Не довольствуясь моим ответом, коренастый поволок меня за ворот в дом, в родительскую контору.

Здесь все были в сборе, против окна сидели двое в ко­жаных пальто, а перед ними в брюках и нижней рубахе, с наброшенными на плечи помочами, небритый, немытый и нечесаный, короче говоря: перед негнущимися фигу­рами в коже униженно сидел ругбюльский полицейский, которого, очевидно, только что подняли с постели и ко­торый выглядел сейчас по меньшей мере лет на девянос­то пять. Когда спросили, его ли я сын и проживаю ли в этом доме, он долго меня разглядывал, словно узнавая с трудом, но на повторный вопрос кивнул, слава богу, еле- еле, но кивнул, и тут уж меня перестали дергать за ши­ворот. Коренастый коротыш отпустил меня, сложил на спине руки и, став прямо перед отцом, давай раскачивать­ся; взад-вперед раскачивался он. на своих резиновых под­метках, вылупив телячьи глаза на изречение.в рамке, ви­севшее над письменным столом: «Кто рано встает, тому бог дает». Так как никто меня не прогонял, я наскоро огляделся в родительской конторе, куда вход был мне строго-настрого воспрещен, но здесь не было ничего для меня интересного, разве только держатель с четырьмя свисающими вниз печатями, как свисает с полицейской сабли темляк, отсвечивающий серебром. Отец сидел со сну­лым и преданным видом, словно он здесь ни при чем, руки его плашмя лежали на ляжках — сидел, напряженно вы­прямившись и прислонясь к спинке стула, втянув подбо­родок, с полураскрытым ртом. Он не мог скрыть, что о чем-то мучительно думает, хоть краешком глаза и погля­дывал на коренастого коротыша, который с оскорбитель­ной неторопливостью рассматривал фотокарточки, укра­шавшие стену над письменным столом.

Что рассказывали фотокарточки? Они рассказывали о Глюзерупе и о темной тесной лавчонке, где некий Петер Пауль Йепсен торговал свежей морской рыбой, они сооб­щали, что у рыботорговца Йепсена родилось пятеро де­тей, из коих худенький мальчонка, с сухим недоверием глядевший на фотографа, разительно походил на ругбюль- ского полицейского. Фотокарточки извещали о состязании между двумя семействами в ловле крабов; они показы­вали глюзерупский детский хор, причем, так сказать, в действии, с навечно разинутыми ртами; затем они пред­ставляли первоклассника Йенса Оле Йедсена, прижимав­шего к груди огромный кулек с подарками, представляли одноименного конфирманта, а также левого защитника глюзерупской футбольной команды. Овальная карточка утверждала, что в свое время имелся также юный артил­лерист Йепсен, склонивший колена перед легкой гауби­цей, словно перед алтарем; тот же артиллерист в Гали­ции, на сей раз в шинели, вместе с другими артиллерис­тами распевал у рождественской елки. Растянувшись на земле перед усатой спортивной командой, лежал Йенс Оле Йепсен, курсант полицейского училища, а позади угро­жающе вздымались гамбургские кирпичные казармы. За­тем в поле зрения появилась некая Гудрун Шессель; фо­токарточки сообщали о ее пристрастии к белым платьям и белым чулкам, они показывали длину ее рыжих кос, ни­спадающих ниже спины, они также восхваляли ее умение читать — каждая карточка изображала ее с книгой в руке. О том, что Йенс Оле Йепсен и Гудрун Шессель в один прекрасный день соединились, свидетельствовал снимок, на котором свадебные гости, вытянувшись по струнке или, если хотите, словно аршин проглотив, стояли вокруг брачующихся с неподвижным взглядом и поднятыми вверх бокалами, очевидно крича «ура», но только самым бла­гонамеренным образом. Фотоснимки удостоверяли поезд­ку молодой четы в Берлин, а также прогулку оной из Бингена в Кёльн на рейнском пароходе, и, наконец, один фотоснимок утверждал, что у четы родилось трое детей: Клааса и Хильке вполне можно было узнать, а плешивое чучело в высокой коляске, очевидно, изображало меня.

Коренастый коротыш не спеша разглядывал эти фото­графии, тогда как отец покорно сидел и с места не дви­нулся даже, когда посетитель, взяв служебный журнал, стал просматривать последние записи, внесенные округ­лым почерком. Остальные присутствовали только в ка­честве неподвижных фигур, один, правда, курил, не вы нимая изо рта сигареты. Если у них даже имелось что сказать друг другу, то это, видимо, давно уже было ска­зано. Я забился в угол и ждал чего-то чрезвычайного, но тут в контору бесшумно вошла моя мать, коротко кивну­ла мне, схватила за плечи и поволокла в кухню, где на небольшом столике уже стоял мой завтрак: подслащен­ная каша из овсяных хлопьев и ломоть хлеба с ревеневым повидлом.

