Но женщина покачала головой.

— Как же это получилось? — растерянно повторяла она.— Ему надо домой, малыш, ничего не поделаешь. Не волнуйся, ему надо домой.

— Но Клаас,— возразил я,— Клаас хочет, чтобы мы от­везли его к художнику.

— Ему надо в лазарет,— сказала Хильда,— сперва до­мой, а потом в лазарет. Как же это получилось, боже мой!

Она показала в сторону Ругбюля, бельгиец кивнул и ухватился за ручки, мне была поручена корзинка. Тачку подбрасывало. Большое деревянное колесо с железным ободом то и дело заедало, оно подскакивало на травяни­стых кочках, вязло в мягком грунте, у Клааса душу вы­тряхивало, он дрожал всем телом, голова скатывалась вбок или свисала, покачиваясь, со скошенной спинки тачки, так же свисали руки и, болтаясь, волочились по земле. Из уголков его рта сочилась кровь, и кровь застыла кресто­образно на одном виске.

Бельгиец надрывался: он приподнимал тачку, упирал­ся и надавливал, он тоже дрожал всем телом, его шейные мускулы вздулись, спина напряглась, он глаз не спускал с Клааса, и каждый толчок, казалось, отзывался во всем его теле.

Мы направились к дамбе и обошли ее понизу. Время от времени бельгиец останавливал тачку, и тогда Хильда Изенбюттель оправляла Клааса или разглаживала лежа­щую под ним куртку. Стоило нам остановиться, как они начинали перешептываться. Не хочу ли я побежать впе­ред? Нет. Не хочу ли я предупреди!ь дома о том, что про­изошло? Нет. Не попрошу ли я отца выйти навстречу, так как мы чересчур медленно двигаемся? Нет. Я предпочел тянуть за лямку, которая праздно лежала на тачке, и тог­да они с благодарностью надели ее мне через плечо; я со­гнулся в три погибели, а сам не переставая думал о шлюз­ных воротах, о Йосте и Хайни Бунье, от которых удрал. Отсюда не было видно, ждут они меня или нет.

Клаас сохранял спокойствие. Удивительно, до чего не­принужденно он лежал. Увечная рука, которую он теперь носил в простой повязке, все время соскальзывала и тащи­лась по земле, и женщина брала ее и клала ему на грудь; я как сейчас это вижу и вижу темные глаза бельгийца, его искаженное от напряжения лицо.

Как описать наше возвращение домой, держась чистой правды, когда меня все время тянет что-то прибавить или о чем-то умолчать? Я слышу, как визжит колесо тач­ки. Чувствую, как лямка впивается мне в плечо. Вижу, как приближается Ругбюль, красный кирпичный домик, сарай, старая тележка с задранным вверх дышлом. Мой Ругбюль. Но нет спасения, мы подходим все ближе, а ведь мне надо еще многое упомянуть, в частности рассказать о причинах нашей медлительности — это растущая уста­лость бельгийца и мой страх, который чего только мне не нашептывает,— но мы уже катим по деревянному мостику, отсюда видны шлюзные ворота, на шлюзных воротах ни­кого нет, никто меня не ждет, целясь из рогатки. Мы про­ехали мимо шлюза, мимо таблички и тележки — вот-вот, думалось мне, Клаас встанет, вот он поймет, где он и куда мы его везем, и я только и ждал, что он скатится с тачки, а там вскочит и помчится в торфяное болото, свое дневное убежище, с тех пор как он исчез из Блеекенварфа; но брат по-прежнему лежал на тачке, он не поднимался и даже краешком глаза не глянул, когда мы остановились перед крыльцом.

