Клаас шевельнулся под одеялом, я бросился к нему, шепотом его окликнул, попросил открыть наконец глаза, выслушать меня и понять, что сейчас самое время. Он сбросил с груди одеяло.

— Окно,— шептал я*—входная дверь, погреб — всюду путь свободен.

Клааса знобило, он открыл рот и судорожно схватил одеяло, собрав его в складчатые горы.

— Здесь нет никого,— продолжал я его уговаривать.—» Если можешь, пользуйся минутой.

Но он попросту меня не слышал и даже не глянул в мою сторону, когда я подбежал к окну, открыл его и высу­нул для наглядности руку. Он так и не повернулся ко мне лицом. Я снова подошел, сунул руки под одеяло и стал нашаривать его увечную кисть, единственно чтобы привлечь его внимание, дать ему почувствовать, что я тут, рядом и готов все для него сделать. Он не отнял руки, но этим и ограничился.

Тогда я оставил всякие попытки, затворил окно, со* брал разлетевшиеся листки календаря в коробку и поста­вил ее на стол. Я отыскал листок с датой 22 сентября 1944 года и слегка вытащил его наружу. Клаас застонал, возможно, он что-то просил, но я не понимал его, да и отец тоже, он как раз воротился и растерянно прислушивался, наклонясь над Клаасом, не зная, как ему помочь. Наконец он выпрямился, пожимая плечами, сел за стол со мной рядом и уставился на календарь: он, видно, взял себя в руки и больше не бормотал с ожесточением, а сидел спо­койный, опустошенный. Руки он сложил друг на дружку, понурил плечи, свесил голову и приготовился ждать, хотя нет, сначала, к моему удивлению, он выдвинул ящик ко­мода, вынул фотокарточку Клааса в рамке и поставил на буфет. Этот снимок, на котором Клаас в военной форме изображен стоящим перед постовой будкой, был вскоре после его самокалечения изгнан в ящик комода. Теперь отец вернул его на место между отливающей перламутром раковиной и копилкой из раскрашенного фарфора и боль­ше уже на него не оглядывался.

Мы ждали, каждый погрузясь в себя. Мы ждали — это надо понимать в том смысле, что делать больше было не­чего и тот и другой с этим смирились. И то, как мы ждали, говорило, что мы смирились, а к этому добавлялась еще неизвестность. Мы разве что надеялись на случай. То, от чего все зависело, было, очевидно, упущено безвозвратно, и мы ждали развязки, ждали неизбежного. Когда я вспо­минаю отца, как он сидел со мной рядом, то должен ска­зать, что в его пугающем спокойствии и отрешенности уже заключалось признание, что все, в сущности, решено. Мой отец, ругбюльский полицейский, очевидно, знал₁ что от него требуется. Чего же он ждет от доктора Гриппа? На что надеется?

Когда доктор Грипп прибыл, я по знаку отца побежал ему отворить. Наш врач был грузный старик с разбитыми ногами, рыжеволосый пыхтящий великан; опыт научил его втягивать голову в плечи: он слишком часто расши­бал себе лоб о низко поставленные балки. Как человек, умудренный жизнью, он, ставя больному диагноз, никогда не ограничивался одной болезнью, а предлагал ему на вы­бор по меньшей мере две или три и не успокаивался, пока не находил их симптомы. Я взял у него чемоданчик и по­шел впереди, у меня было ощущение, что я должен зама­нить его в гостиную. На коротком пути от входной двери до гостиной он дважды останавливался передохнуть, при­слонясь к стене и еще ниже обычного сгибая массивную и без того поникшую шею и прищелкивая пальцами, что­бы успокоить дыхание. Хоть я обратил его внимание на порог, он чуть не упал — хорошо, отец вовремя подхватил его под мышки и помог удержаться на ногах; отец и довел его до стула у кушетки, посадил и поздоровался с ним. Мне он знаком приказал исчезнуть, но тут же вернул, приказав поставить к ногам доктора чемоданчик, а потом рассеянным жестом отослал в комнату Хильде, выходив­шую в гостиную.