— Ешь,— сказала она беззвучно, и я стал завтракать под ее надзором. Но заметил, что она напряженно при­слушивается к тому, что происходит в конторе.

— Они что-то ищут,— сказал я, а она:

— Ешь и не вертись.

— Должно быть, из Хузума,— не унимался я<

— Тебя не спрашивают,—отвечала она, захлопнув ку­хонную дверь, налила себе чашку чаю и стала пить стоя.

— Может, они и отца увезут в машине? — поинтере­совался я.

Мать пожала плечами.

— Почем я знаю! — отозвалась она с запинкой, по­ставила чашку и вышла в прихожую.

Я скосил глаза на мельницу, где меня дожидался Кла­ас, и открыл разбухшую дверь в кладовку: кувшин с ма­ринованными огурцами, полкаравая, солонина, несколько луковиц, коричневая миска с неподслащенным ревеневым повидлом, кубик маргарина, копченая колбаса, четыре сы­рых яйца, пакет муки и мешочек овсяных хлопьев — вот и все, что я обнаружил. Я слизнул повидло со своего лом­тя, переломил его пополам и сунул в карман. В конторе теперь раздавались громкие голоса. Говорил все больше коренастый, но и другие подавали голос, и только отец молчал как убитый; вдруг мать скользнула ко мне в кух­ню, быстро схватила чашку и поднесла ко рту; тут муж­чины вышли в прихожую, каждый на прощание подал руку ругбюльскому полицейскому, да и к нам они загля­нули, пожелал^ нам приятного аппетита и все такое про­чее, прежде чем нерешительно выйти из дома, но и тут пошли не к машине, а, разделившись, принялись наме­танным глазом обозревать окрестность — рвы, луга, кус­тарники — до самой дамбы: нигде никакого движения, ни­кто не стоял, не лежал, не сидел на корточках, кто мог бы вызвать у них подозрение. Один из них безуспешно поискал в сарае, другой осмотрел шлюз. Гнилую тележку они тоже проверили насчет ее безобидности, а коренастый коротыш вынул из машины полевой бинокль и долго ог­лядывал торфяные пруды. К машине они воротились с недовольным видом и уехали явно разочарованные.

Отец, стоя н$ крыльце, следил за их отбытием; они катили не торопясь, замедляя ход у рвов. Отец так и с места не двинулся, пока машина не свернула на Хузум- ское шоссе, и только тогда вошел в дом и как был, разде­тый, сел за кухонный стол и сложил одну на другую руки. Деревянно сидел он в своей шершавой нижней рубахе с переброшенными через плечи помочами, глаза его слези­лись, челюсти похрустывали, словно он что-то жевал; он не видел чашки чаю, которую сунула ему мать, не видел меня, и отнюдь не по рассеянности: напротив, по лицу его было заметно, что он прекрасно понимает не только причину, но и все последствия, вытекающие из этого ран­него посещения. Он вычислял. Он взвешивал и обдумы­вал, перечеркивал и принимался взвешивать заново. Бро­ви его подергивались. Он тяжело дышал. Внезапно под­няв правую руку, отец бессильно уронил ее на стол и сказал матери:

— А ведь он может заявиться к нам.

— Его уже ищут? — спросила мать.

— Его держали в тюремной больнице, оттуда он и сбе­жал. Его везде ищут.

— Когда он сбежал? — спросила мать.

— Вчера,— отвечал отец,— вчера вечером и только себе навредил, я справлялся — если бы Клаас высидел, дело обошлось бы тюрьмой или штрафным батальоном, а теперь крышка.

— Почему же,—допытывалась мать,—почему он это сделал?

— Спроси его сама,—сказал отец.—В дверь постучат, и это окажется он, вот ты его и спросишь.

— К нам он не придет,— сказала мать,— после всего, что мы от него натерпелись, он не посмеет сюда явиться.

— Еще как придет,— возразил отец.— Здесь все нача­лось, здесь все и кончится: он попадет им прямо в руки.

— Уж не хочешь ли ты предостеречь его или, чего доброго, спрятать, если он объявится?

— Ума не приложу,—сказал отец,—ума не приложу, что делать.— А она:

— Но ты, надеюсь, понимаешь, чего от тебя ждут?

Она накрыла для него стол, достала хлеб, достала мар­гарин и коричневую миску с ревеневым повидлом, подо­двинула к нему поближе и, казалось, почувствовала об­легчение, разделавшись с этой скучной повинностью. Сама же так и не села, налила себе чашку чаю, присло­нилась спиной к кухонному шкафу и сказала:

— Я, во всяком случае, больше знать его не хочу. С Клаасом я порешила. И если он здесь объявится, на меня пусть не рассчитывает.