Да, А теперь надевай повязку: весь фольксштурм у нас занимает позицию.

Итак, Хиннерк Тимсен надел повязку на рукав своей шафранно-желтой куртки, причем сделал это не как-ни­будь, а со всем возможным рвением: то ему казалось, она сидит слишком высоко, то слишком низко, и, когда он наконец остался доволен, я накрепко двумя англий­скими булавками пристегнул повязку, которая одна толь­ко и указывала, что он солдат. Тем не менее перепробо­вавший столько профессий грузный мужчина еще раз пе­ред зеркалом проверил, как сидит повязка, а затем стал помогать отцу делить оружие на четыре кучи, при этом он маленькими глотками отпивал чай, налитый ему моей сестрой. Чай ему, должно быть, пришелся не по вкусу* А когда я упомянул про английскую бронемашину, заско­чившую к нам на школьный двор, Хиннерк Тимсен не­медля вышел с фаустпатроном на крыльцо, чтобы навес­ти порядок, впрочем, он тут же вернулся, успокоительно помахивая рукой.

— Все тихо, спокойно,— сказал он и сел рядом с от­цом на кухонную скамью. Мужчины ждали. Оба помал­кивали. Да и о чем, собственно, толковать, когда все ре­шено, никакой неясности между ними не оставалось, что касается доноса Бультйоганна, то инспектор плотин сам; его забрал обратно — после беседы при участии ругбюль- ского полицейского. Я стоял у окна и держал под наб­людением луг: кто явится первый? Выходит, фольксштурм займет позицию у нас.

Первым явился художник; я видел, как он прибли­жался по лугу в длинном своем синем плаще и в шляпе, глубоко засунув руки в карцаны.

— Дядя Нансен идет,— сообщил я, на что отец;

— Пора бы.

— Зачем,— понизив голос, спросил Тимсен,— зачем ты вообще его позвал, Йенс? Сейчас, когда, возможно, все решится?

— Именно потому,— ответил отец.— Сейчас, когда, возможно, все решится, я хочу, чтобы он был поблизос­ти; это лучше, Хиннерк, уж поверь мне.

— Ты, значит, считаешь, что можешь на него поло­житься?

— В том-то и штука,— сказал отец,— если б я на него полагался, мне незачем было бы держать его при себе.— Он встал и взглянул в окно на художника, кото­рый, однако^ явился не один и не первым, а вовсе задер­жался у таблички «Ругбюльский полицейский пост» и стал махать в сторону усадьбы Зёльринг, подождал и еще раз, но уже спокойнее помахал рукой и под конец сделал несколько шагов навстречу птичьему смотрителю Коль- шмидту. Рукопожатие. Торопливые перекрестные вопро­сы. Колынмидт что-то ему доказывал, раскрыв ладони, пытался в чем-то убедить или хотя бы добиться его согла­сия, а художник, видимо, колебался; слушая Колыпмидта, он взял его под руку, повел к нашему дому и потянул за собой вверх по ступенькам. Как только их шаркающие шаги послышались в прихожей, ругбюльский полицей­ский приготовился к встрече, попросту скажем: занял по­зицию. Выпрямдвшись во весь рост и слегка расставив ноги, то есть твердо, непринужденно, но не слишком не­принужденно стал он посреди кухни, тем самым сразу присвоив себе авторитет, который причитался ему как инструктору в вечерние часы и нынешнему командиру отделения так называемого фольксштурма. Тимсену, ко­торый намеревался свернуть сигарету, он резко заметил:

— Здесь не курят.