Подожди там,— сказал он и сам закрыл за мной

Дверь.

Здесь я прежде всего поздоровался с киноактером, ко­торый не только улыбался мне со стены, но и тянулся ко мн§ с бокалом шампанского. Он, видимо, чувствовал себя как рыба в воде в беспорядочном обрамлении девушек й Женщин в белой гимнастической форме, агитировавших за «Веру и Красоту»: кто держал булаву, кто прыгал через обруч, кто крутил хула-хуп. Все это были иллюстра­ции, вырезанные из газет,—на одной из них сама Хиль­ ке, которую выдавали тесно смыкающиеся икры, жонгли­ровала двумя булавами, напрягши грудь. Обе булавы сто- >Шй в углу подле шкафа, я взвесил их в руках, слегка пЬМахал ими, сшиб их друг с другом и без всякого инте­реса отставил в угол. Спинку единственного в комнате стула согревала вышитая кофта, на сиденье валялись чер­ная юбка и черный лаковый пояс. В зеркале торчала от­крытка Нолевой почты, внизу на стеклянной полочке я обнаружил ножнички для ногтей, заколки для волос, че­тыре гребенки, баночку с кремом от зуда, вату, резиновые подвязки, тюбик с таблетками и еще вату. На кровати с обиженным видом сидел цыпленок из желтой материи, под кроватью стояли Хилькины туфли. А как же игрА-го- ловоломка? Она лежала на ночном столике, все три мыш­ки уткнулись в свои норки.

Я подкрался к двери и приник к замочной скважине. Доктор Грипп присел на кушетку, рядом стоял отец. Оде­яло валялось на полу. Я поглядел на отца, лицо его было перекошено гримасой жадного внимания и боли, губы рас­пухли. Клааса скрывала широкая докторова спина. Отец что-то спрашивал, доктор качал головой. Вопрос отца я расслышал, он говорил достаточно громко.— А почему нельзя? — На что исполинский доктор, глядя вниз, на бра­та: — Это возможно только в больничной обстановке. Его надо немедленно госпитализировать,— прибавил он, для пущей убедительности указывая ладонью на Клааса. И снова отец что-то спросил, на что доктор только поднял ладонь вровень с плечом, предоставив ей говорить за него. Чемоданчик так и стоял на полу, он не удосужился его открыть. Тут отец подступил к нему, я видел только их спины, должно быть, врач что-то растолковывал отцу, с чем тому трудно было согласиться. Но и сейчас доктор Грипп не пожелал открыть свой чемоданчик, потертый кожаный чемоданчик со старомодными запорами. Доктор Грипп что-то доказывал шепотом, не глядя на отца, долж­но быть отнимая у него одну за другой последние на­дежды. Это было видно по тому, как отец отвернулся, стал глядеть в окно и постепенно прекратил задавать во­просы.

Хлопнула входная дверь. Я подскочил к окну погля­деть, кто пришел, но опоздал и вернулся на свой пост у замочной скважины. Отец не пошевелился; врач засте­гивал на Клаасе френч. И тут у входа в гостиную появил­ся он. Поначалу совсем маленький, он, как мне показа­лось, вырастал рывками, с трубкой в одной руке и со шля­пой в другой, в потертом синем плаще и высоко поднимая плечи, чтобы перевести дыхание. Он остановился на по­роге не столько в нерешительности или боясь появлением своим помешать доктору Гриппу, сколько чтобы отды­шаться. Отец? Он так и не повернулся и не пожелал

узнать, кто этот новый посетитель, у него больше не бдою вопросов, ему оставалось лишь заняться тем, что он счи­тал необходимым.

Художник вошел, направился к кушетке и, обращаясь не только к врачу, а к обоим мужчинам, спросил:

— Мертв? Говорят, его нашли мертвым.—В два шага очутился он у кушетки, взгляд его перебегал с Клааса на врача и обратно; я слышал, как врач сказал:

— Госпитализировать. Его надо срочно госпитализи­ровать. Можно мне позвонить, Йенс?

