесил его на стен­ку со всеми его мерзостями. Удастся ли Оле его побег? Удастся ли и остальным поладить с Эльбой? Все запом­нившиеся мне рассказы, запомнившиеся неумышленно, случайно, начинались скверно и скверно кончались. Все решительно.

Карл Йозвиг не приходил. Я вытащил сигареты, но тут же снова спрятал, так как в стеклянной каморке не было отдушины. А затем достал из другой штанины сложенные вместе листы Макенрота, разгладил и первым делом по­смотрел на обращение: как он меня титулует? «Глубоко­уважаемый господин Йепсен», «Милый Зигги» или же, сохраняя оттенок интимности, но не исключая и дистан­цию, «Милый Зигги Йепсен»? Но обращения не было. То, что Макенрот мне подбросил, представляло не что иное, как часть его будущей дипломной — набросок, как он сам его аттестовал. Заглавие, однако, не оставляло сомнений: «Искусство и преступление на опыте Зигги Й.» Все под­черкнуто. Читать? Или не читать? Но я уже заинтересо­вался. «А. Положительные влияния. 1. Художник Люд­виг Нансен, краткий очерк». Стоит ли читать дальше? «Поскольку как активное, так и пассивное влияние, кото­рое Макс Лвдвиг Нансен оказал на исследуемого, несо­мненно, перевешивает влияние семьи и школы, нам для понимания их взаимоотношений кажется важным пред­послать дальнейшему некоторые данные как из личной, так и из творческой биографии художника. Эти данные мы заимствуем главным образом из его автобиографии «Жадность глаза» (Цюрих, 1952) и «Книги друзей» (Гам­бург, 1955), а также монографии «Говорящие краски» Тео Бусбека (Гамбург, 1951). Если не прямо и непосредст­венно, то хотя бы косвенно они вводят нас в понимание представленных ниже взаимоотношений между исследу­емым и художником».

Я поднял голову, послушал и сунул в зубы сигарету. Я ощущал какую-то слабую тревогу, горячую тяжесть в висках и подергивание в правой ноге. Исследуе­мый—ну, да ладно! Был ли он волной, а я лодкой? «Го­ворящие краски» вышли только в 1952 году — не мешало бы ему это знать.

Вольфганг Макенрот писал: «Макс Людвиг Нансен ро­дился в Глюзерупе, в семье фризского крестьянина, сре­ди ландшафта, который ему в дальнейшем довелось твор­чески открыть и явить миру. Уже в деревенской школе начал он рисовать, лепить и писать красками. Ремеслу учился на мебельной фабрике в Итцехо, где и получил ква­лификацию резчика по дереву, и в этом же городе изучал рисунок в профессиональной школе. По завершении про­фессиональной выучки работал на различных мебельных фабриках на юге и западе Германии, одновременно про­должая учебу в вечерних классах. Усердный посетитель музеев, он пополнял в них свое художественное образова­ние. Во время одиноких странствий рисовал и писал аква­релью горные пейзажи. Зимой писал этюды с обнаженно­го тела и с головы. С чувством собственного достоинства и сознанием своей правоты принимал он отказы устроите­лей выставок, отвергавших его первые работы, равно как и отказ, который встретила его попытка поступить в ака­демию. По свидетельству Бусбека, бесконечные возвраты картин вызвали у Нансена решение оставить работу пре­подавателя в ремесленном училище и стать вольным ху­дожником. Поездки во Флоренцию, Вену, Париж и Ко­пенгаген неизменно кончались исполненным разочарова­ния возвращением в родительский двор. Одиночество Нап­оена и особая его тяга к природе привели к тому, что он чувствовал «свою неприкаянность в оживленных центрах искусства». По собственному признанию, Нансен нуждал­ся в единении с природой, которая была для него неис­черпаемым источником творческих подобий. С озлобле­нием и упрямством, а также не без преувеличенного пред­ставления о собственной непогрешимости принимал он постоянные возвраты своих картин, которые Бусбек опре­деляет как «эпические повествования о ландшафте в кра­сках», уже и в ранние годы его творчества содержавшие тот фантастический и легендарный реквизит, какой он на­ходил в природе. Во время одного иэ своих странствий по взморью встретил он певицу Дитте Гозебрух, свою буду­щую спутницу, которая помогла ему перенести годы нуж­ды и непризнания.