Отец, стало быть, поджидал обоих мужчин в позе, ко­торая казалась ему наиболее соответствующей данной ми­нуте, и так ответил на их приветствие, что не оставалось сомнений насчет того, кто первый должен кого приветст­вовать. Затем, указав им на кухонную скамью, произнес:

— Садитесь вон туда, к Хиннерку,— и, когда мужчи­ны сели, расслабился, подошел к столу и положил руку на ложе трофейной итальянской винтовки. Погладил ложе. И добился-таки того, что все трое мужчин выжида­юще и молча вскинули на него глаза, однако первым за­говорил все же не он. Первым заговорил худосочный пти­чий смотритель Колыпмидт; зажатый с двух сторон, он вдруг высвободился, высунулся вперед и вполне члено­раздельно произнес:

— Ерунда, это же ерунда, то, что мы здесь делаем. Они стоят на Эльбе, они в Лауенбурге, они уже в Ренд- сбурге, может быть, их головные части уже здесь. Все сда­ются, только мы одни, только мы здесь должны начинать сначала. Остановить их такими вот хлопушками. Голыми руками. Если б был хоть какой-то смысл, но ведь это же бессмысленно, это же просто ерунда!

Колыпмидт возмущенно осел на место, вытащил из нагрудного кармана свою коротенькую, обмотанную чер­ной изоляционной лентой трубку и сунул в рот.

— Здесь не курят,— остановил его отец и приготовил­ся ответить, но его опередил Хиннерк Тимсен, хозяин «Горизонта»; невзирая на множество взлетов, закончен­ный неудачник, он не считал сопротивление бесполезным: вот именно сейчас, когда все идет к концу, именно сей­час и надо продолжать бороться, это долг каждого перед самим собой; пока все идет хорошо, легко быть стойким, а ты покажи свою стойкость тогда, когда успех сомните­лен; кроме того, он лично никогда ни в чем не отступал без борьбы, а кто говорит, что все потеряно, можно, в кон­це концов, подать пример и заставить врага, уж навер­няка можно заставить его призадуматься и неожиданным ожесточенным сопротивлением, не обязательно, чтоб оно длилось вечно, но попытаться все-таки следует.

Поскольку они уже непрошенно начали выкладывать свое мнение, отец после этого заявления намеренно про­молчал и так уставился на Макса Людвига Нансена, что тот не мог не почувствовать: ну, теперь твой черед ска­зать свое слово. И художник ни секунды не колебался. Он сказал:

— Зачем же дома, мы можем ждать и на воле,— а больше ничего не сказал, и, даже когда отец попросил его выразиться определеннее, он ограничился сказанным, не находя нужным крутить вокруг да около своей позиции..

А ругбюльский полицейский? Ему тоже, естественно, надлежало высказаться, oi него зависело если не все, то, во всяком случае, многое, однако он не спешил, должно быть, выуживал из отдельных высказываний положитель­ные и отрицательные пункты, плюсы и минусы и наконец подвел черту и подбил итог. Так или иначе, с тяжеловес­ной медлительностью пораскинув умом, он объявил, что имеется приказ, что приказы даются не зря, а должны выполняться, причем не рассуждая, и что в данном слу­чае приказ гласит: охранять дорогу.

— Соответственно,— сказал он,— мы возьмем на себя охрану дороги, причем немедля, так что у кого еще нет нарукавной повязки, пусть возьмет, после чего мы зай­мем позицию.

Вот с какими речами фольксштурм у нас занимал по­зицию. И поскольку отцу и художнику сообща предстоя­ло охранять нашу хоть и не магистральную и навряд ли жизненно важную, однако все же проезжую дорогу, в моем представлении возникли неизбежные картины: сы­рой окоп, не так ли, по грудь глубиной и рассчитанный на четверых, с южного края насыпь, по которой хлещут пули или, может, поначалу хлестали, ибо после множест­ва отбитых атак над убогим валом вырос другой вал, как легко догадаться, вал бездыханных трупов, откуда к небу торчат руки с судорожно скрюченными пальцами, а вда­леке там и сям по лугу рассеяны бесчисленные танки с искореженными гусеницами и взорванными башнями, с десяток все еще тихо дымятся, скрывая от глаз до удив­ления скудные остатки сбитых самолетов, которые, па­дая, протаранили топкую торфянистую землю и ушли $ грунт по меньшей мере до сидения пилота; я видел так­же и себя в роли подносчика цатронов, подносчика пищи, подносчика воды, и так же, как у защитников дороги, на голове у меня была свежая марлевая повязка, наложен­ная, возможно, руками Хильке. Представления! Представ­ления в духе игры в индейцев!

