Ругбюльекий полицейский промолчал, и я счел это за согласие.

Мимо моей смотровой щели шли они друг за дружкой через пустой, продуваемый ветром двор, я мог бы дотро­нуться до них, испугать или задеть, но ничего этого не сделал и только еще ниже присел на корточки, позволяя бывшим друзьям вырастать по мере удаления, а как толь­ко они скрылись в доме, опять принялся исследовать свой новый тайник, измерил его вдоль и поперек и пришел к заключению, что места здесь достанет и для двоих, скажем для Ютты и для меня.

Проскользнув в щель, я остановился у пруда и обру­шил на уток внезапный Скагеррак, так что впереди, поза­ди и между ними взыграли живописные фонтаны. Сна­ряды я выбирал разных калибров. Что тут началось! Вода взволновалась, она взбрызгивала, бурлила, кипела, уткам снова и снова приходилось перестраиваться, чтобы укло­ниться от снарядов, а в завершение, до того как убежать в сад, я дал им понюхать заградительного огня; одна из молодых уток потеряла связь со своей чаетью, панически хлопая крыльями, она бросилась бежать и, окончательно запутавшись, попала как раз в тот квадрат, куда падали мои снаряды: вместо того чтобы, как полагается, дер­жаться старших^, она на свою беду угодила под пря­мое попадание.

Оставив уток, я поторопился вернуться в сад, где Адди продолжал играть на аккордеоне: на сей раз это была песня о девушке, которая, несмотря на тяжелую волну, желала быть со своим далеким матросом— по той при­чине, что они будто бы принадлежали друг другу, как ветер и море и так далее. Под эту мелодию на большой лужайке танцевали, нет, не танцевали: не только Хильда Изенбюттель — та в первую очередь — но и учитель Плён- нис, и пожилая чета Хольмсенов шаркали, толклись и при­топывали, упорно и сосредоточенно семенили друг вокруг друга, чтобы к предстоящему ужину нагулять аппетит. Но я не стал особенно присматриваться, кто здесь налегает на движение, а кто расселся⁴ на скамьях и стульях под перепархивающими тенями этакой неподвижной, но сугубо внимательной морской тварью, так как при первом же беглом взгляде увидел в глубине мастерской обоих противников, стоящих наискосок друг за другом, один со вздернутыми плечами, другой с поникшей головой. Я прильнул к стеклу. Они были одни в маетерской. Оба стояли перед столом подарков. Я уперся ладонями в окно по обе стороны лица и теперь, когда блеск стекла не сле­пил меня, увидел, что оба стоят перед картиной «Паруса растворяются в свете» и между ними идет упорная тяжба: отец повелительно тычет в картину указательным паль­цем, тогда как художник всем телом пытается ее засло­нить; один требует, другой отвергает, один наседает, дру­гой обороняется — и все это беззвучно, в возбужденной аквариумной немоте; я видел, как они спорят, пытаясь убедить друг друга, но внезапно художник схватил тюбик с краской, выдавил из негр^короткого червяка, наклонился над холстом и что-то в нем стал менять или подправлять, растирая краску то кончиком пальца, то его ребром, а то, как он часто делал, и мякотью ладони, между тем как отец неподвижно и грозно стоял за его епиной, подобно мор­скому навигационному знаку, предупреждающему об опасном для плавания месте. Но тут художник выпря­мился и вытер пальцы. Я узнал выражение скрытого пре­зрения на его лице. Он подмигнул отцу, и тот как бы за­думался, а потом кивнул, видимо не находя возражений, во всяком случае сейчас. Этим и воспользовался худож­ник, оттеснив его в угол, где его не была видна» Тогда я понял, чем разрешился их спор. Повернувшись, я по­искал глазами доктора Бусбека и увидел их с Дитте, они стояли рука об руку, осененные тенями сучьев старой яблони: тени как бы перечеркивали его.

Я уже подумывал забраться в одно из открытых окон горницы, чтобы оттуда незаметно жроснользнуть в ма­стерскую, как вдруг музыка оборвалась и Адди, как и в тот раз, грохнулся оземь и засучил, задергал ногами, за­бился всем телом, заскрежетал зубами. Я бросился к нему, но Хильке меня опередила: как и тогда, среди дюн, она склонилась над ним и прежде всего освободила от тяже­лого, развернутого дугой инструмента, охватившего, по­добно спасательному жилету, его грудь.

— Уходите,— твердила Хильке,— уходите все!