— Там,— сказал отец,— в конторе.

Художник помог врачу встать.

— Есть шансы? Выживет? — спросил он.

— Будем надеяться,— ответил доктор Грипп.— Могло обернуться и хуже.— Вытянув руки вперед, он зашаркал по гостиной и на сей раз благополучно одолел порог. Ху­дожник наклонился над Клаасом и пристально, с пытли­вой сосредоточенностью вгляделся в брата, он словно искал что-то или старался что-то запечатлеть в памяти. Губы его задвигались, он сглотнул, и у него заходили челюсти. Гнев — да, и гнев читался на его лице, когда он покачал головой, будто глазам своим не веря. Внезапно он повер­нулся к отцу, словно о чем-то спросить, но осекся, разду­мал и только произнес, объясняя свое вторжение:

— Мне сказали, что он мертв, потому я и пришел.

Полицейский равнодушно кивнул, но не из учтивости,

А в знак, что объяснение принято к сведению.

— Как это произошло?

Отец пожал плечами.

— Произошло — и все тут. Этого уж не изменишь.

— В болотах?

— Да, в болотах.

— Такой способный малый!

— Что ж, что способный?

— Мы, конечно, надеемся, что он поправится. Но ведь это еще не все.

— Похоже, что не все.

— Какое безумие, Йенс! Какое дьявольское безумие!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Они его вылечат, чтобы он услышал их приговор. Вылечат для казни. Ты не можешь этого не знать!

— Я? Ничего я не знаю!

•— Разве они уже не едут его забрать?

— Никто еще не едет.

— В таком случае все зависит от тебя.

— Да, все зависит от меня, а потому предоставь все мне.

— Я пришел единственно ради Клааса.

— Что ж, милости просим.

—- Ты знаешь, как я к нему привязан, он мне как родной.

— Знаю.

— Можно мне повидать Гудрун?

— Не думаю, она у себя наверху.

— Не могу ли я чем-нибудь помочь?

— Вряд ли, мы уж как-нибудь сами.

— Всего хорошего.— И художник повернулся к ку­шетке. Он бегло дотронулся до руки Клааса. Еще раз дотронулся — до плеча и пошел прочь, как вслепую, и, пока я еще ждал, чтобы хлопнула дверь, он уже спустился с крыльца и направился к табличке, к своему велосипеду; я видел в окно, как он пристегнул шляпу к багажнику и, поплевав на руки, повел велосипед не садясь.

Я проводил его взглядом, пока он не исчез за растре­панными живыми изгородями Хольмсенварфа, потом ото­рвался от окна, но не стал больше задерживаться у замоч­ной скважины, а как ни в чем не бывало шагнул в гости- пую, сперва немного оробел и замер на пороге, не выпу­ская дверную ручку, яо_ь так как никто меня не одернул и не прогнал, закрыл за собой дверь. Доктор Грипп и, отец беседовали в прихожей, Клаас неподвижно лежал под одеялом. Доктор Грипп взял на себя какую-то обязан- Hocib или поручение, он несколько раз повторил:

—- Ладно, сделаю, это я беру на себя, это уж моя за­бота.— Он подбадривающе хлопнул отца по плечу, повер­нул его кругом, подтолкнул ко мпе в гостиную, а сам зако­вылял к лестнице и затопал — иначе и не скажешь,— зато­пал по ступенькам, так что оба мы, отец и я, как по коман­де подняли голову и застыли, прислушиваясь к поднимав­шиеся наверх тяжеловесным шагам.