Да и как было их отогнать, когда вокруг надевали на­рукавные повязки, распределяли оружие и намечалось места, где английские танки и бронемашины наткнутся, так сказать, на железный заслон. Место наметили под мельницей — под моей мельницей; с насыпного холма, в котором собирались окопаться, дорога просматривалась до самого Хузумского шоссе, оттуда можно было также ох­ранять старый шлюз, кроме того, луг Хольмсена пред­ставлял достаточный простор для скопления подбитых танков и самолетов. Мужчины перекинули через плечо карабины, взяли на плечо фаустпатроны, подхватили ящики с патронами и ручными-гранатами и двинулись той особой походкой, какую только и позволяла тяжесть ору­жия, стало быть, двинулись трусцой из кухни и — с бы­стро начавшими подгибаться коленками — вниз к кирпич­ной дорожке, я трусил сзади, меж тем как Хильке из сво­ей комнаты, а мать из спальни следили за выступлением, следили с живейпщм участием. Поскольку все другие шли нагруженные и навьюченные и не могли помахать на прощание, я за всех помахал женщинам, на что Хильке мне лишь погрозила, а мать вообще не ответила. Так наш фольксштурм занял позицию.

Перед самой мельницей принялись за рытье окопа, по­сле того как я притащил две лопаты; получилась яма по грудь глубиной и тем не менее без грунтовой воды — что у нас кое-что да значит,— а уже в яме вырыли несколько горизонтальных углублений, туда сложили ручные гра­наты и патроны, а также сунули несколько фаустпатро­нов. Было очень любопытно наблюдать всех четверых за работой: Хиннерк Тимсен, тот все время, хоть и невнят­

но, что-то насвистывал, и для каждого у него была при­пасена ободряющая улыбка; птичий смотритель Коль- шмидт открыто выражал свое возмущение и мастерски, не замолкая ни на минуту, на протяжении всей работы ру­гался, причем для некоторых ругательств находил очень эффектные вариации; Макс Людвиг Нансен с каменным лицом неукоснительно выполнял все, что приказывал отец, и, по-видимому, решил изъясняться только жестами; и, наконец, ругбюльский полицейский, в котором сторонник наблюдатель тотчас бы признал главное лицо по тому, как он размышлял, прикидывал, поправлял, будь то при за­сыпке невысокого, но широкого вала, будь то при провер- кё поля обстрела; в самом деле, казалось, если что и за­ботило сейчас отца, то единственно позиция под мельни­цей, ее устройство, ее маскировка. За три, самое большее четыре часа эти столь различные характеры все же су­мели построить трудноразличимую, господствующую над дорогой позицию, легко обороняемую с трех сторон — лишь к Северному морю позиция была открыта и неза- щищена, но, поскольку оттуда никакого десанта не ожи­далось, решили этим пренебречь. А с воздуха? После того как невысокие валы обложили кусками дерна, окоп в тени мельницы скорее всего должен был производить с возду­ха впечатление несколько большей, чем обычно, но впол­не мирной коровьей лепешки. Так как все необходимые рекогносцировки и проверки извне дали удовлетворитель­ный результат, мужчины, помогая друг другу, в конце концов спустились в окоп, установили карабины и три фаустпатрона на бруствер и в полной боевой готовности стали напряженно наблюдать за дорогой, которая про­сматривалась до самого Хузумского шоссе.

Дважды меня отсылали и дважды я возвращался, но после третьего предупреждения, которое отец произнес негромко и со зловещим спокойствием, я знал, чего мне ждать, если вернусь еще раз, и потому удалился, сбивая головки одуванчиков, в сторону дамбы, там сделал крюк, незамеченный нашим фольксштурмом, прокрался обрат­но к мельнице и сразу же залез в купол, в свой тайник, втянув наверх лестницу, чтобы никто не мог за мной туда забраться.

