Стук. Мы прислушались. Кто-то ломился в дверь.

Отец знаком приказал мне убрать со стола клочки карти­ны— куда угодно, лишь бы очистить стол; очевидно, у него возникло определенное подозрение насчет того, кто стоит за дверью и стучится к нам_г слишком дая*е опреде­ленное: по лицу его было заметно, как велико его разоча­рование, когда он на пороге поздоровался С Хиннерком Тимсеном и пригласил его войти. Они о чем-то толковали в прихожей, тогда как мы сидели не двигаясь и прислу­шивались. Кухонный порог изламывал свет, падавший на отца, оставляя в тени Тимсена.

— ...в воздухе подозрительное гудение мотора... с ве­ранды «Горизонта»... увидели, как из-за туч вынырнул бомбардировщик... четырехмоторный... шел на снижение... Из одного мотора вырывалось пламя... тогда как самолет... А потом над морем загорелся и второй. Взрыв был такой, что мертвого разбудит... на отмель, безусловно, спускал­ся парашют... Видеть не видели, а только определенно, что парашют...— Из темноты доносился голос незримого Хиннерка Тимсена, докладывавшего о чрезвычайном про­исшествии.

— Американцы, скорее всего американцы! — добавил он в заключение.

Все услышанное, как в зеркале, отражалось на сухова­том лице отца, но не только это: явственно читалось на нем мгновенное решение расследовать этот случай до ос­нования, самолично во всем убедиться и все досконально

засвидетельствовать; он кивнул, достал из шкафа фураж­ку и накидку, повернувшись к нам, крикнул: «Порту­пею!», взял из рук Хильке портупею и пистолет, застег­нул пояс, поправил пистолет, в два шага достиг порога, в два шага вернулся, бросил нам обычное: «Так пока... мм?» — и последовал за Тимсеном, стоявшим уже за поро­гом и указывавшим направление.

Я не стал за ними увязываться, хотя во всякое другое время непременно б увязался. На коленях у меня лежали клочки разорванной картины, я осторожно сунул их под пуловер. Зажав их между рубашкой и пуловером, я спу­стился под стол и, благо никто не обращал на меня вни­мания, тщательно собрал у ног Хильке, перед подоконни­ком, под стулом матери, а также перед кухонным шкафом валявшиеся на полу обрывки, пока вся картина, вер­нее, ее останки не оказались у меня под пуловером, кото­рый уже не прилегал вплотную, а местами оттопыривался и провисал. Слощив руки на животе, я застыл перед ку­хонным шкафом. Хильке с матерью по-прежнему сидели друг против друга, должно быть прислушиваясь к звукам за окном. В воздухе носился отдаленный певучий гул мо­тора, но тут его заглушил неугомонный треск будильни­ка, стоявшего рядом с хлебным ящиком. Подняв тревогу, он заплясал на своих коротеньких стальных ножках, по­ворачиваясь вокруг себя на сто восемьдесят градусов п возвещая мягким, дочиста обглоданным рыбьим костям на плите наступление нового часа.

А как же изжога? Я ждал изжоги, ждал, что матуш­ка, спасаясь от изжоги, подойдет к раковине, откроет кран и, между том как застоявшаяся вода стекает, доста­нет стакан и крошечный пакетик соды, наберет полный стакан воды, надорвет пакетик и, высыпав содержимое в воду и воротясь назад, сядет за стол и станет пить малень­кими глотками. Никогда я с таким нетерпением не при­зывал изжогу, чтобы, воспользовавшись минутой, когда мать будет занята, исчезнуть, избежав расспросов, предо­стережений и угроз. Но изжога, должно быть, запаздыва­ла, а может быть, ей и вовсе были противопоказаны жа­реные селедки. Тогда я отважился на новую уловку — действовать решительно. Я просто подошел к ним и ска­зал: «У меня дела», на что Хильке рассмеялась, а мать повернулась ко мне с улыбкой, но, прежде чем она успела что-нибудь сказать, я был уже за порогом и поднимался к себе.