<•» Слава богу,—пробормотал отец, выходя из оцепе­нения. Тут он обнаружил меня. Он схватил меня, притя­нул к себе и повлек по направлению к кушетке, но не слишком близко.— Вот до чего,— сказал он,— вот до чего

дошло — и это после всех наших надежд, после всего, что я для него сделал, чему учил, для чего растил, вот до чего... Клаас знал, чем он нам обязан, и ни на что не поглядел. Вот до чего...— Он умолк, и я спросил:

— Скоро он поправится? — А отец:

— Он знал, как мне придется поступить, к чему меня призывает мой долг. А теперь уже поздно. Ничего уже не воротишь. Мы рассмотрели все вопросы, все необходи­мые вопросы и на них ответили — по силе возможности. И не только сегодня. Еще когда он только что здесь объ­явился. На все вопросы. Пошли!

Он потянул меня с собой, лицо его стало свинцово-се­рым. Мы вместе через прихожую вошли в контору. Он снял трубку, подождал соединения и от имени ругбюль- ского полицейского попросил связать себя с Хузумом — хоть и не так громко, как обычно, но с обычной уверен­ностью в голосе.

Срок

А почему бы не присоединить сюда некоторые смеж­ные впечатления, пусть их даже смоет первым дождем — и вот перед вами выкрашенный в ржаво-красный цвет давно пустующий блеекенварфский хлев, мглистое утро, разбросанные там и сям островки тумана, я открою дверь, чтобы и вы увидели раненую корову, и вновь соберу здесь при неярком дневном свете всех, кто в то время присут­ствовал, одни — чтобы срочно корову прирезать, другие — чтобы на это поглазеть. Итак, перед вами насквозь проду­ваемый и, как уже сказано, пустующий блеекенварфский хлев со стойлами для свиней, с ржавыми кольцами для скотины и съехавшим набок насестом для кур, испакощен­ным их пометом. На шаткой куче досок сидят старик Хольмсен, его жена, Ютта, художник и я; опираясь на пе-

редние ноги и тяжело дыша, привалилась к стене раненая корова, на ее морде пузырится пена, изрешеченная оскол­ками шея и хребет кровоточат. Если сказать, что летчик вынужден был сбросить обе бомбы на Ругбюль, то меня, пожалуй, спросят, откуда мне сие известно. Но не говоря уже о том, что трудно представить, будто летчик, да еще над облаками, счел Ругбюль достойным хотя бы одной бомбы, я и без этого считаю вопрос — откуда мне сие из­вестно? — по меньшей мере не стоящим внимания. Во вся­ком случае, самолет сбросил бомбы, одна из них упала в море, а другая глубоко зарылась в вязкую почву блеекен- варфского выгона и образовала в нем воронку, осколки ранили корову в шею и хребет. Корова принадлежала Хольмсену.

Мы сидели на куче досок и наблюдали за горемычной коровой, которая была уже не в силах встать на ноги, но и недостаточно пострадала для того, чтобы свести послед­ние счеты с жизнью. Тут же на разостланном картофель­ном мешке лежали топор, нож и пила, но не пила для костей, а обильно смазанная ^киром ножовка, рядом стоя­ли миски, лохань, помятое ведро, исполнявшее обязан­ности подойника, на полу валялся наготове обшарпанный кожаный фартук, словом, здесь было все необходимое для убоя. Мы наблюдали злополучную скотинку. Корова, ви­димо, присела на задние ноги, ее загаженное вымя с вос­паленными, набухшими сосками растеклось по крепко утрамбованной земле, что-то в нем пульсировало, что-то билось и содрогалось. Хвост с вскосмаченной кисточкой короткими взмахами мел по земле и то и дело хлестал стену. Корова, словно на водопое, вытягивала шею, она сопела и облизывала морду до самых ноздрей, фыркала и брызгала пузырчатой пеной. Время от времени она перед­ними копытами била землю, стараясь отодвинуться от стены, но это ей не удавалось, и она со скребущим шоро­хом валилась назад. Кровь непрестанно сочилась из ее ран, сверкающими ручейками сбегала по пятнистой черно­белой шее и капала наземь. Осколком ей раздробило заднюю ногу, обнажив кость.