Показалось там уже что-нибудь? Может, я что-то про­пустил? Я выдернул картон из рамы, бросился на свое ложе, насторожил уши и посмотрел сперва вниз на по­зицию — вся команда была еще в полном составе,— а по­том на переливающуюся гудронированную ленту Хузум- ского шоссе. Что-то там катилось, что-то там везли и под­талкивали — нагруженную доверху ручную тележку, а во­круг, будто охраняя тележку, шло человек шесть мужчин. Ни бронемашины. Ни танка. И со стороны Глюзерупа — ничего, да и Северное море, которое я на всякий случай тоже обвел взглядом, было чисто до самого горизонта. Ни один вражеский самолет не перепутал школьный двор с артиллерийским парком. На Рипенском кладбище ничто не шевелилось. Итак, всего-навсего ручная тележка, ма­лоинтересная цель для четырех занявших оборону муж­чин и недостаточный повод для того, чтобы развязать искусственную бурю.

Меня е1це тогда удивило, что наш фольксштурм не догадался поставить кого-нибудь наблюдателем на мель­ницу, но, раз уж они это прошляпили, я счел себя, пусть непрошенно и без разрешения, их дередовым особым на­блюдателем, действующим в известной мере по собствен­ному почину; в конце концов, приносить пользу можно и без разрешения, а я, будь что будет, все же крикну им сверху все разведданные о танке или бронемашине, но, как назло, ничего не показывалось, ни на переднем плане, ни на далеко просматривающемся заднем. Трудно даже поверить, но ничего не показывалось, по чему стоило бы открыть огонь. Решительно ничего на горизонте. Это ус­тановили и мужчины подо мной внизу, ибо, простояв о полчаса в напряженной и бесплодной боевой готовности, они посовещались, пришли, наверно, к заключению, что сторожить пустой^ горизонт не обязательно всем, и, бы­стро договорившись, маленькое подразделение разбилось на два еще меньших: теперь только двое мужчин впива­лись глазами в горизонт, тогда как двое других, назовем их подвахтенными, сев на дно ямы, дремали, набирались сил и тому подобное. Мне было с самого начала ясно, что отец и художник будут вместе стоять, на посту, а сменят их Тимсен и птичий смотритель. Они ждали. Ждали пе­ред своими карабинами и фаустпатронами. Если б под­стриженные шаром кусты со стороны Зельринга вдруг двинулись на нас, я мог бы поднять сигнал тревоги, но кусты не двигались. Или если б живая изгородь боярыш­ника в Рипене внезапно легла на землю. Или если б я увидел, что на нас катится украшенная березовыми вет­ками лавина «тигров» и «пантер» невиданной породы! Нет, приходилось ждать. Ничего определенного я не за­мышлял, разве что хотел скоротать время, когда начал собирать жесткие треугольные кусочки замазки и мелкие осколки стекла. Набралась целая куча, и тут я на про­бу сверху уронил кусочек замазки на позицию фолькс- штурма, он попал Хиннерку Тимсену в затылок. Тимсен, правда, не подумал, что его ранило, но решил, что это его ущипнул Колыпмидт, и так энергично толкнул сво­его ничего не подозревающего соседа, что тот едва не повалился на бок. До меня донеслась короткая перепалка, и отцу — вероятно, он сослался на серьезность положе­ния — пришлось улаживать ссору. Они уже предлагали друг другу табачок.

Я выставил вперед руку, разжал кулак, тут же убрал руку и видел, как осколок стекла, подтверждая все за­коны падения, поблескивая* полетел вниз, в окоп, и, чего я вовсе не предвидел, угодил прямо в табакерку Тимсе­на, из которой Колыпмидт как раз собирался набить себе трубку. Птичий смотритель с удивлением извлек осколок, вылупил на него глаза, как будто на осколок упавшего метеорита, поднес его к глазу наподобие монокля, чтобы взглянуть на почти застывшие в небе облачка, и наконец передал его Хиннерку Тимсену, который, покачивая го­ловой, выкинул стекло из окопа.

