Отец поправил резинки на носках и рукавах, натянул и с шумом отпустил.

— Пусть лучше кого-то не хватает, чем окажется кто- то лишний,— ответил отец.

— Вы могли бы друг с другом потолковать,— сказал Бродерсен.

— Мы только что толковали,— буркнул отец,—что надо было сказать друг другу, уже сказано.— Он спустил­ся со скамейки, подошел к зеркалу над раковиной и, рас­ставив ноги, завязал галстук.

— В такое время,—продолжал Бродерсен, обращаясь к его спине,— кто знает, сколько оно еще протянется, да еще в такой день. Вы бы лучше себя спросили, к чему идет дело: долго ведь это уже наверняка не протянется.

— Окко,— сказал отец,— я ничего не слышал, и, если ты хочешь знать, меня не интересует, выгадает ли чело­век от того, что выполнит свой долг, будет ли ему от это­го польза или нет. До чего мы дойдем, если всякий раз ётанем себя спрашивать: что из этого выйдет? Долг — его не выполняют по настроению или как подсказывает осто­рожность, надеюсь, ты понял меня.— Он надел мундир, вастегнул на все пуговицы и подошел к столу, за кото­рым сидел Бродерсен.

— Бывали случаи,— раздумчиво произнес старый поч­тальон,—когда бог миловал как раз тех, кто вовремя не выполнил своего долга.

Такие и никогда-то его не выполняли,— сухо воз­разил отец.

Окко Бродерсен встал, спрятал часы и пошел к двери, взявшись за ручку, он обернулся и спросил:

— Значит, не пойдешь?

Я понял, что отец в уме что-то прикидывает, он не ответил, дал почтальону повторить свой вопрос, но и пос­ле того ему потребовалось время, чтобы решить. Наконец он сказал:

— Обожди, пойдем вместе,— и исчез в своей конторе.

— Ты все растешь,— обратился ко мне почтальон, ко­гда мы остались одни, на что я примерно ответил:

— А ты все стареешь.

Сестрице Хильке — она вошла поставить варить кар­тошку — он сказал:

— Скоро опять принесу тебе хорошее письмецо, не из Голландии, так из Бремена.

На это обещание Хильке оставалось лишь улыбнуться:

— Но я никакого письма не жду.

— А те, что не ждешь, всех лучше,— сказал Бродер­сен, и видно было, что присказка эта не сегодня пришла ему в голову.

Отец вернулся одетый по-уличному, в мокро поблес­кивающей накидке на плечах, в фуражке, брюки он за­правил в высокие резиновые сапоги.

— Так пошли, Окко,— сказал он,— я готов.

— Ты уходишь? — удивилась Хильке.

— Я в Блеекенварф,—сказал отец,—надо на минуту заскочить в Блеекенварф.

— Я поставила картошку,— заявила сестра, это всег­да звучало у нее угрозой.

— Только кое-что вручить,—добавил полицейский,— много времени это не займет.

— А если мама спросит?

— Скажешь, я понес в Блеекенварф уведомление о штрафе, к ужину вернусь.

ГЛАВА XIII

Естествоведение

Тетьюс Пругель лупил проворнее и с несравненно большим эффектом, чем другие учителя. И поскольку осо­бенно свирепо он лупил за невнимательность, а отнюдь не за лень, непонятливость или глупость, никто в классе не осмеливался смотреть на оконные стекла, которые с само­го утра сотрясались от далеких взрывов, так же как ни­кто не решался следить за мчащимися на бреющем поле­те самолетами, что со стороны моря выскакивали из-за дамбы, у гудронированного шоссе делали крутой разво­рот — причем становился виден английский опознаватель­ный знак —и уходили в направлении Хузума. Когда рев моторов пресекал его речь, Пругель саркастически возво­дил глаза к потолку и ждал, пока шум не утихнет, а за­тем, без труда подхватив оборванное предложение или

даже незаконченное сказуемое, продолжал свою речь. Лы­сый коротышка, купавшийся до самого ледостава и так багровевший, что если не во всей школе, то по крайней мере в классе становилось жарко, он не видел оснований отменять последний урок и настоял на своем естествове­дении, пусть даже из-за взрывов и назойливых самолетов ему то и дело приходилось прерываться.

А мы, распрямив спины и положив перед собой руки на наклонную крышку парты, сидели недвижимо и, обра­тив к учителю лица, глядели ему в рот и боязливо впи­тывали знания. Он рассказывал о рыбах, нет, о зарожде­нии жизни у рыб, и это не совсем точно: о чуде зарожде­ния новой жизни у рыб. Это-то чудо он и собирался нам показать в тот жаркий день не то конца апреля, не то начала мая на уроке так называемого естествоведения при помощи собственного микроскопа, который он при­нес с собой из дому. Микроскоп был уже установлен, две жестяные коробочки с таинственным, доказующим чудо содержимым лежали тут же, рядом. Хайни Бунье и Петер Паульсен в назидание всему классу были предупрежде­ны: оба получили по три хорошо нацеленных, поначалу почти не оставивших следа удара линейкой по пальцам, чем было достигнуто и обеспечено на какой-то срок об­щее внимание.