Но они стекались со всех сторон, они наседали, обра­зуя тесный круг; озадаченные, ошеломленные, а может бы1ъ, и перепуганные люди стояли молча, они даже не подталкивали друг друга, а только переглядывались над распростертым Адди, который лежал без сознания, с из­менившимся лицом и стиснутыми губами. Все они стояли, выставив одно плечо: чета Хольмсенов, которая только что отплясывала, пастор Треплин, птичий смотритель Коль- шмидт и инспектор плотин Бультйоганн. Тут же, храня молчание, застыл мой дедушка, а также учитель Плённис и капитан Андерсен. А вне круга, в стороне, не смеши­ваясь с другими и выпрямившись во весь рост, стояла матушка с выражением брезгливого равнодушия на лице й следила не за Адди, а за Хильке.

И только один человек протиснулся сквозь круг, с ти­хими, настойчивыми увещаниями обращаясь к ошара­шенным зрителям,— доктор Бусбек. Он не ждал. Он ни о чем не спрашивал. Он только просил толпу расступить­ся и, опустившись на колени против Хильке, вытащил носовой платок и принялся вытирать пот на взмокшем лице музыканта. Между тем Адди уже и сам открыл глаза и все еще как в тумане озирался по сторонам.

— Ему бы сейчас чего покушать,— вскинулся научно- популярный капитан, но никто не отозвался.

— Теперь все, теперь пройдет,— твердила Хильке, можду тем как ее Адди с трудом приподнялся и с по­мощью доктора 1эусбека встал на ноги, смутно оглядывая обступивший его круг. Хильке с честью вышла из поло­жения: нельзя было придумать ничего лучше, как, взяв Адди за руку и улыбаясь, повести его к качелям, а потом по наружной извилистой аллее к беседке, так что сбо­рищу не оставалось ничего другого, как разойтись, хотя кое-кто во главе с Пером Арне Шесселем продолжал пя­литься из-под тяжелых век на то место, где только что лежал Адди. И тут я увидел, что Адди поднял в беседке мою палку. Показав ее Хильке, он, должно быть, пояснил:

— А ведь это Зиггина палка.— Я не выдержал и, под­скочив на месте, изо всех сил замахал руками.

— Здесь я, здесь! — закричал я, и, заметив меня, Адди бросил палку в сад, под качели, откуда я ее и извлек.

Я хотел ему помахать, но воздержался, увидев, что мать заступила им дорогу у отдаленного старого колодца подле сиреневой беседки и собирается их перехватить. Тогда я уселся под качелями, развернул свой голубой пла­ток, прикрепил его кнопками к палке и с развевающимся голубым флажком в руках стал маршировать взад-вперед мимо скамей, столов и стульев, где гости сидели кучками, перешептываясь и встревоженно шипя. Мой флажок раз­вевался по ветру, я высоко подбрасывал его в воздух, хотя в Ругбюле не было человека, способного понять смысл моих стараний.

Вот и все, покамест все, поскольку я не могу утаить, что в тот самый миг, когда я подбросил флажок высоко в воздух, кто-то постучал в дверь моей камеры, постучал осторожно, даже робко, но достаточно явственно, чтобы самым бесцеремонным образом пробудить меня от воспо­минаний; я захлопнул тетрадь и досадливо повернулся к двери. Что-то шевелилось за глазком. Коричневое сме­нилось белым. Там начала вращаться раскаленная лам­почка. Сверкая, ворвались ко мне несколько лучей. И тут пришлось подняться, ибо дверь невыносимо медленно, точно в кинодетективе, отворилась, и уже самая ее медли­тельность не предвещала ничего хорошего; не хватало только развевающихся гардин и книги, у которой сами собой листаются страницы, и так как я не хотел надолго расставаться с блеекенварфским днем рождения, то и от­кликнулся:

— Входите! Сквозит!

Он быстро вошел, отступил в сторонку и предоставил Карлу Йозвигу, которого я углядел в коридоре за его спи­ной, запереть дверь снаружи. Он, видимо, был смущен* уголки его рта подергивались; теперь, когда я о нем ду­маю, он представляется мне чем-то вроде служителя в зверинце, впервые отважившегося войти в клетку. Неуве­ренно, но сочувственно улыбаясь, молодой психолог при­плясывал на месте. Короткий поклон, с которого он соби­рался начать, ему не удался, он стоял слишком близко к двери. Он был года на три, а то и на пять старше меня, хрупкого сложения и очень бледен. Мне понравилось, как он одет: на спортивный лад и вместе с тем небрежно. Jle- вая рука судорожно сжата, я не мог понять почему: то ля он приготовил для меня, так сказать, кусок сахара, то ли оружие. Так как он явился без приглашения, я ограни­чился тем, что молча его разглядывал, не скрывая своего удивления и недовольства; мой взгляд требовал от посе­тителя краткости.

— Господин Йепсен? — обратился он ко мне любезно, на что я, слегка поколебавшись, ответил не слишком при­ветливо:

— Он самый.