Я уже решил было высыпать целую пригоршню за­мазки и стекла на наш фольксштурм, на сей раз на отца, но мне так и не пришлось осуществить свое намерение, потому что вдали показалась какая-то фигура.

Кто-то вприпрыжку проскочил мимо шлюза, прошел вдоль рва, круто повернул и, ничего не подозревая, по­бежал прямо к позиции: Хильке! Ничего не подозревая? Хильке несла корзину и термос, она взмахивала корзи­ной, которую держала в правой руке, и термосом, кото­рый держала в левой, как булавами, и каждый маленький взмах увлекал ее вперед, вверх по заросшей мельничной дороге, через насыщенно зеленую насыпь, все ближе к позиции. Если бы это от м;еня зависело, я накормил бы мужчин раньше, но Хильке почему-то задержалась, она только сейчас передала корзину и термос в окоп, хотела

и сама туда спрыгнуть, но отец не позволил, и Хильке уселась на трухлявую крестовину, предоставляя фолькс- штурму есть и пить. Они ели бутерброды и пили чай; ругбюльский полицейский пожелал узнать, чем и доста­точно ли густо намазаны его бутерброды, поэтому он един­ственный из всех раскрыл свои бутерброды, посмотрел, что там, и явно без удовольствия принялся уничтожать свою порцию. Хиннерк Тимсен неприметными и, одна­ко, всем понятными знаками счел нужным предложить сестре спуститься к нему в окоп, но она, видимо, разгадав его намерения, улыбаясь, покачала головой. Художник не стал есть, только выпил чаю и закурил, прислонившись особняком к земляной стенке. Колыпмидт сидя жевал и, даже жуя, продолжал выражать свое возмущение. Во время еды лишь один человек по-прежнему не забывал осматривать горизонт — мой отец.

Равнодушно смотреть сверху, как они закусывают, было свыше моих сил, я мигом спустился вниз и так не­ожиданно перед ними вынырнул,* что Хильке, испугав­шись, дважды сплюнула, а хозяин гостиницы сказал:

— Мальчонок-то, глядите, как поесть, так он тут как тут. Откуда ты вдруг взялся?

— Оттуда,—сказал я, неопределенно мотнув головой в сторону дамбы.

— На крыльях, что ли?

— На крыльях,— ответил я. После чего мне налили чаю, и я пил из крышки термоса и ел бутерброды, от ко­торых отказался художник, и те, что не доел птичий смот­ритель, я тоже с удовольствием съел, потому что у него хлеб был намазан домашней ливерной колбасой. Отец не возражал против того, чтобы я с ними ел и слушал какое- то время их разговоры. А говорили они как фольксштурми- сты о типе танков, которые надо подпускать совсем близ­ко, о уязвимом месте у выхлопной трубы, говорили о ви­дах на ночь — туман и заморозки,— разговор зашел так­же о карманных фонариках и о том, как беречь бата­рейки.

Только художник не участвовал в разговоре, как-то само собой он заступил на пост, а трое других уселись на дно окопа и стали думать, чего же им не хватает. Ну ко­нечно же, карт, вот чего им не хватало, неужели ни у, кого нет с собой карт? У Тимсена в куртке оказалась ста­рая колода, карты входили в его «реквизит» еще с того времени, когда он в своей шикарной гостинице отпугивал посетителей фокусами.

— Нате, кто первый сдает?

Художник не спускал глаз с горизонта, а позади него, сперва рассеянно и то й дело прислушиваясь, затем все больше увлекаясь и все беспечнее остальные принялись убивать время за партией в скат; тут и казнились, и пере­считывали, и доказывали: «Если бы не ты, я пошел бы, ft тогда обе последние взятки...», уж как водится.