Какое-то время молодая чета проживала в Дрездене, в Берлине и Кёльне; крайняя бедность — отчасти последст­вие его художественной самобытности и желания идти своим путем в искусстве — вынуждала Макса Людвига Нансена то и дело возвращаться в Глюзеруп.

В 1914 году журнал «Мы» напечатал репродукции не­которых его гравюр по дереву — гротески и фольклорные мотивы северной отчизны. Серия «Мое море» была вы­ставлена в галерее Бусбека. Когда началась война, Нан­сен явилоя добровольно и, узнав, что по состоянию здо­ровья освобожден от военной службы, заперся от огорче­ния в своей глюзерупской мастерской. За этот период на­писан им цикл «Фома неверный посещает Хузум».

После первой общей экспозиции работ Нансена в Ган­новере Людвиг фон Гольц написал статью о его рисунках, а вслед эа статьей иэдал альбом цветных литографий под общим заглавием «Знакомство с прибоем». В Берлине кар­тин его по-прежнему не признавали. Союз живописцев в Йене под названием.«Утро» предложил Нансену стать его членом. Нансен выразил было согласие, но тут же взял его обратно, так как за короткое пребывание в Йене уз­нал, что президент общества — один из ведущих пацифи­стов и приверженец французских импрессионистов. Серия «На севере богатый урожай» была показана на зимней выставке в Мюнхене, а серия «Осень на болотах» была принята на выставку в Карлсруэ. Несколько лет подряд Нансен проводил жаркие летние месяцы в одиночестве на Халлигенских островах; здесь им был создан ряд акваре­лей из мира сказок и духов, посвященных стихийным си­лам природы и фантастическим существам. Вместе с же­ной вступил в националистское движение, но покинул его, узнав, что так называемая «верхушка» практикует в своей среде гомосексуализм.

На выставке в Базеле Нансен без объяснения причин изрезал свою картину «Торфяные челны». В 1928 году Геттингенский университет присвоил ему звании доктора honoris causa, и в этом же году нью-йоркский Музей со­временного искусства приобрел его картину «Восстание подсолнухов».

Макс Людвиг Нансен стал в Берлине притчей во язы- цех благодаря нескольким объявлениям, в которых ра­зыскивал юного грабителя, пырнувшего его ненароком но­жом и повредившего ему легкое. Художник просил граби­теля о личной встрече, с тем чтобы его усыновить. После приобретения Блеекенварфа Нансены уже почти не поки­дали свое сельское убежище. Гольц называет Нансена «не­навистником городов», художник, по его словам, видит в них «сочетание желтого разложения с бесплодным интел­лектуализмом». В Блеекенварфе создан его цикл «Расска­зы старого ветряка на морском побережье». Хоть владелец крупнейшего магазина произведений искусства влиятель­ный Мальтезиус предлагал ему за эту серию такую сум­му, какой Нансен еще не получал, покупка не состоялась. Как Мальтезиус в свое время заставил молодого худож­ника безуспешно ждать ответа в течение четырех часов, так и Нансен заставил Мальтезиуса ждать те же четыре часа, не удостоивая его ответом. Если поначалу художник приветствовал события 1933 года, то уже год спустя он отклонил предложение возглавить Имперский институт пластических искусств, послав телеграмму, которую мно­гократно цитировали в художественных кругах: «Благо­дарю за почетное назначение тчк страдаю аллергией цве­та тчк коричневый заведомо провоцирует болезнь тчк с сожалением и преданностью Нансен художник». Вскорб после этого он был лишен звания члена Прусской акаде­мии художеств, а также изгнан из Имперской палаты изо­бразительных искусств. Под впечатлением от конфиска­ции свыше восьмисот его картин, приобретенных герман­скими музеями, Макс Людвиг Нансен вышел из национал- социалистской партии, куда вступил всего на два года позже, чем Гитлер. Вместе с Тео Бусбеком он опублико­вал трактат «Цвет и оппозиция» (Цюрих, 1938). Когда его потребовали в Берлин для объяснений, он отказался ехать, сославшись на свою незаменимость, ему, мол, необходимо написать заново по крайней мере часть конфискованных картин. Ругбюльскому полицейскому было приказано по возможности регистрировать иностранных посетителей, появляющихся в Блеекенварфе. По словам Гольца, неза­долго до войны Нансен написал несколько картин, кото­рыми художник раз и навсегда доказал, что большое ис­кусство зачастую является своего рода местью миру: то,