Вы приехали за мной. — спросил он, на что Никто не счел нужным ему ответить.

— В твоем распоряжении полчаса,— сказал мой отец, и меня ничуть не удивило, что он тут же вытащил карман­ные часы, засек время и повторил: — Полчаса.— Расто­пырив пальцы, он сделал короткий поясняющий жест, после чего опустил часы в карман.

Подумать только, как мало люди знали в то время и как быстро они догадывались, чего от них ждут: не при­помню, чтобы Макс Людвиг Нансен пытался узнать боль­ше, услышав, что ему дается полчаса на то, чтобы собрать вещи и проститься, не стал он также задавать вопросы, стараясь выиграть время и между делом смекнуть, с чего это за ним приехали. Он только спросил:

— Надолго? — И когда кожаное пальто пожало плеча­ми, а отец отвел глаза, художник не спеша прошел мимо них в дом и, поднявшись на крыльцо, сказал: — Что ж, я буду готов, полчаса меня вполне устраивает.

Ни один ив них так и не заглянул в хлев. Одна нога на бампере, одна нога на подножке, покуривая и слегка на­клонясь вперед, в небрежной, расслабленной позе, они молча ждали, должно быть ни о чем не думая и тем более не задаваясь вопросом, что происходит в хлеву, ждали спокойно, должно быть уразумев, что такой человек, как Макс Людвиг Нансен, пользуется предоставленным ему временем, но не использует его. На хлев им было реши­тельно наплевать, они и не смотрели в ту сторону. А меж­ду тем художник вошел в дом и, судя по всему, попросту разбазаривал отпущенный ему срок, так как, войдя в при­хожую, он вытянулся во весь рост, прислонился к двери и застыл, прислушиваясь: это нетрудно себе представить.

Если взять во внимание необходимое и отрешиться от несущественного, то, когда я оглядываюсь на прошлое, дело представляется мне следующим образом: в то время как мой отец, ругбюльский полицейский, и оба кожаных пальто беспечно дожидались, художник вошел в дом. Он остановился за дверью, прислонился к ней спиной и по­медлил в темной прихожей — во всяком случае, до тех пор, пока Дитте, выглянув из горницы, его не увидела; тут он оттолкнулся* от двери и пошел ей навстречу. В прихожей он не стал ей ничего говорить, а только, взяв за руку, при­влек ее к себе и повел обратно в горницу. Уже самое его прикосновение, должно быть, сказало ей: что-то случилось или должно случиться. Он повел ее мимо внушительной шпалеры шестидесяти двух стоячих и висячих часов, ко­торые все без исключения показывали «с четвертью». На­встречу с кушетки поднялся доктор Бусбек.

— Меня,—начал художник и после небольшой замин­ки: — Меня забирают. Они приехали за мной.

— Значит, дело не в убое скота? — спросил Бусбек, а художник, понизив голос:

— Мне дано полчаса на сборы.

— Это Йенс,— отозвалась Дитте,— это его рук дело, он обо всем доносит в Хузум.

— Они тебя будут допрашивать,— сказал Бусбек,—че­рез все это я прошел.

— Я еще не вернулся,— возразил художник.

— Сколько они тебя продержат? — допытывалась Дитте.

— Обычно это длится сутки,— пояснил Бусбек.

— Л еще не вернулся,— повторил художник и принял­ся тщательно набивать трубку. Не глядя на Дитте, он ска­зал: — Я захвачу коричневый чемоданчик, две трубки, бритвенные принадлежности и писчую бумагу, ну, да ты знаешь.

— Увидишь,— сказал доктор Бусбек,— тебя допросят и предупредят. Так уж у них положено, раз они получили донос из Ругбюля. У них рука не поднимется на что-ни- будь большее.