Хильда Изенбюттель вошла в дом. Бельгиец уселся на каменную ступеньку и стал негнущимся указательным пальцем обшаривать карманы в поисках припрятанного окурка, но ничего не нашел и вдруг указал на свой френч, лежавший под Клаасом. Ну конечно, окурок там. И он махнул рукой, дескать, ему не к спеху. Он с опасением указал на Клааса и только рукамп развел. Он ни слова не произнес и объяснялся со мной жестами: все, что от него зависит, он сделал бы для моего брата, но здесь, а тем бо­лее от него трудно чего-либо ждать, перевозку он еще мог взять на себя, но в остальном совершенно беспомощен — в его-то положении. Он напряженно прислушивался к тому, что происходит в доме, по всему было видно, что он р^д бы уйти. Он охотно поднял бы свесившуюся руку Клааса, но не решался дотронуться до нее, а тем более перед этими окнами. Я следил за Клаасом. Я все еще на­деялся и ждал, что он убежит, улучив удобную минуту. Не пошевелился ли он? Не напряг ли ногу, готовясь к прыжку? Клааса бил озноб. По телу его пробегала дрожь.

Но тут на каменном крыльце показался отец, он вышел из дому в расстегнутом мундире и, не замечая приветствия военнопленного, остановился, изобразив на своем длинно­ватом лице нечто, для чего я не нахожу нужного слова, какую-то смесь упрека и отчаяния, во всяком случае, он не бросился к тачке, а продолжал стоять на верхней сту­пеньке, отчего казался выше ростом, и глядел на Клааса сверху вниз, как если бы давно предвидел это возвраще­ние под отчий кров и даже пережил его наперед. Он ко­лебался. Казалось, он проводит какое-то сравнение. А за­тем медленно, слишком медленно спустился со ступенек, обошел вокруг тачки до того, как остановиться у задней стенки, неизвестно зачем тронул Клааса за плечо, но так и не заговорил, не окликнул его в своем беспомощном мол­чании. Свесившуюся руку Клааса он все же поднял, со­гнул в локте и прижал к его груди. Между тем Хильда Изенбюттель, вышедшая вслед за отцом, развязала косын­ку, тряхнула волосами и все продолжала себя сйраши- вать, как это могло произойти. Бельгиец стоял, готовый к услугам. Отец приказал ему взять Клааса за ноги, а сам ухватил брата за плечи. Вместе они отнесли его в дом и кое-как дотащили до гостиной. И здесь уложили на се­рую кушетку.

Отец и не заметил, как Хильда Изенбюттель и Леон обменялись взглядом и ушли, не простясь; он стоял перед Клаасом и прислушивался, ожидая &отя бы внятного вздо­ха в ответ на свое вопросительное стояние. Он чувство­вал себя наедине с Клаасом и хотел ему что-то сказать. По-видимому, нечто важное. Но брат не открывал глаз. Отец осторожно придвинул себе стул и поставил его у из­головья кушетки. Он сел и склонился над Клаасом, а спу­стя немного взял его руку, эту изувеченную, перевязан­ную руку, и стал внимательно ее разглядывать. Он не вы­пускал ее из своих рук. Губы его шевелились. Все еще тяготясь молчанием^ он вдруг произнес вслух:

— Твое страдание — удел человека, но песня еще не спета.

Он пробормотал это негромко, второпях, не заботясь О том, чтобы быть понятым, словно во исполнение про­сроченного долга, который тяготел над ним со дня возвра­щения сына, и не успел кончить, как дверь отворилась, и отец оборвал на полуслове, но не повернулся и не выпу­стил руки.