Уж не зовут ли меня? Нет, кажется, не зовут. Я подо­шел к столу, сплошь застланному голубыми морскими картами, по которым плавали мои модели судов; здесь должен был разыграться новый Скагеррак, в котором Хип- пер с присущим ему тактическим чутьем и т. д. и т. п. оторвался от превосходящих сил Джеллико, но мне уже было не до них: я рукавом смахнул предстоящий бой, снял его, так сказать, с повестки дня и приподнял над мирными водами свой пуловер. Оттуда посыпались клоч­ки картины и понеслись по морям. Алое утверждало синее. Белое побуждало зеленое к бунту, коричневое от­стаивало себя на фоне серого. Скрюченный коричневый палец ноги. Застывший треугольный глаз. Растопырен­ное пальцы руки. Крапчатый гребень волны. Уж не про­должался ли здесь Скагеррак? Клочки были хорошо пере­мешаны, в чем я не замедлил убедиться. Я все еще при­слушивался: в кухне бежала вода из крана, там громыха­ли посудой, Хильке со свойственной ей энергией убирала следы ужина. Я был предоставлен себе и сразу же присту­пил к делу.

Тобою, человек в алой мантии, начал я восстанавли­вать потерпевшую картину, разыскивая тебя в разрознен­ных клочках и обрывках; я и посейчас помню, каким азартом и какой радостью сопровождались эти поиски. Я начал свою работу не с центра и не с края, а следуя за краской, откладывая алое к алому, зеленое к зеленому; я пока еще не примерял друг к другу отдельные лоскутья, а только сортировал их по цвету, деля картину на отдель­ные секторы, или, если хотите, главы, которые оставалось лишь привести в порядок.

И надо сказать, решения мне предстояли нелегкие, как, например: отнести ли различные тона коричневого к собственно коричневому сектору, а иной зеленый цвет приходилось трижды допрашивать, до того как зачислить его по зеленому; львиная часть времени ушла у меня на то, чтобы определить цвета.

Как прихотливо разрывается бумага, и какие только сравнения не приходили мне в голову для обозначения причудливых очертаний! Остров Крит, копье, стропиль­ная ферма, ламповый абажур, капустный кочан, итальян­

ский сапог, макрель, ваза — чего только не напоминали мне эти пестрые клочки с волокнистыми краями на местах обрыва, когда я начал прикладывать их друг к другу, пе­редвигая, убирая, перебрасывая туда и сюда.

Я непрерывно маневрировал, прижимая их к столу указательным пальцем и подключая друг к другу по пред­полагаемым соединительным линиям. Так, я ввел черную яхту в гавань, соединив ее с треугольником Индостана. Собирая воедино подходящие лоскутья, я из пирамидаль­ного алого дерева сотворил вздыбленную лошадь, затем летящего дракона и, наконец, вклинивая все новые лос­кутья и обрывки, составил алый колокол, то есть, собст­венно, колоколообразную мантию. Сколько возможностей крылось в одной картине! Сколько разных этапов при­шлось мне пройти!

Что же делает человек в алой мантии? Для чего выжи­мает он руками побережье, как тяжелоатлет выжимает штангу, меж тем как его бесовские ножки свободно витат ют в воздухе? Да и можно ли хихикать цод такой тяжелой ношей? Продолжая манипулировать частями ног и расто­пыренными пальцами, а также тяжелым зелено-белым те­лом, я искал лицо для непомерно большого рта, увеличен­ного падающей тенью, и, примериваясь, подбирая, цробуя, набрел на отдаленное сходство с Клаасом, а добавив кое- какие треугольнички и ромбоиды, добился еще большего сходства с братом, пока он не предстал предо мной гото; вым к бегству: то был Клаас, но не в портретном подобии, а как воплощение страха.

Так я восстановил из хаоса моего брата и человека в алой мантии; я угадал их в этой неразберихе и составил из клочков. Оба они были налицо, но ничто покамест не связывало их друг с другом. Тот самый песчано-серый берег, по которому Клаас стремился бежать, покоился на руках человека в алой мантии — уж не было ли здесь двух побережий? И стало быть, тут не хватает мостика? Или я неверно сложил картину? Обходя кругом стол, прикладывая наудачу то туда, то сюда тот или другой обрывок, я старался угадать, в каком отношении нахо- дя^я друг к другу обе фигуры, и, так как передний план ничего не подсказывал, обратился к заднему плану -т- черному, зимнему Северному морю. Из черноты набегала на берег отливающая зеленой синевой волна—этакая широкая, неторопливая,— она была видна как в простран­стве между двумя фигурами, так и за ними; назначив ей роль связующего звена, я восстановил ее целостность, и это заставило меня перевернуть вверх ногами человека в алой мантии. А тогда оказалось, что берег, по которому брат собирался бежать, составляет одно целое с берегом, который злобный старикашка выжимает руками. Оказа­лось, что низкий горизонт —их общий горизонт и что страх брата, понуждающий его к бегству, имеет свою причину: причина заключается в тощем, с изломанной спиной, нарушающем законы притяжения человеке в алой мантии.