Однако это нисколько его не обескуражило; он оттолк­нулся от двери задней частью, протянул мне вялую руку и представился:

— Макенрот, Вольфганг Макенрот, счастлив с вами познакомиться.— Он ласково улыбнулся, сбросил плащ, положил его на стол, с неожиданной фамильярностью тро­нул меня за локоть, посмотрел на меня, будто мы век зна­комы, движением руки спросил, может ли он располагать моим стулом. Я с сожалением покачал головой. Никак, мол, нет, стул занят.

— Если это вам не известно,— пояснил я,— здесь ра­ботают: я выполняю штрафное задание.

Это, мол, ему известно. Молодой психолог был в курсе того, что со мной произошло. Он рассыпался в похвалах моей задаче и даже извинился, что помешал, но сослался на особое разрешение директора Гимпеля, полученное в порядке исключения.

— У меня к вам большая просьба, господин Йепсен,— обратился он ко мне,—я рассчитываю на вашу помощь, от вас очень многое зависит.

Я пожал плечами и вежливо пробормотал:

— Отчаливай, салага, мне тоже никто еще не помог.— И чтобы показать, что у меня нет для него времени, уселся на единственный в камере стул и стал играть карманным зеркальцем. Позаимствовав свет у электрической лампоч­ки, оно направило луч на печку, раковину и окно. На ко­роткое время луч задержался у глазка, за которым я уга­дывал бдительное око Йозвига, расцветил потолок пароч- кой-другой мимолетных световых гирлянд, беззвучно расщепил дверь на. узкие полоски. Но так как молодой психолог по-прежнему не уходил, я наконец почистил себе сапоги световым зайчиком, словом, делал все, что делают, когда чувствуют себя в одиночестве. Я не замечал посети­теля и, снова раскрыв тетрадь, попытался, читая текст, восстановить свою близость к блеекенварфскому саду. Вольфганг Макенрот не уходил. Он не уходил и вместо этого внимательно и дружелюбно меня раз 1 лядывал, как разглядывают непривычную собственность, которую еще нужно освоить, а так как я чувствовал, что этот ученый начинает невольно мне нравиться своим приятельским обращением, то и спросил, не ошибся ли.он дверью.

— Вы и я, господин Йепсен,—воззвал, он ко мне,— мы с вами должны заключить союз.—И тут он посвятил меня в свои планы. Молодому психологу требовалось на­писать дипломную работу. Эта работа, которую он имено­вал своим добровольным штрафным заданием, мол, необ­ходима ему для научной карьеры. Ловко свертывая сига­ретки для нас обоих и массируя шею, он предложил мне сделаться его темой. Я должен, по его словам, войти в его дипломную работу, стать предметом тщательной обработ­ки. Мне предстояло научное захоронение по первому раз­ряду. «Мой случай», как он выразился, подкупающе под­смеиваясь над собой, должен быть проработан с исчерпы­вающей полнотой, со всеми своими взлетами и падениями. Заглавие, можно сказать, у него в кармане: «Искусство и преступление, их взаимосвязь, представленная на оцыте Зигги Й.»,— так будет называться это исследование. Для того чтобы работа эта не только удалась, но и встретила в ученом мире должное — он так и сказал: должное при­знание,— ему не обойтись без моей помощи. Он же со своей стороны предложил мне, подмигивая, некое остро­умное возмещение: то крайне редко встречающееся чув­ство страха, которое, по его мнению, явилось истинным побудителем моих прошлых деяний, он собирается назвать «фобией Йепсена», что поможет мне в некий прекрасный день попасть в психологический лексикон.

Изложив мне свои планы с открытой душой по особому разрешению директора Гимпеля, молодой ученый, не от­ходя от стола, положил мне руку на плечо и наклонился ко мне, изобразив на лице усмешку, более уместную меж­ду заговорщиками, чем между психологом и юным пре­ступником. Эта улыбка сбила меня с толку, мне не уда­лось молчком от нее отмахнуться, тем более что он про­должал говорить шепотом и все так же шепотом пояснил, как представляет он себе истинную цель своей диплом­ной: он, мол, намерен выступить в мою защиту и добиться моего освобождения; он намерен оправдать мои хищения картин, а созданную мною в старом ветряке частную кол­лекцию объявить положительным свершением, да и вооб­ще собирается представить мое дело как пограничный случай и требовать для меня оправдания по еще несуще­ствующей статье. Негромкий, убежденный фанатизм, с ка­ким он это изложил, внушал доверие. Признаюсь, среди ста двадцати одержимых дрессировкой психологов, пре­вративших наш остров в научный манеж, единственный, кому бы я, пусть и с оглядкой, доверился, был Вольфганг Макенрот.