Хольмсен уже дважды срывался с места, подгоняемый женой, старой кривоногой чудачкой в серой сетке для во­лос — старуха, должно быть, временами вызывала у него ощущение, будто он женат на таксе,— он уже дважды под­ступал к корове с топором, напутствуемый и подгоняемый неугомонной старухой, и даже наметил точку на кудря­вом лбу животного и нашел устойчивое положение для удара, но невзирая на то что понукания становились все раздраженнее и нетерпеливее, так и не решился замах­нуться топором,—пожимая плечами, он каждый раз воз­вращался и присаживался рядом с нами на кучу досок.

Старуха ворчала и ехидничала, она грозила немедля отправиться в Глюзеруп и позвать Свена Пфрюма, кото­рый давно уже занимался по усадьбам убоем скота, а ведь Свену придется заплатить, раз с коровой не управился сам хозяин. Между тем как художник внимательно следил за животным, она поедом ела старика, приговаривая: «Кон­чай же ее, кончай, не то подохнет и мы останемся ни с чем», и, чтобы заставить мужа взяться за дело, схватила помятое ведро, подошла к корове, всем своим видом пока­зывая, что сама готова собирать кровь да и вообще помо­гать ему.

Но ничто не действовало на старого Хольмсена, ничто не могло придать ему силы и уверенности, он предпочел разжиться у художника щепоткой табаку и закурил, от­гоняя дым в сторону. Напрасно напоминала жена, что ему ведь не впервой резать уток, голубей и кур. Она схватила топор и принялась совать ему топорище, снова и снова ссылаясь на необходимость сберечь плату, которую потре­бует Свен Пфрюм. Это-то старик и сам понимал. Со вздо­хом вставал он с досок, но продолжительный взгляд на раненое животное убеждал его, что человеческим возмож­ностям есть предел, и он ронял топор наземь. Была бы другая корова, оправдывался он, а не его Tea, тогда еще куда ни шло.

— Она у меня лучше всех доилась и понимать пони­мала все с первого слова.

— Но ведь сейчас,—настаивала старуха — она уже тебя не понимает с первого слова, она уже наполови­ну дохлая. Самая пора забить скотину, чтобы не мучи­лась.

Тут Ютта поинтересовалась, нельзя ли все же спасти корову, перевязав ей раны, на что фрау Хольмсен запаль­чиво, не скрывая своего презрения, буркнула:

— Это тебя надо перевязать, а не корову! — Вот как иногда воспринимаются вопросы!

Когда корова принялась скрести копытами и, потянув­шись вперед, легла шеей наземь, старуха снова подняла топор, но уже не с тем, чтобы вручить мужу, а в напоми­нание о том, что надлежит сделать. С топором в руке по­дошла она к корове, которая, казалось, не видела ее и только мотала головой, пытаясь дотянуться до раны на спине, а когда эго не удавалось, фыркала с такой силой, что в воздух взлетала соломенная труха и сухие листья. Но вот корова оттолкнулась от стены, с минуту собира­лась с силами и снова повалилась назад. Она часто и тя­жело дышала. Она больше не пыталась слизнуть пену. Напряжение, которое чувствовалось в ее теле, спало. Хвост уже не мел по полу. Старуха ладонью указывала на коро­ву. Этот жест, в котором чувствовалось обвинение, был обращен уже к каждому из нас, а не только к Хольмсе- ну — худой, с седыми, отливающими железом волосами, он сидел на досках и курил, отгоняя дым, и, по-видимому, напрасно пытался собраться с мыслями. Он сидел суту­лясь, избегая смотреть на раненое животное.