Конечно, стоило бы для разрядки еще немного остано­виться на Пругеле, описать его старые раны или выслу­шать историю каждой в отдельности — когда он бывал в духе, то любил показывать тень блуждающей над ребра­ми револьверной пули,— поучительным был бы также ви­зит к его семье, родом из Мекленбурга, которую он в лю­бую погоду тащил на прогулку по отмели, в тренировоч­ных костюмах разумеется; но так как в мои намерения не входит лишать его сходства слишком подробным описа­нием, я укажу только, что в нашем классе он преподавал естествоведение, а сегодня, в частности, собирался расска­зать о чуде зарождения новой жизни у рыб.

Итак, он говорил, а между тем вдалеке, в таком от­далении, что это ни в коей мере не должно было нас ка­саться, подавали голос восьмидесятивосьмимиллиметров- ка, иногда двадцатимиллиметровая счетверенная зенит­ная установка и реже стопятидесятимиллиметровая длин­ноствольная пушка: мы хорошо научились различать их

по звуку выстрела и взрывной волне. Пругель, как всегда, невозмутимо стоял у доски — из него вышел бы завидный партнер для метателя ножей,— усмирял нас своим взгля­дом и ровным голосом предлагал нам нырнуть в царство рыб.

—* Какое множество родов,— говорил он,— какое мно­жество видов, и больших и малых. Представьте себе хоть на минуту эту жизнь, остолопы эдакие,— говорил он,— эту кишащую жизнь на дне морском: акулы, не правда ли, сарганы, макрели, угорь и круглопер, треска и, не за­бывайте, всем вам хорошо известная сельдь — этот воро­бей морских просторов. Что бы стало,— спрашивал он себя,— если бы рыбы перестали плодиться? Постепенно,— отвечал он себе,— все виды вымерли бы. А что представ­ляло бы,— спрашивал он себя,— море без рыбы? Мертвое море, конечно.— Затем он на какое-то время оседлал ма­стерской план природы, в котором, кажется, все, реши­тельно все продумано и предусмотрено. Он вытащил на свет божий пример паровой машины, дабы убедить нас, что для жизни необходимо сгорание, не забыл упомянуть о естественном отборе и с разбегу, вниз головой опять ныр­нул к рыбам.

— Стало быть, ц немые рыбы, впрочем, не такие уж они немые, наделены половыми признаками, половыми различиями. Оба пола собираются в пору нереста в боль­шие косяки, ищут мелководные нерестилища близ устья рек или у морских берегов, при этом они иногда проде­лывают огромный путь, нередко поднимаются, как вы, наверное, уже слышали, вверх по рекам и преодолева­ют — вспомните лосося — значительные препятствия. Тут на защищенном, изобилующем пищей месте откладывают­ся яички, часто комками, а самцы оплодотворяют их сво­им семенем. Однако некоторые костистые рыбы,— здесь Пругель замолчал, ожидая с бесстрастием, которое долж­но было изобразить презрение, пока мчащаяся тень са­молета не пронеслась над спортивной площадкой и не смолк гул, после чего продолжал: —...и значительная часть акул живородящие, но об этом только между прочим, где уж вам, остолопам, запомнить. Яйцо — жизнь заключена в яйце. И приходится лишь удивляться тому, сколь не­значительная часть рыб заботится об отложенных яйцах, а тем более о воспитании молоди. Маленькая колюшка, та действительно строит гнездо, сторожит яички и даже какое-то время защищает мальков; есть виды, которые заглатывают яйца и носят их между жабрами, пока не выведутся мальки. Но большинство рыб просто бросают яйца на произвол судьбы, не заботясь ни о выведении, ни о выращивании молоди. А малек? Он растет не в яйце, остолопы вы эдакие, а плоско лежит сверху и все больше и больше над ним приподнимается. В этом вы сами сей­час убедитесь,— сказал Пругель,— сегодня я принес вам вещество,— он сказал «ценноо вещество»,— из которого возникает жизнь. В микроскоп мы рассмотрим это явле­ние вблизи.

Вдалеке напомнили о себе зенитки, а восьмидесяти­восьмимиллиметровый дядя так тряхнул рамы, что посы­палась потрескавшаяся замазка, но Пругель, должно быть, не желал этого слышать, он поднялся на кафедру, сначала открыл перочинный нож, потом обе жестяные ко­робочки, понюхал их содержимое, кончиком лезвия под­цепил зеленовато-серую массу, разложил на стеклянные пластинки и пальцем размазал, точнее, слегка касаясь, распределил по стеклу. Затем вставил стеклышко, скло­нился над микроскопом, зажмурил один глаз, причем лицо его невольно ощерилось, несколько раз промахнул­ся, прежде чем ухратйл черный винтик, подкрутил его, добился желаемой четкости и резко, так что хрустнуло, выпрямился. Обвел нас взглядом. Торжествующим. Пред­остерегающим. А также скептическим, словно то, что он собирался нам продемонстрировать, слишком ценно, что­бы расточать перед такими недостойными. Он скоман­довал:

— Встать! Сесть! Встать! — приказал построиться в колонну: — В колонну по одному, остолопы, становись! — и дергал и толкал нас до тех пор, пока мы, подровняв- шись, с распрямленными коленями, не построились в без­укоризненную колонну, чтобы бросить взгляд на поучи­тельное чудо. На яйцо. На рыбье яйцо.

