Щих в камыши; меня окружала полная темнота и запах хлора, по-моему, хлора.

Я лежал в шезлонге с закутанными в одеяло ногами. Голос Клааса произнес: — Он спит.— Голос Ютты отклик­нулся: — Ну и пусть спит.— И снова голос Клааса: — Да­вай, вернемся к ним.— Они старались ступать бесшумно и тихонько закрыли дверь, но я их слышал, я лежал в темной комнате и собирался уйти, не простясь. Был пол­день или вечер? И куда деваться? Обратно в Ругбюль? Или наняться на рыболовное судно, идущее в Гренлан­дию? А может, уехать в Страсбург и зачислиться в ино­странный легион? Или разыскать оба пыльника, явиться добровольно и для начала узнать, что им известно и какие у них намерения на мой счет?

Я лежал и думал, перебирал и взвешивал имеющиеся у меня возможности; особенно занимал меня проект зай­цем пробраться в Америку, переменить имя, скажем, на Зиг О’Йепсен, заработать кучу денег, открыть художест­венную галерею и, собрав вокруг себя тамошних молодых художников, устраивать с их помощью выставки нацио­нальной живописи, где после президента выступать буду я,— к счастью, из этого культурно-просветительного филь­ма ничего не вышло.

Много чего перебрал я в мыслях, ни на что не ре­шаясь, время уходило, а я все не вставал, не покидал ни темную комнату, ни квартиру Клааса, напротив, старался отвлечься от подтекающего крана, откуда капало, капало через все мои планы и через голову, который все что-то считал и отсчитывал, подводя итоги, и, насчитав до вось­мидесяти с лишним, я уснул глубоким и вместе тревож­ным сном, готовый к тому, что вот-вот Клаас, или Ютта, или даже Ганзи придут меня будить.

Я не забуду сна, приснившегося мне в темной комнате. Я будто плыву один в широкой деревянной лодке к островку, порядком отстоящему от нашего берега. Я сижу в тени вспомогательного паруса, моя лодка направляется к плоскому островку, лишь слегка возвышающемуся над водой. Там ждет меня мой новый тайник. Я построил его из развалин каменной церкви — единственное, что на­шлось на необитаемом островке. Мой тайник просторен и прохладен, я законопатил в нем все пазы и щелп. Выйдя на берег, я вытащил лодку из воды и закопал для верности якорь. Я оглянулся на тайник и увидел, что его осаждают тюлени. Расположившись полукругом, они гре­лись на солнце, их шкуры поблескивали; подняв головы, они уставились на меня; среди взрослых животных попа­дался и молодняк. Мне оставалось только лечь на песок, я подполз к ним, и они не обратились в бегство. Кое-как пробрался я между их тушами, залез в тайник и только было расслабился, как услышал выстрел, стреляли с моря, пуля ударила в обломок камня и с визгом отскочила.

К берегу плыли две лодки, две утлые скорлупки без весел, без мотора, без паруса и руля. Они шли, словно подтягиваемые проволочным воротом. В лодках, выпря­мившись, в странно деревянных позах, со вскинутыми ружьями стояли двое: мой отец, ругбюльский полицей­ский, и Макс Людвиг Нансен, художник. Мне снилось, что оба они охотятся на тюленей. Подплывая к островку, они стреляли на ходу, на дулах их ружей повисли беле­сые декоративные облачка. При первом же выстреле тю­лени с трудом потянулись к воде. Их стадо то распада­лось, то вновь в смятении сбивалось в кучу; поворачивая к южному краю острова, они с натугой влачили свои грузные тела мимо входа в мой тайник, их ласты били по песку, вожаки лаяли и предупреждающе рычали, я вы­скочил наружу, но выстрел заставил меня припасть к земле, и я пополз вместе с убегающим стадом. Тюлени двигались быстрее меня, я не поспевал даже за молодня­ком, но не сдавался и упорно следовал за ними через за­росли волоснеца, через тела убитых и раненых животных и наконец увидел, что передовой отряд достиг берега и, нырнув, исчез под водой.

Я двигался так медленно и так неловко, что не мог угнаться за стадом и все больше отставал. Наконец силы мои иссякли, я тщетно пытался подняться и даже, когда обе лодки причалили, не мог заставить себя встать на ноги. Двое мужчин одновременно спрыгнули на берег; посовещавшись, они расправили привезенную сеть и, ухватясь за крылья, поволокли ее по песку прямо на меня, оба в светлых пыльниках.

Я, надсаживаясь, полз на животе, еле-еле передви­гаясь по песку, мой след почти не отличался от следов, оставленных тюленями. Двое мужчин, поднажав, в не­сколько шагов нагнали меня и набросили на меня сеть.