— Мы,— возразил художник,— мы со своим утлым во­ображением считаем, что у них на что-то не поднимется рука, но оглядись вокруг, и ты увидишь, что то, что мно­гие считают невозможным, они это преспокойно делают — и делают не задумываясь. В беспардонности этой публики их сила.—Кивнув на часы, он извинился перед Тео Бус- беком: — Полчаса. Надо поторапливаться.— И, пройдя в спальню, присел на одну из узких коек и снял башмаки. Он сбросил также плащ, куртку и рубашку, выдвинул ящик комода и, погрузив руку по локоть, нашарил носки, шнурки для ботинок, носовые платки, побросал все на койку и в последнюю очередь выложил фланелевую ру­башку. Подняв из таза кувшин с рыльцем, он налил в таз воды, нагнулся всем корпусом и, отнюдь не торопясь, вы­мыл лицо и шею и влажной салфеткой растер грудь. Руки очистил пемзой и дважды причесал жидкие волосы.

Вылив грязную воду в ведро, он преувеличенно разма­шистыми движениями насухо вытер таз и вернул кувшин на место. Умывальник почистил, выписывая спирали мокрой тряпкой, а потом повесил ее сушиться на край таза. Тут он, как можно себе представить, спохватился, что помочи у него не первой свежести и сильно растянуты, пора их сменить, нашел в комоде новые, вынул их из па­кетика, пристегнул, подвигал плечами для пробы и остал­ся доволен.

Что же дальше? В подобную минуту фильму не дают оборваться — можно еще показать, как, поставив башмаки себе на колени, он аккуратно вдевает новые шнурки. Сде­лав несколько шагов и энергично подвигав ступней, он и тут остался доволен. Потом взял с койки рубашку, просу* нул в нее голову и высоко вскинул руки: казалось, он в ней тонет. Натянул куртку и синий плащ, нахлобучил шляпу и принялся расхаживать по комнате, подбирая все, что с себя сбросил. Он даже разгладил покрывало на по- стели. К окну не.подошел. Наружу не выглянул. До того как уйти из спальни, вывалил из голубой фафоровой ко* робочки карманные часы, завел их и сунул в карман курт* ки — поставит он их позднее.

Воротясь в горницу, Нансен увидел, что Дитте с док* тором Бусбеком его ждут. Дитте еще издали показала ему коричневый чемоданчик и поспешила навстречу.

— Потом,—отмахнулся он,—мне еще нужно кое-что подписать.— И, подойдя к угловому столику, подписал две бумаги, вынув их из запечатанного конверта, а подписав, сунул в новый конверт и положил в ящик. Мне представ­ляется, что такое нарочитое спокойствие и педантичное использование времени помешали доктору Бусбеку снова пуститься в утешительные воспоминания. Художник све­рил свои часы с маятниковыми стоячими часами в рост человека, сделал отстраняющий жест — сейчас, мол, сей­час, еще наговоримся,— и, подойдя к стоячим часам мы­шиного цвета, достал из шкафчика ящик с сигарами, взял оттуда горсть, разрезал их отслужившей, по-видимому* бритвой на равные части, примерно на закурку. Собрав их в жестяную коробку с сорванной наклейкой, он поста­вил ящик на место, а жестяную коробочку сунул в карман плаща.

Да, фляжка! Дитте потом вспомнила, что плоскую, об* тянутую тканью фляжку он наполнил водкой и сунул в задний карман, затем подошел к столику у окна, возле которого ждали Дитте и доктор Бусбек. Положил руку на чемодан, но не стал его открывать.

— Здесь все? — спросил он, а Дитте:

— Это обычный донос Йенса, ничего серьезного они тебе вменить не могут.

— Вот так-то,— сказал художник и замолчал с покор­ной улыбкой, ибо тут заговорили часы: своенравно, враз­нобой они возвестили, что уже половина. Они звонили, уда­ряли в гонг, гудели; их счетные механизмы щелкали, мед­ные цепочки двигались рывками; треща и пьяно покачи­ваясь, спускались гири — блеекенварфское оглашение вре­

мени можно было переждать только молча. Когда часы угомонились, художник сказал:

— Подождите здесь, я сейчас вернусь.— И, оставив че­моданчик на подоконнике, направился в мастерскую.