Отчасти меня беспокоило, что он слишком много обо мне знает. Он досконально изучил мое дело, он был в кур­се. Поначалу меня привлекла в этом предложении на­дежда, что, помогая Макенроту в его штрафном задании, я заручусь его поддержкой в выполнении моего, особенно при условии, что он будет снабжать меня сигаретами, но, сообразив, что он с директором Гимпелем чуть ли не на дружеской ноге, я оставил эту мысль; я пристально к нему приглядывался, к его бледному личику, тонкой шее и нежным ручкам, критически прислушивался к его голосу и, хотя чем дольше продолжался его визит, тем больше крепло мое доверие, сказал, что предложение его слишком для меня неожиданно. Мне нужно поразмыслить.

— Но, надеюсь, вы мне позволите иногда вас посе­щать? — спросил он. Это я ему разрешил, чтобы от него отделаться, а также согласился на его предложение время от времени представлять мне для ознакомления избран­ные отрывки из его дипломной, преимущественно, как я понял, критического порядка; он так и сказал: представ­лять для ознакомления. В заключение он поблагодарил меня. Торопливо, как бы боясь, что я вдруг передумаю, надел плащ, и уходя бросил: «Я вас не подведу, господин Йепсен», дружески пожал мне руку, направился к двери и постучал, в ответ на что Карл Йозвиг, так и не показав­шись, открыл дверь и выпустил юного психолога. Я при­слушался к его шагам, он явно торопился.

С тех пор я сижу за своим щербатым столом и пы­таюсь вернуться к дню рождения, ощупью добраться до него по цепочке воспоминаний, чтобы, находясь здесь, одновременно присутствовать в Блеекенварфе, в саду ху­дожника, среди праздничной морской твари, ожидающей ужина. Я мог бы описать, как подавали ужин, мог бы в честь доктора Бусбека показать великолепный солнечный закат, как желтый цвет патетически взаимодействовал с красным, а в заключение изобразить воздушный бой на высоте примерно восьми тысяч метров, который в этот памятный день занял нас на несколько минут, но ничто не в силах изменить того обстоятельства, что я первым ушел со дня рождения. И ушел отнюдь не добровольно.

Где же это было? Где она поймала меня? У качелей, в беседке, на деревянном мостике? Я по-прежнему держал в руках голубой флажок и все что-то искал, ветер угомо­нился. Внезапно передо мной выросла матушка. Суровая, вне себя от ярости, она что-то силилась сказать, но не могла выговорить, у нее вырвался только короткий стон, и она оскалила зубы, как всегда, когда чувствовала себя оскорбленной и обманутой. Она схватила меня за руку. Она прижала ее к бедру. Рывками повернулась, вздернула голову, насколько позволял ее скрепленный сеткой и шпильками тугой шиньон, напоминающий глянцевитую опухоль, и поволокла меня из сада и со дня рождения. Своей пугающей походкой, в которой было что-то пани­ческое, шагала эта плоскогрудая рослая женщина впе­реди, таща меня за собой через лужайку, мимо мастерской и через двор, по-прежнему не произнося ни слова, не удо­стоив вниманием капитана Андерсена, который привет­ствовал нас сообщением, что «сейчас будет чего поже­вать», все так же таща меня на буксире, толкнула рас­пашные ворота и кинулась по длинной, обсаженной ольхой подъездной аллее к дамбе, на которую мы поднимались, со­гнувшись в три погибели, и с которой спустились в сторо­ну моря, так ни разу и не оглянувшись на Блеекенварф.

Глядя со стороны, Гудрун Йепсен должна была произ­водить впечатление вконец отчаявшейся матери, которая, находясь в последней крайности, решила утопиться вме­сте с сыном в волнах Северного моря. Я уже было приза­думался над тем, что мне предстоит, какая ответственная задача: хлюпая через прибой, проводить мать и послушно утопиться вместе с ней у бакана, указывающего место бывшего крушения, когда она, внезапно изменив курс, пошла низом вдоль дамбы, невидимая для всех, кто стал бы глядеть нам вслед из Блеекенварфа. Наконец она вы­пустила мою руку. Она приказала мне идти впереди, и тогда я спросил не поворачиваясь, почему мы ни с того ни с сего ушли с дня рождения. Никакого ответа. Я спро­сил, ушел ли отец или собирается уходйть, а она только фыркнула и промолчала. Так она и молчала, пока мы не подошли к маяку в красной шапке. Тут она произнесла:

— Скорее, поторопись, мне надо принять мои успокои­тельные порошки и лечь.— Теперь уж она вырвалась впе­ред и больше не следила, иду ли я за ней.