И тут художник спокойдо поднялся, сдвинул шляпу на затылок, основательно выколотил трубку о дверную притолоку и без колебаний, без единого слова подошел к старухе. Мельком сделав нам с Юттой знак уйти, он не стал ждать, покуда мы выполним его приказ, а, выхва­тив или высвободив топор из пальцев женщины, оттеснил ее к куче досок, а сам вернулся к корове, которая не заме­чала его, а только, вытянув шею, возила ею по полу, на­тужно пытаясь поднять голову. Художник взвесил топор в руке. Художник переступил с ноги на ногу, пошаркал подошвами и, слегка покачавшись, проверил твердость своей стойки. С неподвижным лицом глядел он на корову, которая прицодняла ему навстречу тяжелый твердый че^ реп с темными безучастными глазами. Слипшиеся волоски черно-белыми завитками стояли надо лбом. Изо рта сви­сала нитью слизь, волосатые уши были обращены к чело­веку. Художник, по всему видать, измерял то место между глаз, куда должно было ударить. Он огляделся, занес то­пор и замахнулся, между тем как мы сидели не дыша. В моей памяти он сейчас стоит в хлеву: подняв топор, со слегка откинутой головой, глядит он на корову, которая даже в эту минуту не проявляет ни малейшего интересу к человеку, а тот в своем стремлении точнее нанести и за* вершить удар вытянулся во весь рост, так что его ниспа­дающий длинный плащ задрался до колен.

Одновременно с ударом художник охнул. Завершая движение, он оттянул топор на себя, потом занес его по­выше плеча, отступил на шаг и еще раз ударил, но, вло­жив в удар весь свой вес, сам еле-еле сохранил равно­весие. У него свалилась шляпа. После второго удара он быстро вытер рот, пробормотал что-то невнятное, глянул туда, где мы сидели с Юттой, но явно нас не заметил, во всяком случае, не удивился, что мы все еще здесь. Держа топорище в отвесном положении, он дал ему скользнуть между колен. Третий удар, который он спустя немного счел нужным нанести, был сделан куда быстрее и уже с меньшей силой и не столь решительцо, после чего он отвернулся, отдал топор старику Хольмсену, а сам сел на доски и принялся массировать себе пальцы.

Но это еще не все, что сохранила мне память о том утре в хлеву: я слышу, как обухом бьют по черепу, вижу, как под тяжестью ударов голова придавливается к земле, чувствую, как пальцы Ютты судорожно сжимают мне руку. Когда топор хватил корову между глаз, звук был словно от удара по полому пню. Топор размозжил ей лоб. Все тело коровы на какую-то минуту словно расплющи­лось, но затем она засучила передними ногами, будто ища опоры или вздумав сопротивляться, шея ее задергалась, хребет напрягся, задние ноги слегка взбрыкнули; под этим ударом грузное тело словно вспомнило о сопротивлении или бегстве, удар еще раз всполошил чувства раненое животного, но корове уже не хватило сил, их только до­стало на то, чтобы слабыми потугами показать, что она намеревалась сделать. Голова ее поднималась с земли в тяжеловесном ритме и тут же с глухим стуком падала. Бока вздулись, после второго удара они резко и коротко вздрогнули, совершенно так же, как они коротко и резко вздрагивали, отгоняя мух и слепней.

А теперь, как мне кажется, можно уже не мешать ко­рове протянуть ноги,— если не считать чуть заметных рефлексов, пусть она, расслабившись, растянется перед побеленной стеной; мертвой она почудилась мне более мощной, казалось, она непрестанно разбухает и вспучи­вается, грозя принять и вовсе исполинские размеры. По­мню, я возненавидел женщину, которой так не терпелось приступить к делу, что, не дожидаясь последней судороги, она схватила облезлый фартук и протянула его мужу, за­тем подала ему кож и недовольно показала на разбухшую тушу у стены; на руке ее уже покачивалось ведро.

Я возненавидел ее — не старика Хольмсена, не худож­ника, а именно старуху,—ненависть обострила мою на­блюдательность в отношении нее, я с пристрастием сле­дил, как она присела против шеи бездыханного животного и, уперев ведро в землю и наклонив его отверстием к глотке, уже не призывала мужа начинать, а только неот­рывно глядела в ведро, как будто кровопускание уже на­чалось. Это увидел и старик Хольмсен. Он ощупал нож, проведя большим пальцем по лезвию, ощупал и шею ко­ровы, а потом, зажав ее голову между ног, наклонился к ней уже без особого над собой насилия. Приставив нож к шее, он толчками вогнал его внутрь, до того как выта­щить, поглядел на жену и, казалось, направил струю пря­мо в ведро.