Смеясь, они все больше стягивали ее и кружили надо мной, норовя держать мотню отверстием к моему лицу; тонкий деревянный обод, катаясь и прыгая, как бы под­бадривал меня, приглашая сдаться: давАй, давай! — а тут они еще пригнулись и дружелюбно, подобно терпеливым укротителям, стали похлопывать меня по плечу, указывая на сужающуюся воронкой ловушку: — Allez, allez, hopp!

Я, конечно, не стал прыгать, но, не выдержав харак­тера, протиснулся сквозь обод, пролез в завязанный узлом конец мотни и тут же почувствовал, что меня подсекли, сеть впилась мне в тело, перед глазами поплыл, закачался песок.

— Зигги Йепсен?

— Я за него,— отозвался я.

— Пойдете с нами! — Солнце рухнуло и ослепило меня.— Зажги свет! — Вспыхнуло узкое синее пламя, кто- то отдернул занавес, чей-то голос произнес: — Он еще не совсем проснулся.— Кто-то поднял меня и выпростал мои ноги из одеяла. Протянув руку, я коснулся пыль­ника.— Это в самом деле фотолаборатория,— сказал голос, а другой: — Тогда поосторожнее, как бы не засветить пар­нишку.

ГЛАВА XIX

Остров

Там, на холме, против голубого здания дирекции, я сейчас еще расположен приемный пункт, более известный у нас как «пункт завлекательный». Вообразите приземи­стое, барачного типа деревянное строение, стоящее вро­вень с землей, поставьте перед каждым окном по цветоч­ному ящику, развесьте в окнах по-деревенски пестрые, в красную и белую шашечку, колыхающиеся на ветру занавески, дверь открыта настежь, пол в коридоре свеже­вымыт—и ни малейшего признака надзирательской ка­морки. Что же еще? Вообразите восемь спален, где поме­щаются «завлекаемые», иначе говоря, новички, доставлен­ные сюда гамбургским баркасом. Я нахожусь в седьмой, вместе с Куртхеном Никелем, который не далее как вчера в очередном припадке ненависти учинил здесь форменный

разгром. Черноволосый, в распахнутой на груди черной рубашке, вчерашний силовой акробат, он лежит в своей постелд неподвижно, как изваяние, и, по-видимому, слу­шает. Уж не прислушивается ли он, как и я, к голосу директора Гимпеля, который в сопровождении делегации психологов явился на приемный пункт и, обходя комнату за комнатой, поясняет психологам те преимущества — а также опасности, коими чревата новая воспитательная система? Я стою подле своей кровати и курю, прислонясь к деревянной стене. За окном проходит отряд трудно­воспитуемых в тиковой прозодежде; вскинув на плечо вилы и лопаты, они угрюмо тянутся на полевые работы; кое-кто, оглядываясь на наш барак, перешептывается с со­седями и смеется.

— Это своего рода шлюз,—поясняет директор Гим­пель,— наш, если позволительно так назвать, «завлека­тельный пункт» играет в лагере роль шлюза.

Один из психологов (скептически): Если я правильно вас понял, юный уголовник проходит здесь подготовку к заключению?

Гимпель (тактично пресекая подобную развязность): Это можно также назвать барокамерой. Во избежание шока юный преступник, так сказать, исподволь вовлекает­ся в тюремный режим. Мы этот переход ему облегчаем. Повторяю: здесь он, правда, лишен тех свобод, какими пользовался за этими стенами, но кое-какие свободы — назовем их малыми свободами — ему не заказаны. Он волен курить, слушать радио, распределять полдня по своему усмотрению и без помехи передвигаться по ост­рову.

Психолог: Сколько же времени вы их держите здесь?

Директор: Три месяца. Юноши, приговоренные к тю­ремному заключению, содержатся на приемном пункте в течение трех месяцев. До сих пор такая постепенная под­готовка как нельзя лучше себя оправдывала.

Куртхен, внезапно выйдя из оцепенения, соскочил с кровати и с ненавистью на меня уставился.

Куртхен: Где они? Где эти свиньи?

Я: Не слышишь, что ли? В пятой.

Куртхен (подойдя ко мне, шепотом): Поздравляю! Слышь? Можешь себя поздравить!

Я: С чем?

Куртхен (подходит к окну, быстро поворачивается и, ухватись обеими руками за подоконник, прислоняется к нему спиной). Ты будешь публикой, малыш, ты уви­дишь, как я одного из них прикончу. Применение наси­лия—вот за что они меня сюда закатали,—применение насилия в двадцати семи случаях. Так пусть же увидят своими глазами, как я применяю насилие.

Директор Гимпель (в соседней комнате): Так оно и есть, для различных случаев и сроки предусмотрены раз­ные. Мы разработали особую шкалу, ступенчатую систе­му, по которой определяем, сколько времени кому здесь находиться.