Я, однако, шел за ней впритык, мы вместе поднялись на крыльцо и вместе вошли в кухню, где она тотчас же потянулась к глянцевитым, аккуратно построенным в ше­ренгу банкам с надписями: «Саго», «Рис», «Мука», «Пер­ловка», наполненным чем угодно, только не тем, что обе­щала дадпись в позолоченной рамочке. Одну из банок она нагнула и из кучи стеклянных трубочек, коробочек и ам­пул выудила порошок, развела содержимое в стакане воды и, сидя с закрытыми глазами, выпила. Повергнутый в тре­пет, я испуганно и покорно стоял перед ней и разглядывал ее с интересом и упреком — ее острый подбородок, рыже­ватые ресницы, широкие ноздри, искривленные губы,— не смея до нее дотронуться. Между тем мать уперлась обеими руками в сиденье стула. Потянулась всем телом. На секунду задержала дыхание. Я спросил, помогает ли ей лекарство, и тут же — нельзя ли мне вернуться в Блее­кенварф на день рождения, а когда ответа не последовало, спросил, почему надо было так быстро бежать вдоль дамбы. Только тут она поглядела на меня, сощурив глаза, поднялась и приказала следовать за ней.

Мы прошли наверх, мимо моей комнаты поднялись на чердак и открыли дверь в мансарду, где жил Адди. Там стоял фибровый чемодан. На подоконнике поблескивал бритвенный прибор. На кровати лежал пуловер. Под табу­ретом новые парусиновые туфли дожидались хорошей погоды. На комоде лежала фуражка, шарф и стопка носо­вых платков, а на подуйте книга «Мы взяли Нарвик».

— Собери все и упакуй,— приказала мать и, так как я с места не двинулся, добавила: — Уложи в чемодан.

Ей пришлось повторить свой приказ убрать Аддины вещи в его чемодан, и, когда под ее недреманным оком я все же взялся за упаковку, она тихо добавила:

— Ничего не оставляй, пусть забирает все свое добро, до последней ниткй.— Она подала мне дешевый, видно не бывший еще в употреблении фотоаппарат и сказала: — Положи ^го с носками.

Один из галстуков она свернула собственноручно и су­нула под верхние рубашки. Мы складывали, свертывали, разглаживали, убирали в стопки, пока в каморке не оста­лось ничего напоминающего об Адди, кроме чемодана; ког­да же Гудрун Йепсен подняла чемодан и вынесла из ка­морки, нельзя было не заметить, до чего он ей противен, у нее даже руку свело от отвращения. Как я объяснял себе происходящее? Сперва я подумал, что мать хочет пе­ревес™ Адди в лучшую комнату, и даже понадеялся, что его устроят со мной, но нет, мы спустились в прихожую, и здесь, перед конторой, она бросила чемодан на пол, при­двинула его к стене и старательно отряхнула руки.

— Адди уезжает? — позволил я себе опросить, а она, заметно успокоившись:

— Он здесь ничего не потерял, потому и уезжает, я его предупредила.

— Но почему он должен,уехать?

— Тебе этого не понять,— заявила она и глянула в окно через равнину в сторону Блеекенварфа. И внезап­но, не двигаясь и не возвышая голоса: — Нам не нужны больные в семье.

— А как же Хильке? — поинтересовался я.— Тоже уезжает?

— А вот увидим, что перевесит, какие узы.— Она в са­мом деле сказала «узы».

Я глядел в ее суровое красноватое лицо и уже пони­мал, что день рождения кончился, что мне она так или иначе не позволит вернуться в Блеекенварф, а потому только кивнул, когда она послала меня спать, снабдив единственным бутербродом с копченой колбасой. Я затем­нил окно. Разделся и выложил на стул подле кровати всю мою сбрую в той последовательности, как она меня при­учила: сначала тщательно разгладил брюки, сверху поло­жил пуловер, свернутый в четырехугольник, на него — кромка с кромкой — верхнюю рубашку и в абсолютном соответствии с ней нижнюю, чтобы утром все это надеть в обратном порядке. * Я прислушался. В доме стояла ти­шина.

ГЛАВА V

Тайники

Но это утро требует описания. И даже если мы во веяном воспоминании каждый раз открываем другое зна­чение, неважна, я должен воссоздать неторопливый рас­свет, в котором желтый, неудержимо желтый тон спорит с серым и коричневым; я должен внести в эту картину лето с его необъятным горизонтом, с каналами и полетом чибисов, я должен провести по небу длинные шлейфы, следы пролетевших самолетов, и пусть за дамбой слы­шится бодрая трескотня катера; чтобы восстановить это памятное утро, я должен рассеять по ландшафту дере­вья и кустарники, приземистые усадьбы, над которыми еще не вьется дымок, а также щедро разбросать по паст­бищам пестрый черно-белый скот. Таково было то утро, когда я проснулся, проснулся поневоле, так как что-то поклевывало и долбило стекло в окне, все чаще и нетер­пеливее; сначала я продолжал лежать и только прислу­шивался к дробному постукиванию в стекло, у меня даже мелькнула мысль о крапивниках. А потом словно забара­банил дождь, песчаный дождь. Звонко ударялись в стек­ла крохотные песчинки. Я присел в постели и стал на­блюдать за окном: несмотря на всю эту стукотню, по стек­лу еще не пробежало ни одной трещинки. А затем, после нескольких щелкающих попаданий, которые я только слышал, но не устерег, я различил быстро приближающе­еся песчаное облачко, которое звонкой дробью шарахнуло по стеклу,— тут уж я вынырнул из постели, подбежал к окну и уставился на тихий утренний рассвет. И так как ни на среднем, ни на заднем плане ничто не двигалось, мне бросилось в глаза короткое движение на переднем плане, движение поднятой руки, которая внизу, в сарае, между козлами и щербатым чурбаком, настойчиво тре­бовала внимания, но я не сразу признал брата Клааса, который стоял внизу во френче, с толстой белой повяз­кой на руке. Да и трудно было ожидать, что он появится у нас в такую рань, без предварительного извещения; по­сле того как он дважды прострелил себе руку, мы узна­ли только, что его поместили в гамбургскую тюремную больницу, где ему были запрещены всякие посещения. Дома у нас имя его больше не упоминалось, а получен­ные от него две открытки, конечно, так и остались без ответа*