Я видел, как он из сада вошел в мастерскую, то есть, собственно, увидел только его тень, и по изменившемуся Освещению понял, что он опустил штору. Кожаные пальто по-прежнему стояли у машины и курили. Отец расхажи­вал рядом, он все что-то искал, не то потерянную пугови­цу, не то кокарду с фуражки, и я тоже и с таким же успе­хом разыскивал ее тут и там. Никто не заметил, как я црошмыгнул в мастерскую, а если заметил, то лишь в по­следнюю минуту, когда я закрывал дверь изнутри. Я при­гнулся за горкой ковшей, горшков и консервных банок, которые летом служили вазами, а теперь были составлены в угол и распространяли запах протухшей воды. Глянув на картины, я испугался: пророки, гномы, менялы, лукавые рыночные торговцы и-согнувшиеся под ветром крестьяне в поле явились мне в зеленом освещении; они мерцали, раз­дувались, набухали, казалось, кто-то развел зеленый огонь, осветивший картины, как сейчас помню: в первую минуту я хотел крикнуть, поднять тревогу, но стоило мне подойти поближе, как мерцание погасло и зеленый свет исчез.

Художник расхаживал взад-вперед, он протащил по полу какой-то сундук, открыл его и снова захлопнул. Пу­стил воду из крана. Швырнул на стол с керамикой кон­сервную жестянку. Крадучись по углам и нишам, прячась ва топчанами и временными ложами, я подобрался к нему так близко, что нас разделял только проход. Я слегка ото­двинул свободно висевшее покрывало; сейчас он стоял пе­редо мной, и я увидел, что он осторожно отпирает свой вместительный шкаф, прислушивается, приоткрывает обе створки, и тут внутри шкафа — мне никогда не забыть, что там творилось,—внутри шкафа разлился неудержимо ко­ричневый цвет, завладевший горизонтом,—коричневый с черными полосами и с серой каймой, он накатывал, напол­зал, накрывая мреющую в сумерках страну. Картина называлась «Наводчик туч». Художник рассматривал ее, склонив голову набок, он отступил назад и стоял так близ­ко, что я мог дотронуться до него рукой. Он был несогла­сен с тем, что вновь увидел, был явно разочарован. Раз­думчиво покачивая головой, подошел он к картине, поднял руку и прижал мягкую часть ладони к тому месту, откуда изливался коричневый цвет.

— Здесь,—произнес он,—начинается действие.—Он опустил руку, вздернул плечи, казалось, его знобит.— Не рычи, Балтазар,— огрызнулся он,— я и сам вижу, тут нет предчувствия — предчувствия надвигающейся бури,— краска должна больше говорить о бегстве, здесь требуется настороженное внимание, готовность, кто-то трепещет в страхе.

Дверь мастерской приоткрылась, но художник ничего не слышал. Я чувствовал, что потянуло сквозняком, и, как сейчас помню, ждал звука закрывающейся двери, но так и не дождался, а потом поднял свободно висящее покры­вало, вылез из своей прятки и, приложив палец к губам, подошел к художнику и слегка до него дотронулся. Он вздрогнул, испугался, рот его приоткрылся. Он что-то хо­тел сказать, но вовремя сообразил, что означает моя про­тянутая, указывающая на дверь рука, в мгйовение сорвал картину со створки, свернул ее и сунул под шкаф, но тут же и вытащил. Он огляделся: он видел вокруг сотни по­хоронок, но ни одной, которой доверил бы «Наводчика туч»; здесь были к его услугам потайные уголки, закоулг ки и щели и угодливо разинутые глотки ковшей, но в ху минуту ничто его не удовлетворяло — он обнаружил меня. Прижав меня к боковой стенке шкафа, он наклонился и впился в меня испытующим взглядом — так близко и так пронзительно он на меня еще не глядел; я вдыхал исходя­щий от него запах табака и мыла, ощущал холод его се­рых глаз.

— Вит-Вит,—прошептал он внезапно и, прислушав­шись к двери: — Могу я на тебя положиться? Ведь мы друзья, верно? Хочешь оказать мне услугу?

— Да,— сказал я, кивая,— да-да-да!