Он прислушался к шагам матери, с трудом тащившей­ся от двери. Он сгорбился и затаил дыхание, пока она шла через нежилую комнату, стиснув зубы, с лицом, не выра­жавшим ничего — пока еще ничего не выражавшим,— кро­ме горестного самообладания. Тут отец встал и попытался ее усадить. Она молча отказалась сесть. Она подошла так близко, что коленями уперлась в кушетку, а потом все же села, подняла обе руки, словно собираясь возложить их на лицо Клааса, но, одумавшись, положила их ему на пле­чи — я описываю все в точности, как было, в иные минуты я так начеку, что слух мой обостряется и ничто не усколь­зает от моего внимания: это когда мне нужно что-нибудь передать по секрету или спрятать — тут дорога каждая минута. Матушка не умела кричать. Она не бросилась к Клаасу, не стала его гладить, называя по имени, не поце­ловала, а только крепко схватила за плечи, правая ее рука скользнула было вниз, но в испуге остановилась, словно преступив какую-то грань, и виновато, чуть ли не виновато снова легла на его плечо. Она не поинтересова­лась раной. Какое-то время она сидела неподвижно, потом затряслась всем телом, раз-два громко всхлипнула й раз­разилась беззвучным, сухим плачем — отец положил ей руку на плечо, но она, казалось, этого не заметила. Отец сильнее надавил рукой, и тогда она встала и все так же, с сухим рыданием, подошла к окну, где стояли цветы, и, не поворачиваясь, спросила, что же теперь делать? Прежде всего, сказал отец, он вызовет доктора Гриппа; об осталь­ном говорить преждевременно.

Опершись на подоконник, мать спросила, как это слу­чилось, и полицейский сообщил ей, что сам при этом не был, так как все произошло на болотах, внезапно, во время атаки на бреющем полете, рядом с торфяником, где рабо­тали Хильда со своим военнопленным, ну, ты знаешь, Леон. Отец рассказал, что Хильда с военнопленным и до­ставили Клааса в Ругбюль на тачке, но на это мать ничего не сказала, это она знала, это видела своими глазами. По^ звонит ли он в Хузум? Да, конечно. Позвонит ли в гам­бургскую больницу? Нет, это сделают хузумские власти. Позовет ли он ее, когда придет доктор Грипп? Да, он позо­вет ее и все с ней обсудит, что потребуется обсудить. Она повернулась и оглядела Клааса, который лежал все в той же позе, в какой его уложили, по-видимому, что-то увиде­ла, что навело ее на мысль — я еще задался вопросом, что бы это значило, когда она от подоконника двинулась к ку­шетке с усилием, словно преодолевая невидимое сопротив­ление, и глазам своим не поверил, когда она после тяже­лой внутренней борьбы всего-навсего взяла сложенное одеяло, развернула и, вытянув вперед руки, с высоты сво­его роста набросила его на Клааса, а потом, еле касаясь пальцами, расправила на нем. После чего удалилась к себе.

Что же сейчас на очереди? Разговор по телефону — отец должен вызвать врача и говорить с ним, не затворяя двери. Я слышу, как он просит доктора к телефону и, надрывая глотку, принимается объяснять — раз и дру­гой,— что случилось и зачем ему срочно понадобился врач; вижу, как он возвращается сутулясь, с календарем для за­меток, который, уходя, прихватил с письменного стола, и взволнованно что-то бормочет. Он зашагал вокруг обеден­ного стола, за которым у нас никогда не обедают, и вогнал в дрожь наш добродушный коричневый буфет. Он кружил, чуть не задевая лампу и трехъярусную цветочную стой­ку — лишь бы ни к чему не прислушиваться, лишь бы ни о чем не думать,—и даже не нагнулся завязать шну­рок, который волочился вслед за правым его ботинком, а я, видя отца в таком состоянии, ни о чем не решался спро­сить. Говоря по телефону, он застегнулся на все пугови­цы, а теперь опять распахнул мундир, отчего стали видны помочи, как всегда вывернутые наизнанку. Внезапно он остановился перед буфетом, взял в руки открытую ко­робку, где обычно лежал календарь, поглядел на нее на расстоянии вытянутой руки и в сердцах швырнул об пол. Оттуда вылетели листки с памятными записями, а из от­крывшегося бокового кармана посыпались чистые кален­дарные странички, некоторые из них повисли на фуксии. И снова принялся мерить шагами столовую, но на сей раз удовольствовался двумя заходами, после чего бочком на­правился к двери, а оттуда в прихожую и контору. Отры­вистый звоночек сообщил мне, что он снял с рычага труб­ку, а следующий — что он ее повесил, так и не позвонив.