Клаас высунулся из сарая, помахал мне и отступил назад, а я бросился к кровати, потом к двери, послушал, снова кинулся к кровати, натянул штаны и рубашку и, до того как спуститься в прихожую, сделал: ему знак из окна. В прихожей ничто не шевелилось. Все спали. Спа­ли в своих длинных шершавых ночных рубахах, под тя­желыми одеялами, на жестких серых домотканых про­стынях, а над спящими переглядывались Теодор Шторм и Леттов-Форбек, два висевших здесь изображения: как хузумский писатель, так и генерал с неизменной подо­зрительностью пялились друг на друга. Прижимаясь к стенке, сгорбившись, я спустился вниз, прошел мимо руг- бюльского полицейского, висевшего на плечиках в стен­ном шкафу. Тишина в доме стояла неимоверная. А ка­ким холодным на ощупь показался мне ключ от входной двери! Я медленно повернул его, чувствуя сопротивление пружины в замке, повернул бесшумно, но тут дверь за­скрипела, и я уже ожидал, что вот-вот наверху покажет­ся отец —со всеми вытекающими отсюда последствиями, но все было тихо.

Я выскользнул наружу. Осторожно прикрыл дверь и метнулся по двору в сарай, а там и в самом деле, примо­стясь на корточках, сидел Клаас, мой ясноглазый кругло­лицый брат. Светлые волосы его свалялись. Забинтован­ная рука покоилась на чурбаке, воротник френча был рас­стегнут, лицо выдавало владевший им страх, и этот страх не только устранял необходимость вопросов — он безогово­рочно выдавал все: побег из тюремной больницы, околь­ные обходы патрулей и застав, ночную поездку и дальней­шие странствия, опасливые оглядки и отсидки, перебежки, припадая к земле,— все это страх рассказывал без утайки.

Ни единого приветственного слова — он только схва­тил меня за рубашку и потянул вниз, к чурбаку, откуда мы могли наблюдать окно спальни, вернее, Клаас не сво­дил с него взгляда, тогда как я глядел на его усталое, отупевшее лицо, на забрызганный грязью френч, на не­уклюжую гипсовую повязку, о которую кто-то, если не он сам, загасил сигарету. Очевидно, он боялся, что меня услышали в доме и, найдя кровать пустой, станут выгля­дывать в окно, но занавеска не шевелилась и не видно было промелькнувшей тени; успокоившись, брат заста­вил меня опуститься на пол и со вздохом, раскорячив­шись, сел рядом, прислонясь спиной к стене сарая. Губы у него дрожали. Его знобило от усталости. На подбород­ке поблескивала рыжеватая щетина. «А где же пилот­ка?»—подумал я и, не видя ее нигде₁ представил себе прыжок, когда он ее потерял, прыжок с движущегося то­варного вагона или через широкий ров. Осторожно под­винулся я по земле вперед, привстал на колени и долго вглядывался в его лицо, пока он не открыл глаза и не сказал:

— Спрячь меня куда-нибудь, малыш!

Я помог ему подняться, он крепко в меня вцепился, покачнулся — казалось,.он вот-вот надломится и упадет,— но устоял, нерешительно улыбнулся и спросил:

— У тебя, конечно, есть хорошая прятка?

— Да,— сказал я, и с этой минуты он слушался меня беспрекословно и не стал возражать против того, чтобы я вышел из сарая и огляделся, мало того: он видел одно­го меня и готов был сделать или повторить все, что я ему прикажу или сделаю. Я побежал к старой тележке и при­ник за ней. Он подбежал к старой тележке и приник за ней. Я перескочил через кирпичную дорожку и скольз­нул вниз по откосу. Он перескочил через кирпич­ную дорожку и скользнул вниз по откосу. Вперед, к шлю­зу. Вперед, к шлюзу. Я сказал:

— Надо пробежать через луг к камышам,— и он по­вторил:

— Ладно, к камышам.