Но я уже понял, что ему нужно: я поднял до подмышек свой зеленый штопанный пуловер, подобрался, художник обернул вокруг меня картину, опустил пуловер и затолкал в штаны.. Теперь пуловер слишком плотно прилегал к телу — я обдернул его со всех сторон и сделал несколько пробных движений.

— Вынеси ее отсюда,— шепнул художник,— потом от­дашь тете Дитте, она мне нужна.— И он протянул мне руку. Я испугался, оттого что он так серьезно протягивает мне руку, без обычного ласкового подмига. Он даже не удосужился провести по моим волосам, не ущипнул меня, не схватил за шею.

— Я сделаю все, как ты велишь,— пообещал я, и он кивнул и, прислушиваясь к двери, прошептал: — Ладно, Вит-Вит, я этого никогда не забуду.

Заперев шкаф, он сделал мне знак исчезнуть, иначе го­воря, приподнял покрывало и подождал, пока я не скро­юсь, а сам крикнул:

— Это ты, Тео? — Никакого ответа, только медленное шарканье шагов, они приближались, я сразу их узнал.— Иду, Тео! — крикнул художник и жестом показал, чтоб я сел на корточки за топчаном.— Я готов.— Затем подкре­пился глотком из фляжки, вытащив ее из заднего кармана. Жесткая бумага на моем теле потрескивала, когда я по­спешно присел перед тенью, которая вынырн/ла у изножья топчана и успела исчезнуть, прежде чем я поднял голову. Шаги смолкли, невидимый башмак выстукивал кувшины и консервные жестянки, на одном из столов с места сдви­нулся альбом. Хотя теперь-то художник наверняка убедил­ся, что в мастерскую вошел не доктор Бусбек, он восклик­нул: — Да входи же, Тео! — И я догадался, что он лишь для вида открыл и запер шкаф, чем и достиг того, что сно­ва послышались шаги. Они приближались.

Я давно узнал шаги отца, и художник, должно быть, узнал их, так как ничуть не удивился и только отступил в сторону, всем своим видом показывая, что готов идти. При­кидывая, сколько остается времени, отец поднял к верхне­му свету сухое, заостренное, туго обтянутое кожей лицо. Какое-то чувство превосходства, пожалуй, даже удовлетво­рения читалось на этом лице. Он спрятал в карман часы. Он как бы давал понять художнику, что время не истекло, что в его распоряжении еще несколько минут, что данный ему срок должно использовать до конца и так далее. Уже самая поза художника, то, как он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, показывала, что он не склонен свя­зываться со своим гонителем. Он не ответил ни слова, ко­гда отец попросил разрешения снять с одного из мольбер­тов пачку пожелтевших эскизов. Молча наблюдал он, как полицейский, став на подножную скамеечку, заглядывает поверх шкафов, и точно так же не пошевелился и промол­чал, когда отец открыл большой шкаф и чуть ли не с голо­вой в него окунулся, а потом подобрал с пола шкафа чи­стые листы малого формата, подержал их на свету, пово­рачивая так и этак, и бережно положил на стол.

Что-то он затеял с этими листами; разложил их в два ряда, опять нырнул в шкаф и как одержимый копался в нем, разглядывая и высматривая, пока наконец не вернул­ся к столу. Тут он с довольной усмешкой собрал чистые листы, сложил их аккуратной стопкой, все поглядывая на художника, точно силясь вызвать усмешку на его лице, скорее всего потому, что у него был заготовлен на нее удачный ответ, но художник не усмехнулся. Отец попросил разрешения захватить с собой эти листы. Художник про­молчал. Тогда ругбюльский полицейский разразился целой тирадой:

— При всем при том скажу тебе, ты ^ще счастливчик, Макс, а что дошло до этого, так пеняй на себя. И я бы на твоем месте не слишком полагался на свое счастье—не все тебе удастся ускользать из сетей, когда-нибудь тебя заце­пит, и тебе уж не поможет, какие ты малюешь картины, видимые или невидимые, а что я их найду — это будь уве­рен. Мы уже немало такого раскопали, что тоже невидим­кой прикидывалось.