Отец дважды подряд играл простые бубны и дважды Подряд проиграл, зато птичий смотритель Колыпмидт, не рмея на руках трех валетов, дважды благополучно набрал гранд почти помимо своего желания, кстати, выигрыш, казалось, его взбесил, редко приходилось мне видеть иг­рока, столь мрачно встречавшего каждый свой выигрыш: возмущению Колыпмидта, чтобы разрастись, требовался Ззроигрыш, а ему, как нарочно, ужасно везло.

— Опять ерунда,— цедил он и сразу открывал карты. Несмотря на все уловки, которыми Хиннерк Тимсен буд­то бы владел и во сне, он оказался посредственным игро­ком. Во всяком случае, игра настолько их занимала, что если они еще и помнили о неприятеле, то обо мне забыли Совершенно: ни один не отправил меня домой, и я так и fee увидел действия, которое произвела бы пригоршня за­твердевших кусочков замазки и осколков стекла, сброшен­ная с высоты мельничного купола.

Наконец, уже под вечер, появились самолеты, несколь­ко «спитфайров» и «мустангов», завернувших из Фленс- бурга или Шлезвига, чтобы на бреющем полете пронес­тись над нами и исчезнуть над Северным морем. Их еще даже видно не было, как Тимсен открыл огонь из своего итальянского трофейного карабина, «огонь по площадям», как он позднее объяснил в свое оправдание. Над самыми макушками деревьев, как сорокопуты, неслись они на нас, гул моторов становился все настойчивее, все жестче и решительнее, и вот они уже проскочили над нашей шко­дой, снизились, должны были запутаться в скособоченной От ветра живой изгороди Хольмсенварфа и все же не за­путались, взмыли кверху, но теперь-то все пошли jtta посадку, тени их стали больше и медлительнее, они #вно шли на посадку и вдруг все же передумали, вероят­но, потому что все фольксштурмисты на позиции откры­ли огонь, даже Колыпмидт, птичий смотритель Коль- шмидт в особенности. Они заряжали и палили, не успевая прицелиться в мчащиеся мишени.

И художник тоже? Да, художник Макс Людвиг Нан­сен тоже стрелял, иногда по самолетам, но, случалось — видимо, он слишком поспешно дергал спусковой крю­чок,— по мельничному пруду, тогда там поднималось не­сколько тонких фонтанчиков, а из опоясывающих пруд камышей с паническим хлопаньем взлетали дикие утки и, вытянув негнущиеся шеи, пролетали над позицией. Само­леты не отвечали на огонь, по всей вероятности, они сбро­сили свой бомбовый груз, а может, впрочем, не берусь это утверждать, просто не заметили нашего огня, хотя Тимсен готов был поклясться, что одну машину, как он выразил­ся, «прошил» насквозь. Дамба, неужели они ринутся со своими машинами на дамбу, и Северное море хлынет в пролом? Нет, они проскочили над самой дамбой, достигли моря, темными черточками помчались к горизонту, стя­нулись в точки, скрылись из виду. Фольксштурм мог по­ставить винтовки на предохранители.

Мало-помалу мужчины заговорили о только что пере­житом, а я собрал тем временем пустые патронные гиль- вы, пересчитал их и удивился количеству — я не слышал столько выстрелов. Фольксштурмисты в данном случае придерживались одного мнения: надо было массировать огонь, всем бить по одному самолету, вот следующий раз уж мы не упустим... и после такого легко достигнутого единодушия и по прошествии нескольких минут, когда все четверо стояли на страже, внимание снова начало ослабевать, карты собрали, очистили от земли, распря­мили, и стоило Тимсену похвастаться: «Был мой ход, и на этот раз я уж вас бы расчихвостил», как они, желая, ви­димо, поймать его на слове, уселись на хорошо утрамбо­ванное дно ямы и сдали карты.

— Ты ведь постоишь? — спросил отец, на что худож­ник, махнув рукой:

— Сидите, сидите.