Он не спрашивал, куда мы направляемся и далеко ли, он следовал за мной без любопытства и нетерпения, а я пропахивал для нас дорогу в камыше вытянутыми впе­ред и сходящимися под углом руками, держа направле­ние на старый мельничный пруд и на бескрылый полу­разрушенный ветряк, которому уже не в силах был по­мочь никакой ветер. Вязкая почва пружинила под нога­ми. Ее заплесневелая поверхность местами поддавалась, цога проваливалась, и в отверстие била коричневая тор­фяная вода. Мы вспугнули стайку диких уток. Мне по­всюду мерещились глаза. Камыш, шурша, вставал и смы­кался за нашей спиной. Дикие утки, описав над нами пет­лю, возвращались назад, на то же место. В зеленых су­мерках создавалось впечатление, будто идешь по морско­му дну, сквозь слабо колышущуюся чащу водорослей, сквозь настороженную тишину. Но вот камышовые зарос­ли поредели и перед нами открылся мельничный пруд, а за ним на ржавом кругу — мельница.

— Здесь? — спросил брат, и я кивнул, огляделся по сторонам до того, как перелезть через деревянную огра­ду, и побежал к грунтовой дороге, ведущей на старую мельницу.

Как мне представить вам мою любимую мельницу? Она стояла на насыпном холме, стояла, исполненная ожи­дания, хоть и без крыльев, глядя на запад, ее купол лу­ковицей был крыт шифером, восьмиугольная башня из скрепленных гвоздями планок благополучно выдержала два удара молнии. Высоко врезанные окна в белых рамах были разбиты, изрубленная на куски крестовина валялась в траве на восточной стороне, между отслуживших жер­новов, колес с выломанными спицами и подков. Расщеп­ленная дверь не закрывалась годами, пока я не выровнял под ней грунт и не переставил петли. Дождь, ветер и годы так износили платформу, что она провалилась. В моей мельнице тянуло сквозняком, в ней трещало, сви­стело и стучало, а когда ветер менял направление с за­пада на восток, в куполе поднимался грохот и сверху, виз­жа, опускался таль, но не находил внизу груза. Тут вдребезги разбивались стеклянные осколки, по току без­звучно шастали летучие мыши, похожие на куски карто­на, а отставшая жестяная обшивка гремела от малейшего прикосновения. Расхристанная и полуразрушенная, ки­нутая на произвол судьбы, усеянная засохшими кучками нечистот, почерневшая и никому не нужная, стояла моя мельница в поле зрения между Ругбюлем и Блеекенвар- фом, и если^она еще на что-либо годилась, то разве лишь на то, чтобы каждый раз приводить нас в удивление, ибо весной она не страшилась никаких ураганов, и осенние бури были ей нипочем.

Но нам нельзя больше медлить снаружи, даже если мы еще не все сказали про общий вид мельницы, напри­мер про ее отражение в мельничном пруду и про выдолб­ленные в двери инициалы, сердца и стрелы; у нас нет времени для подобных наблюдений, нам надо, пригнув­шись к земле, бежать по грунтовой дороге мимо прова­лившейся платформы к входу, глубоко врезанному в на­сыпной холм. Да и сам Клаас, как я понимаю, ничего по­началу не разобрал в моей мельнице, кроме ее высоких темных очертаний, ему и не нужно было ничего видеть, ведь он всецело доверился мне; тяжело дыша, топал он за мной следом, прижимая к себе больную руку й низко опустив голову, так что видел, пожалуй, одни мои босые ноги.

Я распахнул дверь. Я впустил Клааса, втолкнул его на лестничную клетку и закрыл дверь. Мы стояли рядом, прислушиваясь к тому, что делается наверху, но ничего не слышали, кроме заглухающей стукотни катерка, не слышали даже полета летучих мышей, хотя его обычно слышишь, едва ступив в мельницу. Острый, узкий сноп света дрожал в полумраке. Мне еще помнится, как тяну­ло сквозняком и как шаталась деревянная лестница, хотя насчет лестницы не скажу, может быть, это мне теперь кажется. Клаас ощупью нашел мою руку и спросил:

— Здесь?

— Наверху, моя каморка наверху,—пояснил я. И по­вел его по лестнице наверх, в мукомольню, где приставил стремянку, которую прятал за мучными ларями; мы взо­брались наверх и протиснулись в люк, втянули за собой стремянку и снова приставили, пока не очутились в ка­морке под куполом; эту каморку мне и хочется назвать своей.