Но тут кто-то сзади схватил меня за шиворот. Я хотел вырваться, но пальцы-тиски сомкнулись еще теснее, и я почувствовал, что меня подталкивают к двери и что ря­дом на пару со мной удивленно повторяет все мои движе­ния Ютта и что, следовательно, ее тоже подталкивают к двери. Обоих нас художник выпихнул во двор и захлоп­нул за нами дверь, но вдруг снова отворил: он, должно быть, заметил Дитте, которая, выйдя из большого дома, спешила к нам навстречу и уже с того берега пруда стала делать нам знаки, обращая их, впрочем, не столько к нам, сколько к мужу.

— Марш,—приказал художник,—убирайтесь, нечего вам тут делать.—И он потащил нас подальше от хлева, где продолжался убой, к черным, сваленным в кучу ство­лам.—Да, Дитте? — нетерпеливо обратился он к жене и, словно чтобы оправдать свое нетерпение: — У нас здесь все еще в разгаре.— Она что-то шепнула ему. Он поглядел на свои руки, а потом в сторону Ругбюля и снова на свои руки и на плащ, на котором явственно проступали пятна крови.—Обо всем-то им докладывают,—сказал он,—ни­куда от них не скроешься, а по мне, пусть пожалуют сюда. Не мог же Хольмсен дать скотине сдохнуть, ее нужно было прирезать. Если бы он пошел за разрешением, она бы сто раз успела околеть.

Дитте снова что-то зашептала, а художник ей:

— И не подумаю. Пусть себе орудуют в сарае, ничего им не сделают, раз они могут доказать, что корову изре­шетило осколками. Когда машина подъедет, скажи им, что мы в хлеву. А ты, Дитте, приготовь нам чаю. Нам он всем необходим.—Он повернулся кругом и, уже взявшись за ручку, поглядел в сторону Ругбюля; это заставило и нас поглядеть, и мы одновременно увидели машину, прибли­жающуюся к островкам тумана, исчезая из виду на иной серой банке и в положенном месте выныривая вновь, с не­изменной скоростью приближаясь к ольховой аллее. Здесь она остановилась, но никто не вышел, силуэты людей не двигались, и шум мотора не затихал.

Тут художник опустил протянутую к двери руку и ко­роткими шагами направился к остановившейся машине, хотя нет, не так — он направился к воротам, да и то лишь потому, что, хоть машина и остановилась, никто оттуда не вышел, и, подойдя к деревянным воротам, не спеша их распахнул, с достаточно скупым, но все же привет­ственным жестом, и тогда машина тронулась и покатила на нас. Когда она проехала, художник отпустил створку, предоставив воротам закрыться самим. Машина проследо­вала дальше во двор, но не по направлению к нам, а к дому и остановилась перед входной дверью.

Сперва из нее вышли два кожаных пальто, они с про* гивоположных сторон обогнули машину, не поспешно или суетливо, а скорее шествуя с веской твердостью, точно в замедленной киносъемке, обогнули, стало быть, темно-» зеленую машину и встретились перед радиатором, где, не сговариваясь, одновременно остановились и уставились на нас. Кожаные пальто были.длинные, негнущиеся и с на­кладными карманами, придававшими им дополнительное значение и вес; к их внушительным резким движениям как нельзя лучше подходили тяжелые горные башмаки и затеняющие лицо мягкие широкополые шляпы. Пока они, широко расставив ноги, стояли перед радиатором, из машины вылез ругбюльский полицейский, как всегда ще­голяя натужной выправкой, но кляня на чем свет стоит свою запутавшуюся накидку: всякие крючки и защелки взяли ее в плен и не выпускали. Кое-как распутавшись, отец присоединился к кожаным пальто, стоявшим перед радиатором. Они так и не потрудились к нам подойтд,