Я сел возле художника на укрытый дерном вал; за­говорить с ним я не решался, только следил за его взгля­дом, устремленным на эту землю, которую он так часто писал: насыщенный зеленый и пылающий красный уса­дебных строений; мы вместе просматривали дороги и об­саженное дикими яблонями шоссе, одновременно обнару­жили вдалеке всадника — художник кивнул, когда я ука­зал в ту сторону рукой,— не прозевали мы и грузовик, который, поднимая клубы пыли, ехал по песчаной дороге к поместью Зельринг. Я старался следовать за взглядом художника, по его примеру непрерывно поворачивался, порой и он обращал мое внимание на что-нибудь, заме­ченное мною одновременно с ним, и тогда я кивал. Но Хильке я увидел первый: она шла от «Горизонта», на­правляясь по гребню дамбы домой, и покручивала в воз­духе пустым термосом. В Блеекенварфе все было тихо. Зато в Хольмсенварфе старик Хольмсен без конца вытас­кивал из сарая во двор мотки проволоки, наверняка ко­лючей проволоки, собираясь, должно быть, загородиться в собственном дворе и спастись от старухи Хольмсен. Би­нокль полицейского художник лишь изредка приставлял к глазам.

Мы ждали, ждали до самых сумерек, и все еще никто не показался. Солнце зашлр за дамбу точь-в-точь так, как художник учил его этому на плотной, не впитывающей влагу бумаге: в красных, желтых, лимонных полосах све­та оно село или скатилось в Северное море, гребни волн сразу вздулись и потемнели, оттенки охры и киновари распространились на еще не затронутую часть неба, но не резко очерченные, а размытые, притом довольно не­умело, но именно того и добивался художник: «Умение,— сказал он как-то,— меня меньше всего интересует». Итак, долгий, неумелый, временами немножко впадающий в ге­роическое заход солнца, сначала еще контурно, а потом уже, так сказать, мокрым по-мокрому — все это стилисти­чески безукоризненно повторилось за позицией.

Игра в скат шла теперь с переменным успехом, и сыг­ранные партии обсуждались с меньшей горячностью. Хин­нерк Тимсен время от времени осведомлялся, не видна ли «фигура», имея в виду Иоганну, свою бывшую жену, она должна была принести из гостиницы чего-нибудь по­есть—уж мы-то с художником вовремя его предупре­дим. Туман, который в такие дни обычно ложится вместе с сумерками, заставлял себя ждать, но скотина, как всег­да об эту пору, начала реветь: сначала издалека донес­лось глухое призывное мычание невидимой коровы, на-

ходившейся вне сферы нашего наблюдения, и все черно­белое стадо неподалеку от нашей позиции тотчас повер­нулось в ту сторону, задвигало и закрутило шерстистыми ушами, но еще не отвечало, лишь когда далекое мычание повторилось,- одно из животных напружилось и, тяжело вскинув голову, толчками выдыхая белые облачка пара, отозвалось, на что, однако, не получило прямого ответа, в разговор вмешался рев другой коровы, которую тут же перебил со стороны Рипена густейший бас, его-то, весьма возможно, и призывала дальняя корова, потому что те­перь она немедля ответила, но, прежде чем густой бас от­кликнулся, заревела ближняя к нам корова.

Мне лично даже нравилось слушать скотину по вече­рам, когда разноголосое мычание несется из края в край, и в тот вечер я к нему прислушивался и не заметил, как художник что-то решил про себя и к чему-то стал гото­виться в наступающих сумерках. Он вдруг подтянулся и выпрыгнул из окопа, отряхнул плащ и, обернувшись к остальным, сказал:

— Скоро и вам ничего не будет видно, так что до завт­ра.— И пошел к дороге.

Отец бросил карты и крикнул:

•— Стой, Макс, минуту.*- Но художник продолжал идти. Полицейский с помощью Хиннерка Тимсена выбрал­ся из ямы. Побежал, придерживая фуражку, наискосок к пруду, чтобы перехватить художника. Но в этом не было надобности: художник шел не спеша. Отец догнал его, положил руку на плечо:

Ты что это вздумал, отсюда нельзя просто так В<1ять и уйти.