Клаас отстранил меня и вошел первым, он тотчас же увидел под окном постель из камыша и мешков, но не лег и даже не присел на ящик из-под апельсинов, хотя поднимался из последних сил; вместо этого он удивлен­но уставился на мои картины, расчесал пальцами сваляв­шиеся волосы, быть может, даже протер глаза, но ни на числе картинок, ни на их качестве это не отразилось. То были главным образом изображения всадников, которыми я оклеил стены моего тайника в старой мельнице. Вско­ре после шестидесятилетнего юбилея доктора Бусбека принялся я вырезать из календарей, журналов и книг ил­люстрации, изображающие всадников, чтобы заклеить ими сперва щели, а потом и самые стены: наполеоновские ки­расиры неслись на вас во весь опор; император Карл V объезжал верхом Мюльбергское поле сражения; князь Юсупов в татарском наряде гарцевал на арабском скаку­не; королева Изабелла из династии Бурбонов скакала на белой андалузской лошадке, выделявшейся в вечернем освещении; драгуны, наездники, охотники, рыцари — каждый по-своему сидел в седле и критически оглядывал других — при желании вам слышался конский топот и ржание.

— Что тут происходит? — спросил Клаас.

— Это выставка,— ответил я,— здесь работает вы­ставка.

Клаас кивнул и улыбнулся полудовольной, полустра- дальческой усмешкой. С трудом дотащился он до моего ложа и упал на него без сил, а я сел у изголовья и пере­водил взгляд с него на мои картины: он закрыл глаза и, казалось, прислушивался к тому, что преследовало его и здесь, не давая успокоиться. Он не мог отрешиться от сво­их мыслей, не мог расслабить мышцы и растянуться во всю длину, в нем чувствовалась неослабная готовность — вскочить, чтобы поискать укрытия, или разбежаться пе­ред прыжком, он прятал неуклюжую повязку, прикрывая ее своим телом. Я положил ему руку на грудь. Он вздрог­нул. Я вытер ладонью его взмокшее лицо. Он подскочил. И только когда я сунул ему в рот сигарету, успокоился и поднял обе ноги на постель из камыша и мешков, слиш­ком для него короткую.

— Нравится тебе моя прятка? — спросил я, а он ис­пытующе на меня поглядел.

— Если ты кому-нибудь заикнешься, мне крышка. Смотри, никто не должен знать, особенно те, дома. Это славная прятка, малыш!

— Тут еще не было ни души,— похвалился я.

— Это хорошо,—сказал он,—но никто не должен знать, что я здесь.

— А отцу,— возразил я,— отцу-то ведь можно ска­зать, он тебя выручит.— На что мой брат внушительно, почти с угрозой:

— Я убью тебя, малыш, если ты ему хоть слово ска­жешь, понял? — Он вскинул на меня свои узкие светлые глаза, очевидно чего-то ожидая, и вдруг схватил меня и шваркнул об пол рядом со своим ложем, а потом всей тя­жестью своего страха навалился на меня и придавил, пока я не понял, что ему нужно, и все пообещал, а тогда, из­можденный, но довольный, он опустился на постель и при­казал мне вытащить из разбитого окна закрывавший его лист картона.

Когда мы выглянули на залитую солнцем равнину и обшарили и обследовали ее до самой кривизны дамбы, до ыаяка под красдой шапкой, наши лица сблизились и поч­ти касались друг друга; машину мы увидели одновремен­но. Она вывернулась с Хузумского шоссе и теперь при­ближалась, солнце било в ветровое стекло, темно-зеленая машина медленно катила мимо зеркальных рвов, внезап­но свернула на кирпичную дорожку к Ругбюлю и поехала еще медленнее, но все не останавливалась, пока не исчез­ла за растрепанной хольмсенварфской изгородью, а за­тем снова вынырнула, когда я уже ее не ждал. И опять с ветрового стекла брызнуло слепящее солнце. Коровы в ожидании машины трусцой сбегались к самой проволоке, но в последнюю минуту прыжком с испугу поворачива­лись тяжелой хребтовиной вбок, между тем как автомо­биль беззвучно катил вперед и остановился перед таб­личкой «Ругбюльский полицейский пост». Кто-то опустил стекло, и в окно высунулась голова и часть плеча в глян­цевитой коже. Если выглянувшему нужно было только прочитать надпись на табличке, то и для этого требова­лось время, так трудно было разобрать выбеленную дож­дями и дважды подрисованную надпись.

Клаас схватил меня за локоть и все крепче сжимал его в невольном возбуждении; тут дверцы машины отле­тели, четверо мужчин в кожаных пальто вышли и без даль­нейших переговоров двинулись с двух сторон к нашему до­му и умело, заученным приемом взяли его в обхват — чет­веро мужчин в одинаковых пальто и шляпах, руки засуну­ты в карманы. Очевидно, им было не впервой рассыпать­ся цепью и незаметно двигаться вперед — один из них без малейшего усилия перемахнул через забор.

Теперь-то я пони<