Слава богу, Йост стоял первым, ему первому придет­ся сказать, что он там разглядит, и мы с нетерпением сле­дили за тем, как он наклонился, но тут же с опаской ог­лянулся на Пругеля, затем, встав на цыпочки, неловко и издалека пригнулся к микроскопу.

— Ниже,— велел Пругель,— еще ближе, еще.

И тучное чудовище прижало глаз к линзе и стало гля­деть. Его огромный зад натянул брюки, коричневый вель­вет все сильнее врезался в щель между ягодицами, а он все смотрел и смотрел и вдруг придушенным голосом про­сипел:

— Икра, может, селедочная.

— А еще что видишь? — спросил Пругель, и Йост, после того как долго и пристально вглядывался:

— Икра, ее тут порядочно.

После этого ему разрешено было сесть, и мы по край­ней мере знали теперь, как отвечать, чтобы и нас отпра­вили на место. Вслед за Йостом микроскоп ухватил вздувшимися до синевы и наверняка ноющими от боли пальцами Хайни Бунье, и, вклиниваясь в его наблюде­ния, Пругель сказал:

— Хоть на сей раз думайте не о жареной икре, не об икре копченой или паюсной, не о съестном думайте, остс- лопы эдакие, а о чуде, которое заключено в каждом ма­леньком яйце. В каждом маленьком яичке — отдельная, самостоятельная жизнь. Много таких жизней рано поги­бает, служит пищей и так далее другим жизням, лишь сильнейшие, лучшие, самые стойкие и прочее выживают и сохраняют род; и всюду это так, если только не прини­мать во внимание вас, остолопов. Неполноценная жизнь должна погибнуть, дабы полноценная могла существовать и продолжаться. Так задумано природой, и нам остается лишь признать ее закон.

— Головастик,—вдруг выкрикнул Хайни Бунье,— крохотный головастичек.

— Все-таки хоть что-то,— снизошел Пругель и по­правил: — Рыбий младенец, перед тем как выйти из яйца, присмотрись получше.

— Он мертвый,— воскликнул Хайни Бунье, на что Пругель:

— Расточительность, вот вам пример расточительнос­ти природы. Сотни, какое там, тысячи, сотни тысяч икри­нок — и все это в надежде, что хоть немногие выживут и позаботятся о продолжении рода. Как видите, отбор и постоянная борьба. Слабые в борьбе погибают, сильные остаются. Так это у рыб, так это и у нас. Запомните: все сильное живет за счет слабого. Вначале все имеют рав­ные возможности, каждое неприметное яйцо заключает в себе и вскармливает жизнь, однако затем, когда начина­ется борьба, недостойный,— он именно сказал «недостой­ный»,— сходит с дистанции.

Выдав нам эту и еще цесколько подобных же истин, Пругель поманил меня, отодвинулся, чтобы пропустить к микроскопу, и сказал:

— Послушаем, что обнаружит наш Йепсен,— и встал сбоку от меня с линейкой в руках. Только я наклонился над микроскопом, как ему уже приспичило получить от­вет: — Ну? — протянул он. Я поспешно оглядел случай­ный узор серо-зеленых, кое-где раздавленных, будто изго­товленных из желатина шариков, хотел что-то сообразить, но тут линейка коснулась моих подколенок, не причинив боли, скользнула по йим и, прохладная, полезла вверх к ляжкам, все же я не оторвал глаза, претерпел блуждания линейки, ища хоть какого-то признака обещанного чуда. Выпученные рыбьи глазки, крохотное прозрачное тельце и кишечная трубка, соединяющая желток и рыбку,— вот что я как будто разглядел, но мне этого показалось недо­статочно. Я хотел — не знаю уж теперь, чего я хотел, мо­жет быть, я только потому не мог слова выговорить, что был разочарован увиденным в микроскопе.— Итак, ниче­го? — осведомился Пругель.— Ровно ничего?

*— Пикша,— ляпнул я наобум,— возможно, что это яйца пикши,—после чего он убрал линейку и подтвер­дил:

— В самом деле, пикши,— но подтверждения его ни­кто уже не слушал, потому что на возглас: «Англичане, англичане!» все мы бросились к окнам.

На школьном дворе стояла пыльная бронемашина, длинная антенна покачивалась, ствол довольно-таки не­взрачной пушчонки был направлен на белые футбольные ворота, и двое мужчин, по виду англичане, вылезли из люка, взяли поданные им автоматы, обернувшись, крик­нули что-то оставшимся в броневике и, настороженно ози­раясь по сторонам, двинулись к школе. Они были в фор­ме цвета хаки и в высоких шнурованных башмаках. Оба совсем юнцы. У того и другого рукава засучены.

Они шли бок о бок по солнцу, направляясь к входу, миновали флагшток, и только я подумал: когда же они посмотрят вверх на нас, как они подняли головы и оста­новились. Стали показывать друг другу на прилипший к