Он похлопал по чистым листам и подошел к художни­ку, который по-прежнему стоял, выпрямившись во весь рост, и пренебрежительно поглядывал на полицейского — не враждебно, не опасливо, а именно пренебрежительно. Я понимаю, почему отец так старался тогда нарушить мол­чание и вызвать художника на разговор, но Макс Людвиг Нансен не поддавался ни на какие подвохи, не выказывал ни удивления, ни гнева, ни страха, так что отцу ничего не оставалось, как взвалить все доселе происходившее, а так­же все имеющее произойти на самого художника:

— Ты сам этого добивался и, значит, пеняй на себя. Но ведь ваш брат считает себя выше всех, вам наплевать на то, что для других закон.—И он опешил, когда художник ни с того ни с сего — и скорее для себя, чем для отца,— объявил:

— Время истекло, пора идти.— И, не дожидаясь поли­цейского, который, по-видимому, считал важным самому дать сигнал к отправлению, первым пошел к двери, а от­туда во двор. Отец в раздражении шел следом.

Кожаные пальто по-прежнему покуривали у машины. А перед дверью стояли Дитте с доктором Бусбеком, и меж* ду ними коричневый чемоданчик. Обе пары ждали, каж­дая ждала по-своему, и все словно воды в рот набрали. Я бы охотно догнал художника и пошел вместе с ним к ожидающей его группе, но из страха, как бы отец не обна­ружил под моим пуловером картину, предпочел направить­ся к хлеву и оттуда следить, как оба они подходят к йа- шине.

Признаться, меня удивило, что художник не предпри­нял ни малейшей попытки к бегству, по крайней мере вна­чале, когда у него было преимущество и он вполне мог до­бежать до торфяных прудов, а при удаче и до полуострова. Он вполне мог улизнуть в окно или через сад, но, очевид­но, не хотел, не желал бежать — у него даже мысли та­кой не было. Словно намереваясь явиться точно в срок, он, не задерживаясь, взял у Дитте коричневый чемодан. Ок пожал руку Дитте, пожал руку доктору Бусбеку. Он подо­шел к машине и отдался в распоряжение кожаных пальто, причем сделал это с какой-то нарочитой грубоватостью, дескать, вот он я, пора ехать, чего же мы, собственно, ждем? Одно кожаное пальто открыло дверцу машины и хотело взять у художника его чемодан — впрочем, нет, оно уже держало чемодан в руке и собиралось подпихнуть ху­дожника в глубь машины; тот, согнувшись, втянув голову Ь плечи, плюхнулся посреди сиденья, как вдруг доктор Бусбек, молчаливо все это наблюдавший, вскинул руку:

— Одну минуточку, постойте! — в два прыжка очутил­ся возле машины, опустил худую руку и в волнении по­просил: — Минуточку, подождите минуточку!

Кожаное пальто недовольно выпрямилось — маленький человек действовал ему на нервы — и, так как ему неохота было с ним объясняться, сделало знак ругбюльскому поли­цейскому, и тогда вовремя подоспевший отец немедленпо принял меры.

— Что случилось? — спросил он, оттаскивая доктора Бусбека от машины.— Что вам нужно?

— Выслушайте меня! — взмолился доктор Бусбек, об­ращаясь не к отцу, а к равнодушно ожидающим кожаным пальто.— Это я виноват, я несу ответственность за то, что мастерская не была затемнена. Господин Нансен тут реши­тельно ни при чем.

Отец крепко ухватил маленького человека за рукав и укоризненно на него вытаращился, но говорить ничего не стал, ибо все, что здесь полагалось сказать, он предостав­лял кожаным пальто.

— Возьмите меня с собой,—просил доктор Бусбек,— меня возьмите, а его оставьте, он не виноват.— Он рванул­ся к машине, но сделал только шаг, как отец остановил его. Кожаные пальто переглянулись, одно из них село за руль и запустило мотор, тогда как другое, показав на доктора Бусбека, спросило у полицейского: